Итак, долгожданное Чернышевским событие свершилось: переезд в Европейскую Россию состоялся. Правда, его не пустили ни в Петербург, ни в Москву, даже родной ему город Саратов оказался совершенно недоступным. Но Астрахань все же не Вилюйск. Чернышевский мог жить в своей квартире с близкими людьми. И формально он был свободный человек, мог свободно идти, куда ему угодно, заниматься, чем угодно, хотя за ним и установили гласный полицейский надзор.
В сущности, приезжему писателю еще ничего не было известно - следовало осмотреться, многое выяснить. Что сулила ему Астрахань, город далекой окраины? Освобождение или просто-напросто переезд из одного места ссылки - в другое? Как сложится здесь жизнь? Надолго ли он прикован к Астрахани? Намерения правительства оставались скрытыми.
Астрахань 1880-х годов. Гостиница Смирнова (угол улицы Никольской и площади Городских Весов)
Ольга Сократовна после свидания в Саратове известила Пыпина, что Николай Гаврилович "не думает долго оставаться в Астрахани, хочет писать просьбу к государю о перемещении его на родину. Думает, что просьба его будет уважена".
Но Чернышевский и не собирался обращаться к царю. Очевидно, Ольга-Сократовна была слишком взволнована и растревожена свиданием, чтобы точно передать содержание разговора.
Вероятно, Чернышевский предполагал, что Астрахань для его поселения избрана временно, ненадолго, правительство скоро само убедится в том, что нет никакой необходимости держать его именно в Астрахани, а не на родине - в Саратове. В Астрахань он спешил, ибо его жизнедеятельная натура получила живительные стимулы, и ему казалось, что можно ожидать только лучшего. Ему уже было пятьдесят шесть лет. Каторга и ссылка, постоянные лишения подорвали его здоровье, состарили преждевременно. Но он чувствовал в себе достаточно сил.
Первые дни астраханской ссылки показали ему - слежка за ним велась неотступная. С того момента, как он впервые вышел из гостиницы и направился в порт, за ним по пятам следовал шпик, которого невозможно было не заметить. Ясно стало, что петербургские власти дали самые строгие предписания. И так же ясно, что мечты о Саратове пока неосновательны.
Когда несколько ослабло напряжение, вызванное переездом, сгладилась новизна перемены, Чернышевский стал особенно деятельным.
Его интересовало, каков в Астрахани климат, какой будет зима, скоро ли приходит почта из Петербурга? На эти вопросы ответ могло дать только время. Надо было устраивать, налаживать домашнюю, семейную жизнь.
В гостинице Смирнова Чернышевские пробыли три дня. Затем подьюкали квартиру на Почтовой улице в доме торговца-армянина Хачикова.
Улица тянулась вблизи центра города, на возвышенном месте. То был один из людных районов города, но, к удивлению, улица оказалась совсем тихой, хотя тут располагалась гимназия, а на углу, в сторону кремля, находился обширный двор с магазинами-подвалами, и там в каждом уголке бойко шла торговля восточными товарами, лекарственными травами.
Все необходимое было близко: стоило перейти через перекресток - и там находилась почта, около которой часто останавливались запряженные лошади с бубенчиками; недалеко были магазины центра города и совсем рядом - большой магазин чая и сахара, затем аптека немца Карла Оссе, - одна из немногих в городе.
Первого ноября, после трудного по тому времени пути, из Петербурга приехали сыновья Чернышевского - Александр и Михаил. Квартиру родителей им пришлось разыскивать долго.
Впервые за двадцать лет вся семья собралась вместе.
Сыновья ожидали этой встречи с большой тревогой. Но отец показался им более бодрым, жизнедеятельным, чем они предполагали.
Николай Гаврилович часами расспрашивал их обо всем. Ведь они явились совсем незнакомыми людьми. Жизнь подвергала их суровым испытаниям. Сколько препятствий пришлось преодолеть, чтобы учиться в гимназии, университете... Надо было самостоятельно приобретать кусок хлеба, но это представлялось почти не осуществимым- Они носили имя Чернышевского - опальное, запретное имя. Горько было Чернышевскому за своих "милых бедняков". И в то же время он с радостью увидел в них добрые, честные сердца.
