На далеком севере

На далеком севере

Приспешники Александра II, опасаясь, что революционерам все же удастся освободить Чернышевского, решили поселить его в глухом, оторванном тогда от всякой жизни Вилюйске.

Вилюйск именовался городом, но, в сущности, это был небольшой поселок, лежавший к северо-западу от Якутска на расстоянии семисот пятидесяти верст.

Для Чернышевского такой исход был страшным ударом. Но он перенес и это испытание с непоколебимым спокойствием. Только по предельной краткости его первого письма к жене после неожиданного известия о переводе в Вилюйск. можно догадаться о затаенной горечи, переполнявшей его сердце:

«Я совершенно здоров. Живу по-прежнему. И вообще все хорошо».

Теперь он лишался круга товарищей по каторге, лишался последних слушателей, с которыми ему приятно было де литься своими знаниями. Вилюйск обрекал его на полное духовное одиночество. Вместо долгожданного облегчения этот перевод из разряда ссыльнокаторжных в разряд поселенцев сулил ему только новые тяжелые испытания.

Но он настолько твердо был убежден в правоте своего дела, в конечном торжестве его, что сознание этой правоты смягчало в его глазах трагичность собственной участи.

И Чернышевский нашел в себе силы написать жене, что он не сожалеет о случившемся:

«За тебя я жалею, что было так. За себя самого совершенно доволен. А думая о других, — об этих десятках миллионов нищих, я радуюсь тому, что без моей воли и заслуги придано больше прежнего силы и авторитетности моему голосу, который зазвучит же когда-нибудь в защиту их».

В начале декабря 1871 года Чернышевский под конвоем жандармов был отправлен из Александровского завода в Иркутск; там он пробыл два дня. 20 декабря перед выездом в Вилюйск он послал телеграмму родным в Петербург:

«Еду на север жить. Поездка очень удобно устроена, я совершенно здоров».

На север Чернышевского повезли под усиленной охраной: его сопровождали жандармский штабс-капитан Зейферт, вахмистр иркутской жандармской команды и два унтер-офицера наблюдательного состава. По письменной инструкции генерал-губернатора Восточной Сибири, состоявшей из семнадцати параграфов, жандармы эти должны были строго наблюдать за тем, чтобы по дороге Чернышевский не имел сношений ни с кем из посторонних лиц.

Один из конвоирующих должен был в пути сидеть на козлах, а во время остановок безотлучно находиться при Чернышевском; другому предписывалось сидеть рядом с ним в повозке. Общее наблюдение за порядком поручалось офицеру Зейферту, которому велено было во время остановок на станциях помещаться в одной с Чернышевским комнате.

Далек и труден был путь в Вилюйск. Медленно двигался гуськом по снежной пустыне и по тайге небольшой караван легких возков. Слабые из-за недостатка корма лошади еле-еле плелись и к тому же были дики и пугливы.

Особенно опасны и тяжелы были переезды через реки и речки из-за наледей¹ на которых повозки могли провалиться и затонуть. Рассчитывать же здесь на чью-либо помощь в случае беды, конечно, не приходилось.

¹ (Наледи — наплывы воды поверх льда, скрытые обманчивой ледяной корой. )

За Якутском русского населения уже не встречалось. Станции отстояли одна от другой на большом расстоянии. Да и что это были за станции! Обыкновенные якутские юрты, где скот помещался вместе с людьми.

Двадцать два дня длилось это изнурительное путешествие. И вот наконец, выехав из таежного леса, повозки с раз бегу уперлись в частокол. Справа виднелась церковь, за церковью — пустырь, а на конце пустыря, над обрывом, ведущим к берегу Вилюя, высилось большое деревянное здание острога, обнесенное забором.

В этот-то острог, в ту пору пустовавший, и был помещен под охраной стражников Чернышевский, сданный под квитанцию исправнику штабс-капитаном Зейфертом.

С обрыва, на котором стоял острог, виднелись за рекой лесистые дали Мастаха — особенно глухого места во всей вилюйской округе. При одном взгляде на эти бескрайние леса, изрезанные сетью мелких речушек и болот, можно было понять, что не хуже острожных стен и решеток будут стеречь здесь узника бездорожье и топи.

