В Забайкалье

В Забайкалье

Через несколько дней Чернышевского вывезли из Тобольска. Путешествие до Иркутска дли лось три недели. 2 июля он при был в Иркутск. Так как местное начальство еще само не знало твердо, куда будет определен Чернышевский для отбывания каторжных работ, то Николаю Гавриловичу пришлось перенести мучительно трудную переброску из Иркутска по Амурскому тракту в Читу, из Читы — в Нерчинский завод, где должны были установить место отбывания каторги.

Бухгалтер нерчинской каторги¹ Пахаруков рассказывал, что он дежурил в горном правлении в тот августовский день, когда в полдень жандармы привезли Чернышевского в Нерчинский завод.

¹ (Нерчинская каторга существовала с начала XVIII века до 1917 года в Восточном Забайкалье. Первыми политическими ссыльными там были декабристы, затем участники польского восстания 1863 года. )

Канцелярские служащие правления, уведомленные о пред стоящем приезде Чернышевского, с любопытством поджидали его. Они знали, что Чернышевский, подобно Михайлову, прибывшему сюда двумя годами раньше, принадлежит к числу «важных государственных преступников».

— Видели мы Чернышевского тогда близко, — говорил Пахаруков, — сухощавый, загорелый, с длинными волосами, в очках, с бородкой; когда он оглядывал нас через очки, нам стало не по себе, и мы вышли...

Канцелярист Горного правления Протасов передавал, что всю эту ночь Чернышевский ходил из угла в угол большими шагами. Охранявшему его караульному он сказал:

— Спите, спите, дорогой, у вас служба. Ведь нашего бра та много будет, если из-за каждого не спать, голову потеряете.

Из Нерчинского завода Чернышевского в сопровождении казачьего урядника Зеркальцева отправили в Кадаа, глухое селение неподалеку от китайской границы.

Он был измучен изнурительным путешествием; здоровье его надломилось, началась цинга и сердечная болезнь. По врачебному освидетельствованию, произведенному в присутствии администрации Горного правления, было установлено, что Чернышевский не способен до выздоровления к рудничным работам, что его надлежит поместить в Кадаинское лазаретное отделение под военным караулом.

Здесь, в Кадаинском лазарете, его ждала встреча с близким другом юности и сподвижником на поприще революционной деятельности — Михайлом Аарионовичем Михайловым.

Университет... Работа в «Современнике»... Поездка Чернышевского к Герцену... Затем поездка Михайлова к Герце ну.... Прокламации «К молодому поколению», к «Барским крестьянам». Провокатор Всеволод Костомаров... Суд... Гражданская казнь Михайлова... Затем гражданская казнь Чернышевского на Мытнинской площади... Тысячи верст пути из Петербурга в Забайкалье... И вот наконец Кадаинский лазарет...

Кадаинский лазарет

А равнодушная рука местного писца заполняла номерные «ведомости о политических и государственных преступниках, находящихся при рудниках Нерчинского горного округа».

«1. Михайло Ларионов Михайлов. 34 года, бывший отставной губернский секретарь. За злоумышленное распространение сочинения, в составлении которого он принимал участие и которое имела целью возбудить бунт против верхов ной власти, потрясения основных учреждений государства... Михайлов по высочайшему повелению, последовавшему 23 числа ноября 1861 года, по лишении всех прав состояния ссылается на каторжную работу на рудниках на шесть лет. При Кадаинской дистанции... находится в лазаретном отделении для лечения...

2. Николай Гаврилов Чернышевский. 35 лет. Бывший отставной титулярный советник. За злоумышление к ниспровержению существующих порядков, за принятие мер к возмущению, за сочинение возмутительных воззваний к барским крестьянам и передачу оного для напечатания, Чернышевский по высочайше утвержденному мнению Государственного совета лишен всех прав состояния, сослан на каторжную работу в рудники на семь лет в Нерчинск. При Кадаинском руднике... находится в лазаретном отделении на излечении...»

Только через несколько месяцев Чернышевского выписали из лазарета... А друг его, прикованный к больничной койке тяжелой болезнью, был уже обречен.

Прошел год. Однажды ночью в августе 1865 года Чернышевскому сказали, что Михайлов при смерти. Он бросился в больницу, не взирая на часовых и на холодную погоду, без шапки, в чем сидел дома. Он хотел в последний раз обнять любимого друга, но уже не застал его в живых...

Часто приходили ему на память стихи, написанные Михайловым в Петропавловской крепости.

 Смело, друзья! Не теряйте 
 Бодрость в неравном бою, 
 Родину-мать защищайте, 
 Честь и свободу свою! 

 Пусть нас по тюрьмам сажают, 
 Пусть нас пытают огнем, 
 Пусть в рудники посылают, 
 Пусть мы все казни пройдем! 

 Если погибнуть придется 
 В тюрьмах и шахтах сырых,— 
 Дело, друзья, отзовется 
 На поколеньях живых... 

 Час обновленья настанет — 
 Воли добьется народ, 
 Добрым нас словом помянет, 
 К нам на могилу придет...

Только глухие вести о Михайлове и Чернышевском доходили в это время до Герцена, настойчиво продолжавшего на поминать в своем «Колоколе» о трагической участи кадаинских узников, которые, не прося пощады, «ушли на каторгу с святою нераскаянностью»...

Кадая... Тоскливую монотонность придавали пейзажу безлесные сопки, опоясывающие, точно железным кольцом, горизонт. Глушь и безлюдье. Ни деревца, ни светлого озера. Лишь багровые пятна багульника покрывали склоны сопок.

На одном из одиноких обрывистых холмов, рядом с могилами польских повстанцев, вырос высокий деревянный крест, под которым покоился прах многострадального поэта-борца.

В Кадаинский рудник все чаще и чаще прибывали и по одиночке и партиями политические ссыльные, осужденные царским правительством к каторжным работам. Революционная борьба не затихала. