30. Письмо Чернышевского - коменданту от 12 марта 1863 г.

(Опубликовано М. К. Лемке ("Былое", 1906, № 4 стр. 131-134) Подлинник: ЦГАОР, ср. 112, ед. хр. 37, лл. 351-352.)

Ваше превосходительство.

Я хотел писать его светлости длинную записку, но рассудил, что она именно своею длиннотою могла бы затянуть развязку. Потому я предпочитаю просить вас, при докладе его светлости прилагаемой моей записки к вам, сообщить изустно его светлости те из сообщавшихся мною вам моих мыслей, какие понадобятся по ходу вашего разговора; из них я осмеливаюсь напомнить вам те, которые, может быть, важнее других, и прибавить еще две-три заметки, которых я не сообщал вам, потому что еще не виделся с вами после того, как они сделаны мною 23 февраля.

1) С первого же раза, я говорил вам, что меня арестовали по каким нибудь пустым сплетням; что тотчас по моем арестовании лица, виновные в нем, убедились, что слишком сильно промахнулись своими сплетнями, и просто боятся сказать правительству, что ввели его в ошибку; что поэтому они длят дело только с тою целью, чтобы самим выпутаться из него, заглушив его длиннотою времени. (Я писал это однажды, с тою целью, чтоб комиссия прочла и увидела, что не смеет потребовать у меня отказа от такого дурного для нее утверждения моего, и чтобы в моем деле остался документ об этом.)

2) Вообще, я делал все возможное, чтобы возбудить комиссию вызвать меня для объяснений, для сделания мне замечаний,- с этою целью я несколько раз писал резкие дерзости - это вовсе не в моем характере, но это было нужно, чтобы доказать ей, что она боится или совестится взглянуть мне в лицо. И действительно, она уличила себя в этом. Вы сами были свидетель, что от одного воспоминания о моих резкостях, корчились и теряли хладнокровие,- значит, чувствовали их; а вызвать для требования ответа ,или для отречения от них все-таки не посмели ни разу. Комиссия может объяснять такую ангельскую свою терпеливость какими ей угодно причинами,- пренебрежением, снисхождением, но, конечно, никто из людей с здравым смыслом не поверит возможности другого мотива, кроме того, который привожу я.

3) Верность этого моего объяснения терпеливости комиссии к обидам от меня совершенно подтвердилась тем, что я видел во время разговора моего 23 февраля с членами комиссии: я начал говорить по своей привычке мягко и шутя, любезно,- и лица членов приняли и сохранили во все время разговора выражение, говорившее: "ну, слава богу, как легко мы от него отделываемся", они могут признаваться или не признаваться в этом, как им угодно,- но ведь я был в очках, и потому видел выражение их лиц.

4) Я официально заявил в комиссии при первом (и единственном) моем допросе, что по окончании моего дела я подам жалобу на действия комиссии.

5) Прежде чем в эти последние дни я стал писать вам записки с дерзкими выражениями о комиссии (вы теперь знаете цель этих резкостей - заставить комиссию уличать себя саму в том, что совестится или трусит видеть меня) - я два раза писал мягкие, формально мирные просьбы о разрешении мне новых свиданий с моею женою.

6) Да вообще я всегда начинаю мягко и мирно, желая избежать скандала; только вынуждаемый крайностью я прибегал к другим средствам; но в этих других средствах я с каждым новым разом шел дальше и дальше. Теперь у меня в запасе остается только одно из этих тяжелых для меня средств,- не то, которое было употреблено мною в конце января и начале февраля,- нет, повторение было бы скучно; - этого последнего моего средства я вовсе не желаю употреблять,- думаю, что мне и ,не придется употребить его; но вы согласитесь, что я не стал бы писать так, как пишу, если бы не знал, что я ни от кого не в зависимости, если так понадобится. Пожалуй, вычеркните эти строки, чтобы не было вида угрозы. Но неужели эти глупцы до сих пор все не поймут, что со мною шутить,- вещь рискованная? (NB. Обыска не стоит производить,- у меня нет ни ядов, ни кинжалов, никаких подобных штук,- я до них вообще не охотник).- Повторяю: я вовсе не угрожаю,- я только говорю, что я действую по расчету; если я горячусь, горячусь по расчету; если я терплю, я терплю до рассчитанного срока. Если кому кажется, что я действую по увлечению, то я на это замечу, что все называют меня человеком умным, следовательно, очень может быть, что я поступаю не без некоторого соображения...

7) Если бы стали говорить, что свидания мои с моею женою не допускались в видах соблюдения знаменитой нашей канцелярской тайны (которая у нас вовсе не соблюдается лицами, которыми должна охраняться, например, за две недели до моего ареста мне сделан был очень ясный намек,- конечно, вовсе не замеченный лицом, делавшим его и думавшим, что дурачит меня, тогда как я издевался над ним,- намек вовсе не произвольный со стороны этого лица, но очень понятный для меня,- что меня хотят арестовать; я пренебрег этим, думая: нет, вы не посмеете так компрометировать правительство,- кто это лицо, вы можете догадаться, я вам говорил о нем несколько раз, как о болтуне) - если бы стали говорить, что моих свиданий с женою не допускали в видах соблюдения канцелярской тайны, это пустяки: во-1-х, мне не о чем расспрашивать, потому что против меня нет обвинений; во-2-х, у меня нет нужды рассказывать что-нибудь для того, чтобы узнали это в городе,- разбалтывание делается (очень давно) лицами, которые были бы обязаны молчать по долгу службы. Я, например, был довольно приятно изумлен, когда прежде чем успел вымолвить хоть одно слово жене, услышал от нее вопрос: "Зачем тебя держат? Ведь против тебя нет никаких обвинений".- "Да ты почему ж это знаешь?" - спросил я ее. "Да как же,- ведь это давно всем известно; об этом так давно говорили, что уж и говорить устали". Вот вам канцелярская тайна. Это курам смех.

8) Собственно, для меня решительно все равно, сидеть ли в заключении, или в своем кабинете. Но мне необходимо скорое освобождение потому, что здоровье моей жены требует этого.

9) В моем деле, кроме общей несправедливости, есть много частностей очень неблаговидных. Назову две из них: Во-1-х, пропажа золотого кольца во время второго обыска, делавшегося без меня. Кольцо лежало в запертой шкатулке; шкатулка стояла в комнате, запечатанной при первом обыске,- какова эта штука? А вот какова эта, во-2-х: моей жене долго не выдавали вида на проживание в Петербурге, чтобы вытеснить ее полицейскими придирками из Петербурга,- а ведь она не только для свиданий со мной приехала,- ей приказали ехать в Петербург медики, это было необходимо для лечения. Однажды вы сказали мне, что невыдавание вида ей могло быть следствием ошибки или недоразумения,- нет, у меня есть доказательство противного,- доказательство того, что это было делано с умыслом. Таких милых вещей я могу подобрать не один десяток.

10) Вообще, каждое из моих слов я могу подтвердить фактами. Я не так глуп, чтобы говорить в подобной записке что-нибудь, кроме того, что могу доказать.

Само собою разумеется, что ваше превосходительство, передавая эти мысли и замечания, нисколько не принимаете на себя ручательства за их верность,- я прошу вас только передать их его светлости, как мои мысли.

С истинным уважением имею честь быть вашего превосходительства покорнейшим слугою

Н. Чернышевский. 12 марта 1863 г.