Николай Гаврилович хотел, чтобы сыновья жили с ним, были ему помощниками, советовал им, как лучше устроить жизнь, но предоставлял полную самостоятельность. Он увидел, что его желание совместной жизни с сыновьями неосуществимо - у них были свои планы жизни. Но с мыслью своей он так свыкся, что долго еще не оставлял ее.
Через несколько дней сыновья возвратились в Петербург. И после того, с середины ноября, Чернышевский все чаще стал браться за перо.
Ольга Сократовна окружила Николая Гавриловича неустанными, трогательными заботами. Долголетние страдания измучили ее, сделали чрезмерно нервной, раздражительной. И здоровье ее было столь плохим, что Чернышевский с радостью отмечал те минуты, когда она становилась веселой, смеялась.
В письмах к сыновьям она писала, что ей трудно привыкать к Николаю Гавриловичу. Чернышевский в Сибири, оставаясь один, наизусть читал стихи, пел, рассуждал с собой...
Не сразу, только под настоятельной опекой жены, он отрешался от своих сибирских привычек.
Разучился он и "есть по-человечески": в Вилюйске был лишен нормальной пищи. Давние болезни, захваченные в Сибири, заставляли его есть только жидкую кашицу.
Одаренная сильной душой, Ольга Сократовна старалась сделать все возможное, чтобы Чернышевский мог поскорее отдохнуть, поправить здоровье, почувствовать себя спокойным.
Но о настоящем спокойствии пока не приходилось и мечтать. Надвигалась отчаянная нужда. День начинался с попыток где-нибудь занять, перебиться. Но денег не у кого было занять. "На счастье Чернышевских, в том же доме, где они поселились, проживала семья астраханских армян, мелких торговцев азиатской обувью Мелькумовых и приказчик хозяина дома Марторос Хачатуров с женою. Вот эти-то простые смертные, небогатые, малограмотные люди и оказали первые материальную и моральную поддержку Чернышевским"...*
* (Страницы из неопубликованных воспоминаний К. М. Федорова (секретаря Н. Г. Чернышевского), написанные им в 1947 году. Журнал "Молодая гвардия" № 7, 1958 г.)
Прошло немало времени, пока были получены деньги на первый случай от столичных друзей, пока квартира, в которой вначале не было даже третьего стула и стоял стол без ноги, стала приобретать уютный, обжитой вид.
Следовало не медля приступить к работе: семья бедствовала.
И еще Чернышевского беспокоило: сколько долгов накопилось за то время, пока он находился в Сибири? Люди помогали его жене, детям. Это, наверное, составляло не одну тысячу рублей, а десятки тысяч...
Но, прежде всего, несмотря ни на что, следовало погасить долг казне. В Иркутске ему выдали сто рублей на путевые расходы. Там же дали новый тарантас для поездки до Оренбурга. Тарантас сильно пострадал на долгом осеннем пути. И первой мыслью Чернышевского было: немедленно вернуть долг. Он ни в чем, решительно ни в чем не хотел быть обязанным царскому правительству. Надо расплатиться. Надо суметь расплатиться...*
* (29 ноября 1883 поща Чернышекошй обратился к астраханскому губернатору с официальной просьбой: сообщить ему сведения о том, "какую сумму составляют его долги казне".)
Для этого был единственный способ - литературный труд.
Чернышевский рассчитывал только на себя.
Он был даже рад, что придется много работать, и всех уверял, что здоровье его хорошее. "Силы мои еще крепки и, вероятно, еще прочны", - писал он в одном из писем вскоре после приезда в Астрахань.
Но, разумеется, Чернышевский хотел много писать не для того только, чтобы покрыть долги и зарабатывать на жизнь. Работа являлась его страстью, насущной потребностью. И он чувствовал, что воскрес для новых больших дел. Замыслы у него возникали поистине грандиозные: он мечтал о написании научных трудов, "романов без числа"...
