И можно писать, и нельзя...

Время шло, а просвета не виделось. Ждать официального разрешения на самостоятельную литературную работу - значило бы плыть по течению. В конце марта 1884 года Чернышевский, в виде разведки, предпринял новый шаг. Он настойчиво просил Пыпина отправить в редакции наиболее распространенных газет извещение:

"Мы слышали, что Н. Г. Чернышевский приготовляет к изданию собрание своих сочинений".

И просил не судить об этой просьбе, а просто исполнить ее.

Пыпин это письмо, вероятно, не получил. Но и без того он великолепно знал положение дел. Нечего было и думать, чтобы такое извещение могло появиться в печати. Цензурные строгости не ослаблялись, а усиливались.

Да и охранка делала свое дело - ее взбудоражило желание Чернышевского напечатать свое извещение. В тот день, когда писатель полагал, что его письмо пошло к Пыпину, из Астрахани спешно передавали содержание письма в департамент полиции. А Плеве тотчас уведомил начальника главного управления по делам печати. Были приняты все меры к недопущению в печати такого извещения и к недопущению печатания произведений Чернышевского, если б даже какой-либо издатель и помыслил о том.

Круг был замкнут. Ответа не было...

В начале мая 1884 года в Астрахань приехал Пыпин. Здесь он пробыл четыре дня.

Пыпин был на пять лет моложе Чернышевского, воспитывался под его влиянием, от него воспринял любовь к знаниям. Двоюродные братья дружили, но идейной близости между ними не было. О подпольной революционной деятельности Чернышевского Пыпин даже не знал. Пыпин усвоил либеральные взгляды, против которых со всей силой страсти постоянно восставал Чернышевский. "Мой добродушный братец", - называл Пыпина Николай Гаврилович и, уважая его за добросовестные научные занятия, весьма нетерпимо, а иногда иронически относился к его воззрениям и трудам. Он критиковал Пыпина за то, что тот далек от живых интересов современности.

В письмах Чернышевский объяснял Пыпину различие их взглядов, понятий. "Ты любишь одерживать себя. А я не охотник щадить то, что не нравится мне, когда речь идет о вопроса,х науки или литературы, или чего-нибудь такого, не личного, а общего".

Чернышевский - революционер, Пыпин - либерал, они представляли две исторические тенденции, две исторические силы. Это в конечном счете определяло их отношения. По возвращении из Сибири Чернышевский благодарил двоюродного брата за помощь семье, но тогда же дал ясно понять, что в нем (Чернышевском) за минувшие долгие годы не произошло "никакой важной умственной или нравственной перемены", то есть не могло быть и речи о изменении его позиции.

Со времени их последней встречи прошло более двадцати лет. В эти годы Пыпин сохранял рукописи Чернышевского, добивался разрешения напечатать некоторые его труды, хлопотал о "смягчении" его участи.

Им о многом надо было переговорить. "С утра до сей минуты - поздний вечер - мы все говорили о всевозможных предметах", - написал Пыпин в первый день жене.

Встреча с Пыпиным, несомненно, помогла Николаю Гавриловичу выяснить многое, поговорить обо всем, чего он остерегался касаться в письмах, особенно о цензуре и о журнальном мире, где "ужасались" сношений с ним, обсудить возможности литературной деятельности. В эти дни "освобождение" из Сибири предстало перед Чернышевским в законченно-неприглядном свете. Да, формально он был свободен, но все пути в печать, в науку, литературу оставались наглухо закрыты.

В письмах Чернышевский бесконечно восставал против того, что друзья считали его "дряхлым" ("Вы не слишком-то считайте меня стариком, отставшим от века") и, в своих благих попечениях, забывали о его нуждах. По приезде в Астрахань он два месяца был без работы. Затем ему предоставили переводы. Для Пыпина он написал воспоминания о Некрасове, об отношениях Добролюбова к Тургеневу и о разрыве дружбы между Тургеневым и Некрасовым. Но эти воспоминания не могли появиться в печати. А Чернышевский жил мечтой о большой научной и литературной деятельности, рвался к ней, тяжело переживал свою оторванность от мира. И 1884 год не приносил никакого облегчения его участи. Все оставалось по-старому: и немилая работа, и нищета, и безвестность о дальнейшем...

Пыпин прислал для перевода еще одну книгу - "Основные начала" Спенсера.

Чернышевский начал перевод и снова увидел: и здесь пустословие, вранье, идеалистические бредни...

Он взялся писать предисловие и примечания к "Основным началам", где давал характеристику философии Спенсера, пытался придать книге ту цену, "какой не имеет подлинник". Но эти его попытки, как и раньше, не встречали поддержки. И стало ясно, что хозяин-издатель ждал только исполнения заказа и не видел никакой пользы от его "прибавлений".

Пришлось все написанное бросить...

Отослав перевод книги Спенсера, Чернышевский три месяца оставался без работы. Нищета давила, чувствовалась на каждом шагу. Немного денег присылал Пыпин. До октября 1884 года Чернышевский не имел ни одной справочной книги и поневоле говорил, что привык обходиться без книг.

А ему требовались и книги, и журналы, и газеты, русские и иностранные, какие он хотел, какие могли понадобиться, в большом количестве. В Астрахани раздобыть все необходимое было невозможно.

