Глава шестая. Последние дни

Визит Вяземского

В середине 1888 года в Астрахань был назначен губернатором князь JI. Д. Вяземский.

О новом губернаторе было известно, что он являлся флигель-адъютантом царя, состоял в царской свите. Во время русско-турецкой войны 1877-1878 годов Вяземский командовал бригадой болгарского ополчения, участвовал во многих боях и в обороне Шипки.

Прибытие в Астрахань молодого генерала, влиятельного в "высших сферах", никого не удивило. Назначение его в окраинный город провинции нисколько не свидетельствовало о том, что в Петербурге он пришелся не ко двору.

Астрахань в то время являлась не только городом далекой окраины, местом ссылки, но и важным военно-политическим пунктом. Губерния была одной из крупнейших в империи. Отсюда, как через ворота, пролегали пути на Кавказ, в Среднюю Азию, страны Востока. В Астрахани находился центр Астраханского казачьего войска, и губернатор, по положению, занимал пост наказного атамана - начальника войска. Права ему предоставлялись большие.

Вяземский, вступив в должность, нанес визит Чернышевскому. Это было нечто необычное. Начальник губернии без видимого повода посетил политического ссыльного, "государственного преступника", за которым неустанно "надзирали" полиция и жандармерия. Ни о чем подобном и не помышлял предшественник Вяземского Цеймерн, бывший губернаторам лет пять.

Чернышевский встретил Вяземского в халате, как всегда принимал гостей, которых не ожидал. Дома он был в житейской, рабочей обстановке и ничем не хотел изменить свои привычки перед губернатором.

Писателю много раз приходилось сталкиваться с верными слугами и агентами царизма. И он хорошо знал их повадки. Когда старички-сенаторы по указке царя разыгрывали комедию "правосудия" и заранее уже решили отправить его на каторгу, то в перерыве между допросами они любезно беседовали с ним о том, о сем... Непримиримую борьбу вел он с якутским губернатором, с вилюйским исправником, с приставленными к нему жандармами. Он не терпел этих верных слуг царизма, унижавших его человеческое достоинство, создававших ему невыносимые условия жизни. К нему они обычно являлись лишь за тем, чтобы подчеркнуть его отверженность от "общества", его положение "государственного преступника".

Сам он избегал официальных лиц.

Был только один случай, в 1885 году, когда Чернышевский обратился в официальные инстанции. Он просил астраханского губернатора Цеймерна разрешить ему поездку с женой на кавказские воды.

Чернышевский пришел к губернатору и сказал:

- Мое здоровье хорошо; ни в каком лечении я не нуждаюсь; и климат Астрахани, для многих вредный, не имеет никакого вредного влияния на мое здоровье, сколько я могу судить об этом. Но моей жене необходимо ехать на Кавказские воды; без меня она не хочет ехать, сколько я ни убеждал ее. Поэтому прошу вас сделать то, что можете, для доставления мне разрешения ехать на Кавказские воды^*.

^* (Н. Г. Чернышевский. Полное собрание соч., том XV, стр. 524.)

Он ни слова не оказал о том, какой благотворной явилась бы эта поездка для его собственного здоровья.

Губернатор, предвидя канительную формальную переписку с Петербургом и недовольство официальных инстанций, не нашел возможным ничем посодействовать писателю.

Вяземский навестил Чернышевского как будто с одной лишь целью - познакомиться с ним.

Чернышевский, казалось, нисколько не удивился: был вежлив, предупредителен, поддерживал беседу.

Но визит губернатора не мог быть случайным. И Чернышевский, несомненно, оставался настороже.

Точно так же он вел себя в подобных случаях и раньше.

Келлер, начальник жандармского управления в Иркутске, гостеприимно открыл перед ним двери своей квартиры, когда он совершал переезд из Вилюйска в Астрахань. Келлер поздравлял писателя с "монаршей милостью", и знал, что делал: в авоей квартире без всяких хлопот можно было "надзирать" за опасным человеком. И вежливость жандарма не могла обмануть Чернышевского: в Иркутск его привезли в три часа ночи и далее отправили тоже глубокой ночью, "во избежание огласки". Келлер не пропустил нужного часа...

А разве не так же поступал жандармский полковник Гусев в Саратове, приготовивший ему ужин, фрукты и ни на минуту не опускавший глаз с "секретного преступника"...

Намерения Вяземского пока еще оставались не ясны.

- В первом же разговоре Чернышевский резко запротестовал против учрежденного за ним надзора:

- К чему вы это делаете? Я же никуда не убегу! И вы это знаете...

Вяземский,видел, что Чернышевский серьезно болен. Не подлежало сомнению и тяжелое душевное состояние писателя, которого царизм упорно стремился изолировать от русского общества, от печати. Чернышевский никуда не собирался бежать - к тому времени он уже прожил в Астрахани почти пять лет. Но был ли новый губернатор уверен в том, что революционеры оставили мысль об освобождении Чернышевского, и не сделают таких попыток, как когда-то в Сибири, на этот раз, возможно, с помощью восточных купцов?

