Все зависит от обстоятельств

Ольга Сократовна постоянно мечтала о переезде из Астрахани в Саратов. Она не раз выезжала в родной город, подолгу жила там.

С 1886 года особенно настойчивы стали ее попытки добиться осуществления своего желания. Путь к этому пока был один - ходатайство на имя царя от сына Михаила. Но Михаил долго не решался подавать новое ходатайство: ведь только в конце 1885 года Чернышевскому было отказано в дозволении жить "повсеместно" в России. Очевидно, следовало подождать.

На ожидания ушло три с лишним года. От сына из Петербурга не поступало утешительных вестей. В марте 1889 года Михаил Чернышевский подал прошение министру внутренних дел, просил о переводе отца в Саратов, ссылаясь на его старость, на "пагубное влияние" астраханского климата. Результат еще не был известен.

Николай Гаврилович не стремился к переезду непременно в Саратов. Правда, Саратов для него являлся родным городом, где был близок, дорог каждый уголок, где все было связано со светлыми воспоминаниями детства, юности, молодости. В Саратове жили люди, с которыми его связывало многое в личной судьбе, люди, искренно расположенные к нему. Велика была его популярность и среди безвестного простого люда этого волжского города.

Но он по-прежнему не оставлял своей мечты о большой общественной трибуне - о журнале, о переделке "Русской мысли" в своем духе. А это почти невозможно было осуществить, находясь в Астрахани или в Саратове.

Провожая на пароход Пантелеева, Николай Гаврилович сказал:

- Для меня решительно все равно, что Саратов, что Астрахань, но Ольге Сократовне, конечно, было бы приятнее жить в Саратове. Мне лично хотелось бы перебраться в университетский город, чтобы под рукою была большая библиотека, другого мне ничего не надо.

Под "университетским городом" подразумевалась Москва.

О желании отца пе-реселиться из Астрахани прямо в Москву упоминает, как о его тайне, в своих статьях и Михаил Чернышевский.

Николай Гаврилович считал, что со временем это станет вполне осуществимо.

Но Ольга Сократовна не хотела ждать. Она привыкла к мысли, что спокойная жизнь и для Николая Гавриловича и для нее, особенно в эти годы, когда Чернышевского упорно оставляли на положении ссыльного, - возможна только в Саратове. Разговоры на эту тему в квартире Чернышевских велись постоянно.

Весной 1889 года Ольга Сократовна отправилась на пароходе по Волге. Переписка Чернышевского с нею отчетливо восстанавливает эпизоды, связанные с переездом писателя в Саратов. Вместе с тем яснее становится и тактика, избранная Вяземским.

Ольга Сократовна запрашивала Чернышевского о том, как подвигаются хлопоты Вяземского относительно их переезда. Можно допустить, что она поддалась иллюзии и надеялась на помощь влиятельного губернатора. Чернышевский успокаивал жену. В ряде писем он кратко отвечал ей, не называя Вяземского и ограничиваясь понятным жене упоминанием о "знакомом".

Сам Чернышевский ни о чем никого не просил. Не мог он просить и Вяземского похлопотать о его переводе в Саратов. Он нисколько не обманывался на сей счет. Ждать от губернатора чего бы то ни было не имело смысла. Даже если б Вяземский и действительно вздумал облегчить его участь, все равно в конечном счете дело решалось не им и не его сильными связями, а зависело от многих обстоятельств.

Из бесед с Пыпиным Чернышевский не мог не знать, что определило решение царя о переводе его из Вилюйска в Астрахань. Отнюдь не ходатайство сыновей заставило тогда царя объявить о своей "монаршей милости".

У Чернышевского были сведения о том, что за границей издают его сочинения, следовательно, помнят о нем. Как-то, вопреки бдительности жандармов, один из русских эмигрантов прислал ему из-за рубежа брюссельское издание книги "Основания политической экономии Милля" с его примечаниями. К книге было приложено подробное описание процесса Чернышевского.

