"Писать - значит жить"

Когда жандармы везли Чернышевского в сибирскую каторгу, старик-смотритель одной из почтовых станций за Красноярском спросил его:

- Из каких вы будете?

- Как из каких?

- Рукомеслом каким занимались у себя, в России?

Чернышевский шутливо ответил:

- По писарской части маялся... По писарской, по писарской!...

Один из товарищей Чернышевского по каторге в Александровском заводе, революционер П. Николаев, впоследствии вспоминал:

"Писать для Николая Гавриловича значило то же, что для рыбы плавать, для птицы летать, писать для него - значило жить".

Упрятав Чернышевского в Сибирь, царское правительство рассчитывало обречь его на молчание. Как "государственный преступник", он не имел права заниматься литературной деятельностью.

Но писатель-революционер не сложил оружие - не оставлял перо. Экономист, историк, философ, литературный критик, теоретик искусства, беллетрист, - человек, в котором счастливо сочетались разнообразнейшие таланты, по характеру своему был активным борцом.

В Алексеевском равелине Петропавловской крепости он за четыре месяца написал роман "Что делать?". Там же были написаны и другие произведения - беллетристические, научные, в свое время не увидевшие света.

Находясь в Сибири, Чернышевский писал романы, повести, рассказы, пьесы, стихи. Писал сразу набело, ровным и четким почерком. В Сибири он написал роман "Пролог" - одно из крупнейших своих произведений.

Много раз Чернышевский пытался пробить возведенную вокруг него полицейско-цензурную стену. Из Сибири он посылал родным для печати пачки рукописей. Но в печать ничего 1не проникало.

Тогда (в январе 1875 года) он написал жене, что официальный мир и читатели знают его как публициста. Но он и ученый, и может быть рассказчиком: "...я сложил в своих мыслях едва ли меньшее число сказок, чем сколько их в "Тысяче и одной ночи"; есть всяких времен и всяких народов; сказки - это ни мало не похоже на публицистику. А ученость давно признана и у нас в России делом, не мешающим ровно ничему. Попробую".

У него было огромное стремление печататься. И он прилагал все усилия, чтобы добиться этой возможности, даже добровольно обрекал себя на новые лишения.

Что может быть нужно? Чтоб я не выходил из моей комнаты, - так я думал, и чтоб я не виделся ни с кем, - так я думаю. Около половины прошлогоднего (1875) лета я засел в моей комнате; не абсолютно безвыходно, но почти безвыходно. Я выходил раз в месяц на полчаса отдать деньги двум старухам за обед и за молоко. Только. И понемногу довел дело до того, что перестал принимать в свою комнату кого бы то ни было, кроме якута, подающего мне самовар и обед и не умеющего говорить по-русски (а я по-якутски не знаю ни одного слова)... И более, чем полгода, добровольно просидел в одиночном заключении... Это для доказательства, что я серьезно говорил и повторяю: все, что нужно для печатания моих произведений, я готов исполнить, и имею силу исполнить"^*.

^* (Письмо А. Н. Пыпину 13 марта 1876 г.)

Но напряженная работа оказывалась бесполезной: рукописи попадали в III отделение. Попытки посылать написанное частным путем ни к чему не привели. Что оставалось делать? Чернышевский попробовал скрывать свое авторство - писать под иностранным псевдонимом. И тоже неудачно. Сохранять рукописи было негде, невозможно, и оставалось единственное доступное: сохранять их в памяти.

Долгими зимними ночами он писал, а наутро сжигал рукописи в печи. Когда его спросили о причине этого, он ответил:

- Да, вам это известно? Ну, тогда я вам скажу, для чего я это делаю: если бы все это время я ничего не писал, то я мог бы сойти с ума, или все перезабыть; а то, что я раз написал, этого уже не забуду...

Доступ в печать из Сибири был немыслим. В Вилюйске писатель написал и сжег четырнадцать романов.

В Астрахани Чернышевский, полагаясь на свою удивительную память, намеревался быстро восстановить тексты тех "бесчисленных романов", которые он, по его словам, мог немедленно передавать в журналы.