Лишь в зимние месяцы — с ноября до мая — дорога между Якутском и Вилюйском становилась более или менее сносной. В остальное время года даже доставка почты верховыми постоянно задерживалась из-за невероятных трудностей пути по глухим таежным дебрям.

Недаром люди, знавшие местоположение Вилюйска, называли этот город естественной тюрьмой, как бы созданной самой природой. И все же, не полагаясь на эти природные преграды, сибирская администрация предписала вилюйскому исправнику установить за Чернышевским неусыпный надзор.

Стражники не должны были выпускать его из поля зрения. Выходил ли он в город или на прогулку по опушке леса, унтер-офицер, которому разрешалось быть в партикулярной одежде, следовал по его стопам.

Но надзор старались вести незаметно, чтобы не раздражать узника.

Посторонние лица могли посещать Чернышевского толь ко с разрешения исправника или унтера. Даже в ночное время не оставляли его в покое. Дежурный стражник заглядывал к нему и в поздний час, делая вид, будто он пришел по следить за огнем в камельке или убрать что-нибудь из по суды.

Двенадцать лет прожил великий узник в ледяной пусты не. Он и тут не изменил всегдашней привычке изображать свое положение с самой лучшей стороны.

«...что касается меня, я здесь живу удобно: дом, в котором я помещаюсь, имеет большой зал и пять просторных комнат; все это очень опрятно; совершенно тепло», — писал он жене недели через две после прибытия в Вилюйск.

Но стоило потом Ольге Сократовне заикнуться о возможности приезда к нему, как он встревоженно умоляет ее повременить исполнением этого желания до тех пор, пока он сам не попросит ее приехать.

Те, кому доводилось видеть «хоромы», в которых поселили Чернышевского, описывали место его заключения со всем по-иному. Темная камера, окна, заделанные решетка ми. Прямо перед ними высокий частокол. Ни клочка неба не видно из окон камеры, а сырость в ней такая, что сидеть можно только в валенках.

С первых же дней пребывания в этой полярной тюрьме Чернышевский ясно понял, что представляет собой место его «вольного» поселения. В городе не было ни одной лавки — товары, необходимые для жителей, продавались торговцами в их собственных квартирах; многих необходимых вещей нельзя было здесь достать даже за большие деньги. По приезде Чернышевскому удалось случайно приобрести что-то вроде тарелки и подсвечника. Когда же он попросил купцов продать ему хоть четверть фунта мыла, то в ответ услышал: «У самих нет».

Население города едва достигало пятисот душ обоего пола. Это были якуты, казаки и русские мещане. Несколько мелких чиновников да два священника составляли всю вилюйскую «интеллигенцию».

Основным занятием обитателей городка была торговля с якутами, разбросанно жившими в тайге. В городе насчитывалось всего десятка два обычных построек русского типа: деревянные домишки, расположенные вдоль двух параллельных улиц. Якуты жили в юртах, в окошках которых вместо стекол вставлялись льдины, а летом — пузырь.

Часами ни малейшего признака жизни нельзя было обнаружить вокруг, и ничто не нарушало мертвенной тишины безлюдных улиц Вилюйска, погруженного в беспробудную зимнюю спячку. Однообразно и медлительно тянулись день за днем, неделя за неделей.

Чернышевский ни с кем не общался. Прогулки, книги, письма от родных — вот все, что еще могло хоть несколько скрашивать томительность его существования в полном одиночестве. По целым неделям иногда он не видел никого, кроме своих стражников и якута, приносившего ему самовар и еду.

Книг, присылаемых ему родными из Петербурга, хватало ненадолго — каждую из них он перечитывал помногу раз. А письма приходили редко — раз в два месяца.

День начинался для него поздно — он вставал часу в двенадцатом, пил чай и отправлялся гулять. С прогулок часто возвращался покурить, почитать, лежа в постели. Потом опять уходил бродить. Он очень много курил, то и дело пил чай, заваривая его так крепко, что за месяц ухитрялся расходовать не менее трех фунтов.