По приезде в Астрахань, Вяземский, разумеется, прежде всего, ознакомился с секретным "делом". Ведь в его губернии находился Черныш евший, и он за него отвечал перед царем. А в секретном "деле" самое серьезное было - предупреждения департамента государственной полиции о недопущении побега. Граница - через море - не являлась неприступной и чересчур далекой.

Посылаемые шефу жандармов успокоительные аттестации об "одобрительном" поведении Чернышевского явно страдали неполнотой. Так, в аттестациях губернатора Цеймерна указывалось, что Чернышевский "казенного содержания не получает" и в то же время - "ничем не занимается".

Вяземскому была очевидна недостаточная осведомленность его предшественника. Он также хорошо представлял себе, как грубо, по раз заведенному шаблону, не думая, действуют жандармы и их агенты. Можно ли было на них полагаться? Разве не мог обмануть их, усыпить их бдительность такой опытный, осмотрительный конспиратор, как Чернышевский? Ведь сумел же Чернышевский скрыть даже от всесильного Третьего отделения все доказательства своей причастности к революционной деятельности в начале шестидесятых годов, хотя его революционность и влияние на передовые, демократические слои русского общества ни для кого не были секретом.

Словом, губернатору было о чем поразмыслить. И его визит мог быть продиктован одним: желанием самому увидеть, узнать, чем занимается Чернышевский, узнать от него самого его настроения и мысли.

После высказанной Чернышевским претензии, гласный надзор с него, конечно, не сняли^*. Но, по всей вероятности, он принял иные, "эластичные", формы, не носил (назойливого характера. По крайней мере, насколько можно судить по различным материалам, разговор на эту тему с Вяземским Чернышевский не возобновлял.

^* (Установилось мнение, что в январе 1887 года департамент полиции снял надзор с Чернышевского. В действительности, как показывают документы, обнаруженные мною в Астраханском областном государственном архиве, гласный надзор продолжался во все поды астраханской ссылки Чернышевского. Имя его непременно значится в списках лиц, состоящих под надзором полиции. В деле астраханского полицейского управления за 1889 год содержится ответ на запрос начальника губернского жандармского управления о сведениях на поднадзорных (по политическим делам) за первое полугодие. Там оказано:

1. Чернышевский: до отъезда вел себя отлично" (К. Е.).)

Губернатор не ограничился одним визитом, для которого явился естественный предлог - познакомиться...

Он всячески старался показать себя далеким от обычной сухой, бездушной казенщины царских ставленников, зазывал Чернышевского к себе ("Приезжайте хоть в халате!"), высказывал ему свое "сочувствие", просил дать для прочтения переводы "Истории" Вебера. Можно было даже предположить, что он хочет в меру своих сил облегчить участь Чернышевского^*.

^* (Мемуаристы (Н. Скориков и другие) писали о Вяземском, как о человеке "гуманном", "расположенном к Чернышевскому" и т. п. Эго мнение поддерживал и сам Чернышевский в своих письмах, явно рассчитанных на возможность перлюстрации, и в беседах с людьми, не заслуживавшими его полного доверия.)

Ничего общего у Чернышевского с ним не могло быть.

Ни малейших оснований для успокоенности у писателя не было: надзор не прекращался, письма по-прежнему вскрывали. Астраханский почтмейстер при встречах с Чернышевским высказывал восхищение им и уверял, что его письма не вскрываются цензурой. Но для доверия к нему поистине не находилось повода! Писатель мог предположить, что агенты полиции проникают и в его квартиру. И это не являлось бы проявлением излишней подозрительности - теперь известно, что так и было в действительности. Несмотря на свою редкостную выдержку, Чернышевский иной раз остро реагировал на полицейские преследования. В воспоминаниях М. Краснова, отличающихся точностью, приводится такой факт:

"Помню, зимой 1888-89 гг., получив прочитанное жандармами письмо, он тут же на почте воскликнул:

- "Когда же меня оставят в покое!"^*

^* (М. Краснов. Из жизни Н. Г. Чернышевского. Газета "Коммунист" (Астрахань) 9 декабря 1928 г.)

И писатель постоянно остерегался. Стоит вспомнить многозначительное отеческое наставление, данное им Богдану Марковичу.

Следовательно, внимательность и любезность нового губернатора не могли расположить к себе, обмануть писателя. Для Чернышевского Вяземский оставался верным, покорным слугой царя, лицом, возглавлявшим в губернии борьбу с "крамолой", человеком, который сделал бы все, что ему приказали.

Бывать у губернатора писатель совсем не стремился. Местное "великосветское общество" было ему чуждым. Об этом хорошо рассказано в книге К. Федорова. Однажды астраханские великосветские дамы стали расспрашивать Чернышевского о житье на каторге.