Но насколько все же в России и за границей сильны обстоятельства в его пользу - Чернышевский не знал.

Вяземский настаивал, чтобы Чернышевский посещал его "хоть раз в неделю", если не чаще. Губернатор в своем беспокойстве за "порядок" в губернии и за свою репутацию при дворе, видимо, не мог придумать ничего лучшего, как постоянно, не доверяя никому, быть в курсе жизни Чернышевского, его занятий.

Астрахань 1880-х годов. Пристань пароходного общества 'Кавказ и Меркурий'

Вместе с тем Вяземский частным порядком повел в Петербурге дело о переводе Чернышевского в Саратов. Его совсем не устраивало пребывание столь важного "государственного преступника" в губернии, за которую он отвечал. Кто знает, что на уме у них, у революционеров, и чего от них ждать?! Чернышевский проявил настороженность в отношениях с Вяземским, и тот мог это заметить. Следовательно, что-то внушающее беспокойство оставалось. Передать Чернышевского в соседнюю губернию, в Саратов, для Вяземского представлялось самым лучшим. Тем более, что этот его поступок общественное мнение могло расценить только как человечный, благородный.

Вяземский обменивался письмами с департаментом полиции. О содержании их переписки Чернышевский, конечно, не мог знать - все происходило в строжайшей тайне.

В начале мая 1889 года департамент полиции запросил губернатора:

"Ввиду поступившего ходатайства о разрешении водворенному в г. Астрахани государственному преступнику Николаю Чернышевскому переехать на постоянное жительство в г. Саратов... имеет честь покорнейше просить ваше сиятельство не отказать в сообщении сведений об образе жизни и поведении Чернышевского, а также и степени политической его благонадежности".

Вяземский на этом запросе размашисто написал: "Нахожу Чернышевского совершенно безопасным в политическом отношении, ввиду очевидного падения или притупления его умственных способностей. Поведение Чернышевского безукоризненное, а занятия его заключаются в переводе Всеобщей истории Вебера, доведенной им почти до конца".

Отзыв в высшей степени оскорбительный. Но у Вяземского рука не дрогнула. Он был искушен в придворных интригах и великолепно понимал, какой надо дать отзыв, чтобы он повлиял. Сказать просто, что Чернышевский серьезно болен и уже не представляет непосредственной опасности? Этому бы никто при дворе не придал значения. Разве в Вилюйске Чернышевский не был серьезно болен?

В департаменте полиции и в окружении царя не имели представления об огромной научной работе, которую выполнял Чернышевский в Астрахани, о воинствующем характере его переводов, о его замыслах. Для официального Петербурга Чернышевский 1889 года являлся не тем былым Чернышевским, - молодым, полным кипучей революционной энергии, - которого так боялись царь, крепостники. Но это все же был Чернышевский - популярный писатель-революционер.

Александру III сострадание, человеческие чувства были чужды. И, конечно, он не стал бы создавать нормальные условия жизни революционеру, хотя бы и престарелому, безнадежно больному.

Потому-то Вяземский решил действовать наверняка, так, чтобы ни у кого "в высших сферах" не оставалось сомнений в возможности переезда Чернышевского.

И Вяземский написал об "очевидном падении или притуплении" умственных способностей Чернышевского, то есть представил его выжившим из ума, чуть ли не полусумасшедшим.

Да, такой отзыв не мог вызвать возражений царя! И это было вполне правдоподобно - двадцать семь лет пробыл Чернышевский под гнетом полиции и жандармерии. Двадцать семь лет царизм стремился сломить волю, погасить могучий ум писателя-борца. Известие из Астрахани для коронованного жандарма являлось давно желанным.

Выживший из ума, или умственно ослабленный, действительно, не представлял никакой опасности.

Отзыв, сам по себе, примечательный! Он дает характеристику не Чернышевскому, а его гонителям: царизму не страшны были только те революционеры, которые после каторги, ссылки, бесконечных мучений сходили с ума.

Этот отзыв дает характеристику и Вяземскому, который очень ловко ограждал себя от всякого беспокойства^*. Губернатор знал о том, что Чернышевский занят многотомным переводом, но не понимал значения его деятельности. Прав был писатель, когда говорил, что ученость в царской России признана "делом, не мешающим ровно ничему". И Вяземский считал перевод Вебера просто механической работой.

^* (Вяземский в 1890 году уехал из Астрахани с повышением - был назначен исправляющим должность управляющего департаментом уделов.)

Чернышевский, естественно, и не подозревал о характере "хлопот" губернатора.

Вечером 4 июня он получил от жены из Саратова телеграмму:

"Приезжать тотчас или немного подождать?"

Смысл телеграммы был ему ясен. Очевидно, Ольга Сократовна уже получила известие о возможности его переезда в Саратов и заботилась о сборах. (Так оно и было: сын Чернышевского, Михаил, сообщил ей о разрешении на переезд Николая Гавриловича). Это было большим событием в жизни семьи писателя.

Телеграмма взволновала его. Но сам он от местных властей еще не имел никаких сведений. И Чернышевский счел за лучшее прибегнуть к испытанному средству - осторожности. Он ответил, что не понимает вопроса, затем послал письмо с рассуждениями о том, что у него ничего нового, все хорошо, и он здоров.

13 июня Чернышевский сообщил жене о получении от Вяземского записки, в которой говорилось, что на запрос министерства о возможности переезда Чернышевского в Саратов дан ответ, вполне благоприятный выезду.

Министерство присылало запрос - для Чернышевского это было крайне важно. В ответе Вяземского он не сомневался. Почему бы ему и не дать благоприятный ответ? Но был уверен, что исход дела зависел "не от министерства, а от обстоятельств"...

Чернышевский понимал, что коль скоро Вяземский столь определенно сказал о возможности его переезда, значит, вопрос в "высших сферах" решен, дело в каких-то формальностях. Он уже обсуждал с женой, как устроиться с вещами - какие послать пароходом, взять с собой, какие оставить на месте, строил планы саратовской жизни - там все-таки порядочная библиотека, работа пойдет быстрее... Но еще не мог привыкнуть к мысли о переезде и пока ничего не говорил об этом никому, кроме своего секретаря Федорова, предложив ему подумать, поедет ли он с ним. Да и с Федорова взял слово молчать до развязки.

Был вопрос, остававшийся не ясным: о том, что действительно, по-настоящему влияло на его переезд.

В нелегальной зарубежной русской литературе в восьмидесятых годах появлялись статьи, бичевавшие царизм за то, что он играл жизнью таких людей, как Чернышевский, не давал им права писать и печатать свои произведения. "Действительность прежде естественного смертного часа смежила уста... Салтыкова и Льва Толстого, загнала Чернышевского в Астрахань", - писалось в зарубежном издании "Общее дело". Неоднократно писала о Чернышевском немецкая печать, клеймя преступление русского самодержавия. Такие голоса разносились по Европе, и царизму волей- неволей приходилось с этим считаться. Представить "перемещение" Чернышевского в Астрахань, как благодеяние для писателя, оказалось невозможным. Но перевести своего узника в Саратов власти могли только при условии, что силы Чернышевского совершенно вымотаны...

Чернышевский срочно написал жене, что губернатор получил бумагу о нем. И оставалось только ждать, чтобы пришли дополнительные бумаги, "пустые, чисто формальные, но необходимые для формального отпуска".

3 июня департамент полиции сообщил астраханскому губернатору, что министру внутренних дел было доложено прошение Михаила Чернышевского о переводе его отца в Саратов, и министр признал "ходатайство это заслуживающим удовлетворения".

Последние дни в городе "Полуденной России"...