В одном углу его комнаты стоял огромный сундук, доверху наполненный годовым запасом сахару и чаю, в другом — целый магазин табаку. Так уж было принято в Вилюйске запасать все это на целый год.

Прошло несколько месяцев, и с конца апреля дохнуло приближением весны. Река еще не вскрылась, но снег на от крытых местах большей частью уже сошел, да и в лесу по явились проталины, на которых показались былинки.

Весной через Вилюйск проследовали в Олекминск, к месту своего назначения, товарищи Чернышевского по каторге на Александровском заводе — Шаганов и Николаев. Распутица задержала их на несколько дней в Вилюйске.

С еле сдерживаемым волнением встретил их Николай Гаврилович после пятимесячной разлуки. Они не услышали от него ни одного слова жалобы на свою судьбу, но их участью он был озабочен и огорчен.

Вспоминая, с каким самообладанием держался Чернышевский в эти тяжелые минуты прощания в Вилюйске и ранее на Александровском заводе, Николаев говорил, что Чернышевский проявил такое величие и благородство души, что об этом трудно вспоминать без слез...

Друзья уехали. Может быть, именно с ними в скором времени стал тайно сноситься вилюйский узник. Это пред положение приходит на ум, когда читаешь любопытную запись, сделанную одним из политических ссыльных со слов дочери врача, служившего в 70-х годах в Якутской области.

Из ее рассказа видно, что приказчик одного паузка¹ Лемешевский был первым посредником по передаче писем олекминских ссыльных к Николаю Гавриловичу. Он прекрасно выполнил взятую на себя задачу, хотя Чернышевский дважды решительно отклонил его просьбы о свидании, сказываясь то больным, то занятым.

¹ (Паузок — крытая лодка, ходившая по сибирским рекам с товарами. )

Лишь на третий раз Чернышевский уступил. Когда они остались с глазу на глаз, Лемешевский молча вынул из-за пазухи пачку писем и подал ее Николаю Гавриловичу. Тот недовольно и недоверчиво взял ее, взглянул на адрес, все понял, на минуту замер, а потом порывисто обнял Лемешевского и расцеловал его.

Долго не мог успокоиться Чернышевский и курил одну папиросу за другой, шагая из угла в угол. Лемешевский оста вил его одного, сказав, что зайдет часа через три.

Когда он снова явился, Чернышевский был неузнаваем: голос его звучал бодро, на щеках появился румянец. От Николая Гавриловича Лемешевский ушел с пачкой рукописей, которые должен был доставить в Олекминск, откуда их с величайшими предосторожностями переправляли в Россию — будить и питать революционную мысль.

В конце 1873 года иркутский генерал-губернатор получил анонимное письмо, в котором указывалось, что революционерами Бакуниным и Уткиным разработан план освобождения Чернышевского.

В Вилюйск срочно был откомандирован полковник Купенков, который произвел внезапный обыск в остроге — жандармы, ища подземный ход, взломали полы. У Чернышевского были отобраны рукописи и триста десять рублей. Деньги передали исправнику «для удовлетворения нужд Чернышевского по мере надобности».

Во время обыска Купенков заметил Чернышевскому, что те, которые считают себя его друзьями, вредят ему, делая попытки к освобождению его из Сибири. Правительство потому, дескать, и лишено возможности облегчить его положение.

Чернышевский на это ответил:

— Согласитесь, что вы никогда не забудете фамилий Пушкина, Гоголя и Лермонтова, так современная молодежь будет помнить мою фамилию, хотя я этого не ищу... Если те идеи, которые я проводил десять лет тому назад, признаны преступными, то за них я потерпел довольно, подчиняясь суду, и не знаю, за что после истечения срока каторги отягчают мою участь содержанием здесь и воспрещением печатать мои сочинения.

В рапорте Купенкова о произведенном обыске говорилось:

«Сильно похудевший и пожелтевший Чернышевский эксцентричен, странен и необщителен с людьми, кроток и вежлив с надзором, проводит время в чтении и в письме, уничтожая свои работы. Обрядов православной церкви не соблюдает, в церковь не ходит, в пище воздержан, вина и водки не употребляет...»

В заключение Купенков указывал, что побег Чернышевского из Вилюйска почти немыслим в силу географического положения этого города, местных климатических условий и безлюдности прилегающих окрестностей.

Об усиленной страже, охранявшей Чернышевского, Купенков в рапорте не упоминал — это подразумевалось само собой.

Вилюйский старожил Константин Жирков, по прозвищу «Ладышка», служивший в казаках в годы заключения Чернышевского в остроге, рассказывал московскому литератору в 1931 году:

«Двор острога был не очень просторен, пустоватый, больше песку и мало зелени. Лес снаружи отстоял от палей¹ сажен на сорок. А камера его была большая, сама по себе свет лая и окнами выходила на юго-восток, но свету мешали пали. Гулял Чернышевский по городу без всякой охраны, но толь ко это одна видимость была, а на деле постоянная за ним слежка велась...

¹ (Пали — частокол.)

Служило при нем нас семеро казаков, один жандарм и два урядника. Ночью мы посменно окарауливали его, ходили снаружи вдоль палей. В карауле стояли по два чело века, сменялись через каждые два часа. Зимой на нас были надеты тулупы, катанки и бараньи шапки с красным донышком и кокардой. Так и караулили, ночи-то зимние долги, а Чернышевский сидит с огнем допоздна. Уж куда за полночь небо перейдет. Называли мы его меж собой Николаем Гавриловичем... Отапливалась камера недурно, да только за зиму все равно промерзнет и отсыреет; он же в морозы почти и не гулял. К нему тоже никто не захаживал. Так и содержали мы его одного-одинешенька во всем остроге...¹»

¹ (Б. Лунин, Чернышевский в Вилюйске, «Красная новь», 1939, № 10, стр. 235. )

Хотя Чернышевский давно уже привык ничему не удивляться, однако картина нищенского, дикарского существования безответных и бесправных якутов поражала его до глубины души.

«Что это такое? — спрашивал он себя.— Люди ли это или хуже забитых собак? Животные, которым нет имени?»

И отвечал:

«Люди, и добрые, и неглупые, даже, может быть, даровитее европейцев... Но это жалкие, нищие дикари, каких нет жалче на свете...»

Сначала он даже избегал выходить в город: так тяжело ему было смотреть на этих забитых, робких людей, которые при встрече с ним, узником вилюйского острога, еще издали снимали шапки и почтительно замирали на месте с непокрытой головой на тридцатиградусном морозе.

Русского языка они не понимали, и поэтому Чернышевский пробовал объяснить им знаками, что делать так вовсе не следует. Подойдя к встречному якуту, он брал у него из рук шапку, потом отходил, кланяясь ему, надевал свою шапку, показывая знаками, что и якут должен так делать по клониться и опять надеть шапку.

Некоторые понимали его, а иные пускались бежать, как только он протягивал руку к шапке, — им казалось, что он собирается ударить их.

Но как ни мутило душу Чернышевского зрелище дикости и нищеты якутов, он не мог остаться безучастным к их бедам и нуждам. Чувство глубокого сострадания к этим людям превозмогло всё, и Николай Гаврилович стал захаживать в самые бедные юрты, вникал в дела их обитателей, лечил больных ребятишек простыми средствами, давал те или иные советы взрослым.

Скоро слух о необыкновенно отзывчивом и справедливом русском человеке достиг соседних начлегов, и к нему стали заезжать якуты. Короленко рассказывал со слов бывшего жандармского унтер-офицера Щепина:

«Чернышевский был добр бесконечно, всем готов был по мочь, особенно якутам, а тем более в болезни. К Чернышевскому часто приезжали якуты. Любили они его. Приедут, бывало, и спросят:

«Есть Никола?»

Чернышевский сейчас ставит им самовар и поит чаем. По-якутски сам не говорил ни слова, но урядники — местные казаки переводили ему.