Еще никто и ничего не сказал, разрешена ли ему литературная деятельность. Можно было лишь надеяться, что его не лишат этого права. Но следовало выяснить, каковы возможности писать, будут ли его печатать?
Это был самый трудный, мучительный, самый жизненный и неизбежный вопрос.
Человек действия, по его мысли, может действовать "сообразно своей натуре только тогда, когда это возможно, когда обстоятельства располагаются вызывающим к деятельности образом или, по крайней мере, начинают допускать эту деятельность"*.
* (Полное собрание сочинений, т. 7, стр. 888.)
На другой день после приезда в Астрахань Чернышевский послал письмо Александру Николаевичу Пыпину, в Петербург. Пыпин в то время был видным историком литературы, профессором. Он по-родственному помогал семье опального писателя.
В письме говорилось о работе. Сразу же понадобились справочные книги. Их требовалось много, и Чернышевский, не желая вводить Пыпина в большие расходы, спрашивал: "...напиши только, могу ли я просить у тебя книг рублей на 60 или 70.
Мне нужны только справочные книги. Книг для чтения не присылай: это лишний расход. Вообще мне не будет времени читать. Я буду с утра до ночи работать, т. е. писать.
Что буду писать, уведомлю после. Знай только, что я еще сохранил способность по целым месяцам работать изо дня в день с утра до ночи, не утомляясь.
Вообще, я физически сохранился очень хорошо и не замечаю в себе никакой важной умственной или нравственной перемены с той давней поры, как ты видывал меня лично".
Все последующие письма Пыпину также посвящены этой проблеме: возможно ли печатать свои труды и, главное, разрешено ли это?
В ответ Пыпин посоветовал "подумать, осмотреться и дело, вероятно, найдется, быть может,и тебе по вкусу и полезное".
А о главном, что волновало Чернышевского, - ни слова.
Цензура свирепствовала в печати. Имя Чернышевского пугало издателей. И Пыпин, будучи одним из руководящих членов редакции журнала "Вестник Европы", считал вопрос настолько ясным, что даже не обращался ни в какие официальные инстанции.
Это разрушало планы Чернышевского, его надежды.
Чернышевский вновь и вновь обращался к Пыпину, как к человеку близкому, способному помочь ему в первое время:
"...труд пойдет у меня быстро, потому что будет состоять только в машинальном повторении готового рассказа, который был уже написан мною и помнится мне наизусть сплошь целыми страницами. О том, как твердо и подробно помню я его, можешь судить по тому факту, что первую главу я рассказывал Саше в продолжение более нежели двух часов. При такой твердости памяти писать - это работа легкая и быстрая. Рассказ имеет громадный размер; тома полтора "Вестн[ика] Европы" или "Отеч. зап." или можно сравнить его по длине с самыми большими романами Диккенса. Содержание чисто психологическое; круг событий - семейные отношения; ни малейшей примеси более широких в историческом или ином смысле элементов нет; потому рассказ безусловно невинен. Первую часть его надеюсь написать в месяц"*.
* (Письмо 7 ноября 1883 г.)
Вскоре Чернышевский вынужден был отказаться от книг, которые он по приезде в Астрахань запросил от Пыпина. Работы не находилось, и немыслимо было узнать, раз- решена ли она.
И он хладнокровно и твердо заявил:
"...прошу тебя не присылать мне пока никаких книг. Сумею обходиться в моих работах и без книг, пока увижу возможность не иметь тяжелых чувств при получении их. Книги - даже справочные - это для меня не надобность, а просто-напросто роскошь"*.
* (Письмо 14 ноября 1883 г.)
С горьким чувством читаешь эти строки. Величайший мыслитель, ученый, гордость России, лишен был возможности иметь книги - самое необходимое ему, дорогое и ничем не заменимое. Получив от сына Михаила календарь, он шутливо уверял: "теперь, имея эту справочную книгу, я имею все по книжной части"...
Пыпин советовал ему отдохнуть, не спешить браться за работу.
Но Чернышевский думал не об отдыхе и, отвечая, в своем излюбленном шутливом тоне писал:
"Мой путь был столько же изнурительным, как был бы переезд на порядочном извозчике из Малой Морской в Большую Морокую, и в каждую минуту его, точно так же, как по окончании его, я столько же нуждался в отдыхе, сколько всякий живущий в своей квартире здоровый человек нуждается в отдыхе, когда, проснувшись после хорошего сна, умывшись и одевшись, напьется чаю".
А далее уже говорил совсем серьезно:
"Но изнурительно мне жить без работы. Я прожил здесь так до отъезда детей. И после того еще не начал работать, как надобно мне для того, чтобы чувствовать себя хорошо. Мудрено работать, как следует мне для хорошего физически и нравственно состояния, то есть работать очень по многу часов в день, когда не имеешь тех ответов, которых ждешь... Но пока не знаешь, в чем задача настоящего: в том ли, чтобы работать, или в том, чтобы заботиться о предварительном устранении препятствий работе, мысли не могут быть нераздельно сосредоточены на работе, и она идет с перерывами раздумья о предметах, посторонних содержанию предпринятого труда".
Он нетерпеливо ждал сведений о возможности печататься. В первые месяцы по приезде в Астрахань это единственно поглощало его думы, порождало беспокойство.
Чернышевский послал письмо Петру Ивановичу Бокову, популярному московскому врачу. Боков был близок к нему в шестидесятые годы, являлся одним из свидетелей его ареста, помогал его семье и свято хранил его имя. Николай Гаврилович просил узнать: разрешена ли ему литературная деятельность?
Но ни Боков, ни другие друзья ничего определенного не сообщали. Все были уверены в бесполезности выяснять этот вопрос.
Время шло. А Чернышевский не мог ждать.
Пыпин туманно писал об "обстоятельствах", мешающих избрать для Чернышевского желанную работу, предлагал начать с перевода какой-либо научной книги. Понимая душевное состояние Чернышевского и учитывая его литературные планы, Пыпин попросил Николая Гавриловича написать для него воспоминания о литературе, о литераторах пятидесятых годов. Письмо не оставляло сомнений в том, что никакой возможности для самостоятельного литературного труда у Чернышевского пока нет...
Начав писать воспоминания. Чернышевский скоро увидел, что ни к чему это. У него были совсем иные понятия, чем у Пыпина. А когда речь шла о литературе, науке, Чернышевский оставался строго принципиальным, не щадил того, что приходилось ему не по душе. Исписав немало листов, Чернышевский рассудил: "надобно бросить в печь все, что написано".
И решение свое тотчас исполнил.
Как в Вилюйске, он писал и сжигал написанное. "Все, что ни пишет - все рвет и рвет. Я уже перестала говорить с ним об этом, - что растравлять его раны", - писала в одном из писем Ольга Сократовна.
В половине декабря 1883 года Пыпин, наконец, прислал для перевода книгу немецкого филолога и историка О. Шрадера "Сравнительное языкознание".
Это была работа не творческого характера, как желал Чернышевский. Но приходилось браться за немилую работу, выполнять ее "лишь по праву нищеты".
У Чернышевского вновь и вновь возникали большие замыслы: об издании "громадного сборника всех порядочных повестей и романов таких писателей, которые не могут надеяться на распродажу своих произведений отдельными изданиями или писали очень мало", о большой антологии (сборнике стихотворений), ученых статьях для журналов, о новом издании политической экономии Милля в его переделке...
Как бы он мог работать - быстро и с увлечением! Уже появилась стенография и можно было бы диктовать свои труды стенографу. А он даже переводы принужден был посылать не малыми долями, а накапливать побольше листов, чтобы дешевле обошлась посылка...
"Глядя на него, вся душа изныла, - писала 24 декабря 1883 года Ольга Сократовна. - Видимо, он очень скучает без дела, т. е. без того дела, к которому он привык".
А Чернышевский опять обращался к Пыпину:
"Дело готов иметь со всяким честным человеком, издающим честный журнал или честные книги,.."