Чернышевский выходил на Волгу, отдыхал в любимой уединенной аллее порта, раздумывал. А город жил своей жизнью... Год был бедственный: косяки сельди прошли с моря не обычным прямым путем, а стороной. Крупные рыбопромысловые заведения остались без улова. Наплыв же рабочей силы был с излишком. И вот в то сухое, бездождное лето повсюду встречались толпы сезонников: продавали последнюю одежонку, проматывали скудный заработок по кабакам, искали поденку. У крепости и на "Косе" - табор бедствующих, обделенных. Город был к ним позорно равнодушен...

Эти картины наблюдал Чернышевский и думал: как много надо сделать России, чтобы победить нужду, невежество! В крае, о природных богатствах которого ученые и путешественники написали объемистые тома, где человеку все дано для довольства, - людей давила нищета. Но будет, придет иное время, - думал он, и видел то время в озарении своей неумолкающей мысли...

24 июня 1889 года Чернышевский, сопровождаемый полицейским чиновником, выехал в Саратов. Полиция позаботилась о том, чтобы опасный человек уехал незаметно и об отъезде его срочно сообщила саратовскому полицеймейстеру.

Вскоре после его отъезда, 27 июня, в хронике "Астраханского вестника" на малозаметном месте появились следующие строки:

"Н. Г. Чернышевский, вследствие полученного разрешения от правительства, переезжает на постоянное жительство из Астрахани в Саратов. Известие об этом помещено уже в "Сарат. Дневнике".

Это было одно из немногих открытых упоминаний имени Чернышевского в русской печати за многие годы его ссылки. Примечательно, что сообщение о переезде писателя появилось лишь в двух провинциальных газетах - саратовской и астраханской.

Заметка явно была напечатана не только с ведома, но и по указанию "предержащих властей". И цель ее ясна: сказать о гуманности царского правительства, разрешившего Чернышевскому переезд в родной город, и предупредить распространение всевозможных слухов о Чернышевском как после его выбытия из Астрахани, так и по приезде в Саратов, ибо Чернышевский в обоих городах, а особенно в Саратове, являлся фигурой весьма видной и его переезд все равно не мог пройти незамеченным.

В астраханской ссылке Чернышевский пробыл пять лет восемь месяцев. Астрахань, с ее ветрами, зноем, пылью, заболоченными ильменями, после леденящего Вилюйска, оказала губительное влияние на здоровье Чернышевского и без того подорванное. Несомненно, это сократило жизнь великого демократа.

В. Г. Короленко, встретившийся с Чернышевским незадолго до его смерти, оставил о нем замечательное свидетельство:

"Я видел людей, которые прожили в сибирской глуши гораздо меньше Чернышевского и не в таких условиях, и на них подчас не оставалось человеческого облика..." И далее: он "остался в основных своих взглядах тем же революционером в области мысли, со всеми прежними приемами умственной борьбы"^*.

^* (В. Г. Короленко. "Воспоминания о писателях". М., 1934 г.)

Всего четыре месяца прожил Николай Гаврилович в Саратове. В ночь на 17(29) октября 1889 года его не стало.

Умирая, Чернышевский не знал, что в его родной стране уже начал борьбу с капитализмом рабочий класс, что Ленин уже борется за освобождение людей труда от эксплуатации.

Смерть Чернышевского - гордости русского народа, великого патриота, революционного демократа, любимого писателя - вызвала в стране широкий общественный отклик. В ряде городов состоялись студенческие демонстрации. В Петербурге вместе со студентами на демонстрацию вышла группа революционных рабочих. В похоронах Чернышевского приняли участие делегаты многих городов, в том числе и Астрахани. Они возложили венки на его могилу. В Астрахани друзья Чернышевского почтили память писателя.

Но имя Чернышевского оставалось запретным. Произведения его, за малым исключением, не печатались. Лишь после революции 1905 года Михаил Чернышевский издал первое полное собрание сочинений своего отца.

Великая Октябрьская социалистическая революция сделала сочинения Чернышевского всеобщим достоянием народа.