"- А что, Н. Г., тяжело вам было? Воздух в тюрьме дурной?

- Нет, ничего. Воздух как воздух, если в комнате нет скученности.

- Ну, а пища, - спросила одна из дам, - вероятно, ужасно скверная?

- Да я и прежде часто ел черный хлеб. Семья моя жила хорошо, а мне некогда было и пообедать всякий день, как следует.

- Но, наконец, ваше помещение? Простору нет в каземате?

- Да, видите ли, у меня и .прежде был маленький кабинет, в который, бывало, кроме наборщиков и Некрасова, по целым неделям никто .не заглядывал.

- А принудительные работы?

- Да принудительной работы гораздо больше в журналистике, чем на каторге".

Чернышевский в этом разговоре использовал свой обычный прием, который давал ему надежную бронь от докучливых расспросов. Точно так же отвечал он когда-то и английскому корреспонденту. Вместе с тем он ни в чем не раскаивался, ни о чем не сожалел, не высказал никаких жалоб. Был весел, общителен, и виду не подал, что он изгнанник в своем отечестве. Себе он никогда, ни в чем, ни на йоту не изменял. Сознание правоты своего дела всегда служило для него источником неистощимых нравственных сил. Он всегда держался просто, с достоинством. Ни одной жалобы никто не слышал от него. Переезд из Вилюйска в Астрахань он называл "прогулкой". В самой Астрахани вел себя так, будто и не испытывал ни в чем неудобств.

- Да что мне делается, - говорил он, когда люди удивлялись его бодрости, - веду жизнь правильную, ничем не болею, разве иногда лихорадка навестит...

Астраханские газеты в то время немало писали о "кипучей деятельности" нового губернатора: то он разъезжал по казачьим станицам, то ревизовал сельские правления; если казаки устраивали скачки, то губернатор непременно поощрял лучших наездников...

Вяземский выслуживался перед царем, перед его кликой, стараясь сохранить свое влияние при дворе. В "Астраханском вестнике" за 1889 год мы находим сообщение о том, что "за успешное взимание" податей Вяземскому было объявлено "высочайшее благоволение"; в той же газете сообщалось, что царь разрешил присвоить Вяземскому и министру двора графу Воронцову-Дашкову звание "почетных казаков" Городо-Форпостинской и Дурновской станиц (Астраханской губернии). Понятно, что отнюдь не по инициативе станиц, где весьма мало знали губернатора, а министра двора и совсем не знали, произошло это "присвоение". Почетное звание министру двора (а кстати и себе) выхлопотал сам Вяземский. С одной стороны, он поддерживал связи с придворными, с другой, напоминал о себе царю.

При Вяземском в Астрахани полиция проявляла особенную ретивость: в 1889 году было задержано "за бесписьменность и подозрительность" свыше трех тысяч человек. Даже для Астрахани, где задержания "за бесписьменность" являлись обычными, эта цифра была велика. Есть сведения и о том, что по указанию Вяземского некоторым лицам, поддерживавшим знакомство с Чернышевским, угрожали высылкой из города и требовали от них прекращения встреч со ссыльным писателем^*.

^* (Воспоминания И. С. Джанумова (архив Дома-музея Н. Г. Чернышевского в Саратове).)

Но эта сторона деятельности Вяземского оставалась в тени. Зато было много разговоров о вводимых им новшествах, о его "смелых" по тому времени мерах, хотя он заботился только об укреплении устоев самодержавного строя. Так, он обревизовал волостные и сельские правления, причем сам проверял делопроизводство в них. Таких губернаторских ревизий здесь прежде не бывало.

Вяземский стремился укреплять казачество, - это войско, служившее реакционной боевой силой самодержавия.

Казаки имели немалые преимущества в сравнении с крестьянами. Им давался довольно крупный земельный надел на лучших землях, предоставлялось исключительное право лова рыбы в пределах войсковой территории. Но станичная беднота все более подпадала в зависимость от казачьей "верхушки". Казаки сдавали свои земельные паи за бесценок в аренду на пять и даже на восемь лет. Вяземский не мог не заметить, как это отражается на состоянии войска. Предписано было общественные станичные земли сдавать в аренду не иначе, как с торгов, на точно определенных условиях, а отдельным казакам запрещено сдавать свои паи в аренду больше чем на год.

- Помните, что казак без имущества и без лихого коня, не казак, - всюду напоминал Вяземский казакам.

Ко всем этим "благим порывам" губернатора Чернышевский относился иронически, не принимал их всерьез. Ну, много ли поможет самодержавию верная служба и таких энергичных, ловких администраторов, как Вяземский? - рассуждал он. И не раз, услышав о новых замыслах губернатора, говорил:

- Вяземский приехал что-то сделать, но он ровным счетом ничего не сделает.