Раздумья о планах будущих значительных трудов не оставляли его. Снова и снова делал он попытки начинать, подготовлял различные материалы и снова все бросал... Время шло понапрасну.

Но вот нашелся человек, который смог по-настоящему деятельно помочь ему. То был Александр Васильевич Захарьин, давнишний знакомый Чернышевских, когда-то, еще до ареста Николая Гавриловича, близкий к революционной среде. У него установились связи в официальных кругах Петербурга.

Захарьин в конце августа 1884 года был в Астрахани и навестил Чернышевского. Видя безвыходное положение писателя, Захарьин взялся выяснить самый важный для него вопрос - о возможности печататься, возобновить литературную деятельность.

Об этой встрече есть интересный документ.

Дело в том, что Захарьин совершил поездку в Астрахань, имея заграничный паспорт. Понятно, какое волнение вызвало это у петербургских властей, которым постоянно мерещилось бегство Чернышевского морем. Плеве распорядился завести на Захарьина специальную карточку. От Захарьина затребовали объяснений. Да и сам он заботился о том, чтобы его выслушали.

В своей "записке" Захарьин сообщил, что в Астрахань он ездил по коммерческим делам и зашел к Чернышевскому, "как давний хороший знакомый". Николай Гаврилович, по его словам, испытывал крайнюю нужду, хотя и "сохранил еще силы для работы, - единственной, которая была ему привычна и возможна, - работы литературной". Затем Захарьин особенно подчеркнул желание Чернышевского прислать ему некоторые свои труды "для представления в главное управление по делам печати, чтобы в случае дозволения, предложить их для напечатания в каком-либо повременном издании. Его твердое намерение было бы, - добавлял Захарьин, - чтобы ни одна строка его сочинений не явилась без ведома и разрешения цензурной власти".

Захарьин уверял: "В г. Астрахани, как я сам то видел, Чернышевский живет весьма уединенно, не имеет и не желает иметь никаких знакомств, и отдается исключительно семейству и своим книжным занятиям". Стараясь усыпить опасения полиции, он говорил о безвыходном положении Чернышевского и просил ему разрешения заниматься литературным трудом, единственным, на который он способен. Захарьин шел на все: пусть предварительная цензура, пусть статьи печатаются "под каким будет угодно цензуре именем или даже и вовсе не подписанными".

Чернышевский послал Захарьину "Гимн Деве Неба", поэму из быта древней Греции, написанную им еще в Сибири. С помощью этого произведения и следовало проверить отношение к нему цензуры. Быть может, уже нет препятствий к тому, чтобы он печатался?

Чернышевский спрашивал: возможно ли, чтобы поэма была напечатана за его полной подписью? Если нет, то быть может, под другой фамилией, как перевод, например, с английского. И фамилию переводчика в том случае следовало избрать самую обыкновенную: Андреев, Иванов, Яковлев, - все равно.

Этой попытке Чернышевский придавал серьезное значение. Поэма по своему содержанию не могла вызвать в цензурном ведомстве никаких сомнений. Вопрос мог касаться только авторства. И с помощью поэмы, тем или иным путем, было удобно прекратить ту мучительную безвестность, неопределенность, которая тяготила Чернышевского со дня его приезда в Астрахань.

26 ноября 1884 года, когда прошел год астраханской ссылки, стало известно, что литературную деятельность Чернышевскому разрешают, но при двух условиях: предварительная цензура и псевдоним.

Захарьин на другой день сообщил в Астрахань:

"Работать можете, присылая все написанное ко мне на мое имя, а я уж буду от себя представлять присланное в цензуру. Статьи Ваши будут появляться под псевдонимом...

Главным условием поставлено, чтобы появление Ваших статей не было встречено какими-нибудь неразумными писателями излишней болтовней или овациями и чтобы псевдоним не был разоблачен".

Предварительная цензура и (псевдоним... Это было серьезное ограничение и, по существу, оно почти сводило на нет право писать, печататься. Такое "разрешение" для Чернышевского являлось пыткой, крушением всех планов: и можно писать, и нельзя...

Цензурные гонения продолжались. Его пера по-прежнему боялись. Его имя оставалось запретным. Его произведения по-прежнему не допускались "к обращению" в общественных библиотеках.

Чернышевский готов был днем заниматься переводами, а по вечерам писать повести или ученые статьи. Так ему представлялось удобным распределить свое время. Но что переводить? Где печататься?

1884 год прошел, не дав решения ни вопроса о печатании, ни о работе полезной и желанной и даже вообще о любой работе...

И тогда Николай Гаврилович написал Пыпину:

"Видишь ли, мой милый, у меня были кое-какие мысли о том, как и что я буду писать. Весною я еще держался за них. Но пора ж было увидеть то, что следовало понимать и прошлою зимой, не только весною: эти мысли неосуществимы. А я держался их не только весною, и летом. Не нравилось бросать их. Теперь бросил"^*.

^* (Письмо 20 января 1885 г.)

Но Чернышевский не собирался сдаваться. Борьба продолжалась...

Город "Полуденной России" для него не мог быть только местом неволи. Он должен был стать и местом его труда, необходимого, полезного Родине.