Но и в Астрахани давно обдуманные планы романов, ученых трудов пока что осуществить было невозможно.

Пока единственно реальной оказывалась механическая работа - переводы иностранных книг. А Чернышевский не хотел, не мог быть безличным, механическим работником. Он и не представлял себе, как это можно переводить книги, не задумываясь даже над их содержанием.

В начале 1884 года от Пыпина поступила для перевода вторая книга - "Энергия в природе" английского естествоиспытателя-идеалиста Уильяма-Лейта Карпентера.

"Переводить книги - такому ли человеку, как я, тратить время на эту грошовую работу?" - с тоской писал Чернышевский в одном из писем.

Но дело было не только в этом.

Для перевода ему присылали книги тех авторов, взгляды которых он не мог разделять, против которых его ум восставал...

С революционной непримиримостью Чернышевский жестоко критиковал пустословие, псевдоученость Шрадера и Карпентера: "...перевел пустословную дрянь Карпентера и продолжаю перевод книги Шрадера, переводить которую на русский такое же бесполезное для русской публики и убыточное для издателя дело, как было бы издавать в русском переводе грамматику баскского языка или словарь готтентотского языка"^*.

^* (Письмо Ю. П. Пыпиной 25 февраля 1884 г.)

Чернышевский решил смело вмешаться в книгу Карпентера, обезвредить ее, оградить себя от солидарности с автором: отбросил несколько последних страниц, противоречащих его понятиям, и заменил их заметками, в которых изложил свой образ мыслей, написал предисловие. И, придавая этому большое значение, настаивал, чтобы все было напечатано в том виде, как написано им: "При малейшем противоречии издателя этому моему требованию рукопись перевода должна быть брошена в печь".

Это удивило Пыпина. Он полагал, что Чернышевский отнесется к переводу, как к работе безразличной. Переводчик не обязан переправлять книгу. Но коль скоро требовалась работа по вкусу, то это не зависело от него!

Издатель книги Карпентера Пантелеев тотчас определил, что заметки Чернышевского цензура не пропустит. По манере письма сразу можно было угадать автора. А главное, Чернышевский открыто выступал как воинствующий материалист, против антинаучных идеалистических воззрений.

В заметках наглядно было показано все убожество Карпентера: в конкретной, известной ему, области знания он - материалист, а когда пустился в философские премудрости, в рассуждения о роли провидения в природе, то стал проповедовать воззрения идеалистических систем, бессилие науки, нереальность человеческого познания. Тем самым создавалась невообразимая путаница понятий. Натуралисты, подобные Карпентеру, не понимали, что "их философские тирады - отрицание и естествознания и самого существования предметов естествознания, отрицание существования какой бы [то ни было] материальной величины".

Чернышевский скромно писал, что он заменил несколько страниц перевода заметками, соответствующими "основным истинам естествознания" Но значение их неизмеримо большее: они призваны были решительно высмеять, развенчать в лице Карпентера ученых-путаников, опирающихся на жалкую философию идеалистов. Заметки пропагандировали, утверждали материалистическое мировоззрение.

Ни предисловие Чернышевского, ни его заметки в печати не появились^*. Издатель нашел выход, с которым хоть отчасти мог согласиться Чернышевский: "философские тирады" Карпентера были отброшены.

^* (Эти произведения Чернышевского считались утерянными. Были найдены в архиве Пантелеева. Впервые опубликованы в "Историческом сборнике", изданном Академией наук СССР в 1934 г.)

Тогда Чернышевский потребовал не выставлять на переводах его имя (даже если б этому никто не мешал) и не желал иметь печатных экземпляров этих книг, выпущенных им "лишь по праву нищего".

В конце концов, Чернышевский даже был не против того, чтобы заниматься переводческой работой. Но уж если так складывались обстоятельства, то он желал переводить хорошие книги, которые содействовали бы распространению в народе знаний, просвещения, книги, не противоречащие его понятиям.

И он спрашивал Пыпина: не может ли сам выбирать книгу для перевода? "Я выбрал бы какую-нибудь большую книгу большего ученого достоинства и большего интереса для публики".