Чернышевский любил копать канавы и осушил канавами много болотистых мест. Якуты и теперь зовут эти канавы и луга «Николиными».

Жизнь русских обитателей Вилюйсда была так бедна и бескрасочна, круг интересов их так низменен, узок и жалок, что у Чернышевского пропадала всякая охота общаться с ни ми. Ему скучно было слушать их вечные рассуждения о цене кирпичного чая, белки, коленкора, о грошовой игре в стуколку. Это были зажиточные, по тамошним понятиям, мещане, занимавшиеся поставками мяса на золотые прииски или не значительными торговыми операциями на ярмарках.

«И вся сумма жизни от истоков Лены до океана составляет такую сумму знаний и новостей, которых достанет на полчаса разговоров в год», — с добродушной иронией писал Чернышевский.

Летом 1875 года власти попытались склонить Чернышевского к подаче просьбы о помиловании. Генерал-губернатор Синельников направил в Вилюйск своего адъютанта полковника Винникова для переговоров с Чернышевским о том, что если им будет подано прошение о помиловании, то его освободят из вилюйского заточения и со временем возвратят в Россию.

Прибыв в Вилюйск, Винников направился в острог. Было два часа дня. Чернышевского не оказалось в помещении острога.

- Арестант гулять вышел, — доложил Винникову жандарм и указал в сторону небольшого озера невдалеке от острога.

Там на скамейке сидел Чернышевский.

Винников подошел к Николаю Гавриловичу, представился и сказал, что имеет поручение генерал-губернатора узнать, нет ли у него жалоб, не нуждается ли он в чем-нибудь.

Чернышевский встал со скамейки и, окинув быстрым взглядом полковника, проговорил:

— Благодарю вас, кажется, всем доволен и претензий не имею.

Винников попросил Чернышевского сесть и сообщил, что у него есть к нему еще одно, более важное дело.

— Николай Гаврилович, — начал он, — я послан со специальным поручением от генерал-губернатора. Вот не угодно ли прочесть и дать мне положительный ответ в ту или другую сторону.

С этими словами Винников подал Чернышевскому бумагу.

Николай Гаврилович молча взял ее, внимательно прочитал и, помедлив минуту, сказал:

— Благодарю. Но видите ли, в чем же я должен просить помилования? Это вопрос. Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды. От подачи прошения я положительно отказываюсь.

Произошла неловкая пауза. Не ожидавший такого ответа, Винников растерянно проговорил:

— Так, значит, отказываетесь, Николай Гаврилович?

— Положительно отказываюсь, — просто и спокойно подтвердил Чернышевский.

— Буду просить вас, Николай Гаврилович, дать мне доказательство того, что я вам предъявил поручение генерал-губернатора.

— Расписаться в прочтении?

— Да, расписаться.

— С готовностью, — сказал Чернышевский и направился в острог.

Винников последовал за ним.

В камере Николай Гаврилович присел к столу и написал на бумаге четким почерком:

«Читал, от подачи прошения отказываюсь. Николай Чернышевский».

— Когда я уезжал из Вилюйска, — рассказывал Винников, — мне стало стыдно за себя...

Так умел влиять этот могучий духом человек даже на врагов. Недаром вилюйский исправник был официально предупрежден якутским губернатором о том, что Чернышевский обладает способностью располагать в свою пользу лиц, приставленных к нему для наблюдения.

Вилюйцы рассказывали впоследствии, что Николай Гаврилович успел обучить нескольких своих стражников грамоте, письму и счету. С одним из таких стражников, прожившим с Чернышевским целый год, довелось однажды встретиться в Сибири писателю Владимиру Галактионовичу Короленко. Он был поражен его начитанностью.

Начальство хорошо знало об этом. Янковский, служивший в иркутском жандармском управлении, рассказывал за игрой в карты своему партнеру, что жандармские унтер-офицеры, возвращавшиеся в Иркутск из Вилюйска по отбытию годичной службы при остроге, оказывались заметно их в Вилюйск.

11 июля 1875 года Иван Жирков получил от письмоводителя Сунтарской письмо

Постоянный состав караульных время от времени сменялся, и за охранявшими его стражниками велось, в свою очередь, наблюдение. Появление всякого нового лица в районе вызывало подозрительное внимание местных властей, и тотчас же завязывалась переписка.

11 июля 1875 года исполняющий должность вилюйского исправника Иван Жирков получил от письмоводителя Сунтарской инородческой управы письмо, в котором сообщалось что несколько дней назад из Олекминска в Сунтар на наемных лошадях, без конвоя, прибыл некто Мещеринов. Письмо водитель добавлял, что, по словам прибывшего, он едет из Олекминске, а между тем ни кто не видел Мещеринова в Олекминске.

В тот же день Жирков получил известие и от своего помощника Поротова, встретившего Мещеринова в десяти верстах от Верхне-Вилюйской управы. Из письма было видно, что проезжий расспрашивал Поротова о том, когда идет поч та из Якутска в Вилюйск, и потом сказал, что он вернется из Вилюйска не один, но еще не знает каким путем — на Якутск или на Олекму.

Эти письма заставили Жиркова насторожиться. На следующий день в два часа тридцать минут пополудни к нему явился в форме жандармского поручика сам Мещеринов. Он предъявил три важных документа из иркутского жандармского управления на имя вилюйского исправника.

Первый документ гласил: «Препровождая при сем теле грамму, полученную в управлении на ваше имя от генерал-губернатора Восточной Сибири, управление с своей стороны покорно просит вас не отказать в содействии поручику Мещеринову по исполнению возложенного на него поручения».

В телеграмме из Благовещенска, адресованной в иркутское жандармское управление, предписывалось вилюйскому исправнику оказать необходимое содействие поручику корпуса жандармов Мещеринову, командированному сопровождать Чернышевского в Благовещенск.

И наконец в третьем документе, от иркутского жандармского управления, предписывалось исполнить в точности и без малейшего промедления все приказы поручика корпуса жандармов Мещеринова, относящиеся до перевода посаженного в городе Вилюйске Николая Чернышевского во вновь назначенное место жительства.

Многое могло тут смутить исправника: Мещеринов при был без подорожной, без конвоя, у него не оказалось бумаги от непосредственного начальника — от якутского губернатора.

Подозрительным показался в официальных бумагах тер мин «посаженный» вместо «государственный преступник». Во всяком случае, Жирков наотрез отказался выдать Чернышевского Мещеринову, усилил караул в остроге, не допустил Мещеринова к Чернышевскому, заявив, что без предписания якутского губернатора он не пустил бы и самого шефа жандармов.

Ничего не оставалось делать Мещеринову, как отправиться в Якутск. Исправник снарядил его в дорогу и послал с ним, якобы для сопровождения, двух казаков, с которыми отправил донесение о случившемся.

На первой же станции от Вилюйска Мещеринов пере оделся и отдал свою форменную одежду казаку Семену Бубякину. Казак заметил, что в поясе, стягивающем брюки, было два туго набитых деньгами кошелька.

Переодевшись, Мещеринов сунул в боковой карман две какие-то бумаги, а остальные отдал казаку.

Дорогой он расспрашивал у казаков названия улусов, наслегов, записывая эти сведения в книжечку. Интересовался он также, где можно купить порох, где достать лодку и можно ли по реке Вилюю попасть в Якутск.

На полпути от Вилюйска Мещеринов, заметив, что казаки зорко следят за ним, решил отделаться от них. Улучив момент, он открыл вдруг стрельбу по казакам, ранил одного из них и скрылся в лесу.

Получив это тревожное известие, перепуганный вилюйскии исправник нарядил для поимки беглеца трех казаков из «благонадежных» и знающего «медицинскую часть» купца Добронравова (в Вилюйске ни врача, ни фельдшера не было) для оказания помощи раненому казаку Бубякину.

Казакам велено было принять меры к розыску Мещеринова и доставить его живым и лишь в крайности употреблять огнестрельное оружие, и то стрелять по ногам и не наносить смертельных ран.

В рапорте на имя якутского губернатора исправник про сил усилить местную команду присылкой десяти солдат и двух унтеров, выражая опасение, что если революционеры увезут Чернышевского, а его, исправника, убьют, то будет «большая беспомощность городу Вилюйску и всему казенному интересу».

Губернатор, получив известие, выделил для розысков Мещеринова двух казаков, а для усиления караула вилюйского острога направил команду из шести человек под начальством ефрейтора.

Вскоре Мещеринов был пойман в якутском округе и арестован. Он не сразу назвал свою настоящую фамилию, выдавая себя некоторое время за сына вологодского священника Титова. Но запирался недолго и в конце концов вынужден был сказать правду. Он оказался разыскиваемым полицией революционером Ипполитом Мышкиным.

Так рушился и этот смелый план освобождения Чернышевского. После поимки Мышкина вилюйский исправник на писал якутскому губернатору, что Чернышевского следует перевести в другое место или назначить для надзора за ним семьдесят человек солдат и одного офицера, ибо «злоумышленники не оставят своего намерения относительно Чернышевского...»

Ничто не могло сломить волю великого борца. Он по-прежнему много и упорно работал. Но, не желая, чтобы его рукописи очутились после возможных обысков в руках полиции, он взял за правило сжигать под утро все написанное за ночь.

Однажды кто-то спросил его, для чего он это делает. Чернышевский ответил:

— Да, вам это известно? Ну, тогда я вам скажу, для чего я это делаю: если бы все это время я ничего не писал, то я мог бы сойти с ума или вовсе все перезабыть; а то, что я раз написал, этого уже я не забуду.

В Вилюйске у Чернышевского осталась единственная возможность высказывать свои взгляды по теоретическим научным вопросам в письмах к родным. Он не пренебрег этой возможностью. Его письма к сыновьям это обширные статьи и трактаты в форме бесед по вопросам естествознания, философии, истории, математики.

Он, как и прежде, боролся за утверждение научно-материалистического мировоззрения.

В вилюйском заточении Чернышевский написал несколько романов, но из всего написанного уцелели и дошли до нас только две части романа «Отблески сияния». Все попытки его переправить официальным путем хотя бы совершенно не винные по содержанию произведения в редакцию журнала «Вестник Европы», к которому был близок его родственник Пыпин, терпели неудачу. Посылаемые произведения оставались в недрах Третьего отделения.

В 1877 году до Чернышевского дошла весть о смертельной болезни его друга, поэта Некрасова. Потрясенный этим известием, Чернышевский писал Александру Пыпину:

«... если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю его за доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов.

Я рыдаю о нем. Он действительно был человек очень высокого благородства души, и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов».

Эти слова друга успели дойти до умирающего поэта. Когда Пыпин передал их Некрасову, то поэт ответил:

«Скажите Николаю Гавриловичу, что я очень благо дарю его; я теперь утешен: его слова дороже мне, чем чьи-либо слова...»

27 декабря Некрасова не стало.

Трагическая участь Чернышевского волновала не только его друзей и соратников. Голоса в защиту его проникали и в печать, В самом начале 1881 года газета «Страна» выступила с передовой статьей, в которой напоминала русским читателям о том, что в далеком Вилюйске живет, или, лучше сказать, прозябает, отчужденный от семьи и лишенный почти всех условий человеческого существования Чернышевский.

Но тщетны были призывы передовых людей России, тщетны были многократные обращения родных Чернышевского к правительству о смягчении его участи — Александр II был неумолим к вилюйскому узнику, видя в нем своего заклятого врага.

Дело о перемещении Чернышевского сдвинулось с мертвой точки только после смерти Александра II. Незадолго до коронации Александра III правительственные круги, опасаясь террористических актов со стороны революционеров, вступили через посредников в негласные переговоры с Исполнительным комитетом «Народной воли» об условиях перевода Чернышевского из Вилюйска в Европейскую Россию.

27 мая 1883 года последовало предварительное «соизволение» Александра III на перемещение Чернышевского под надзор полиции в Астрахань.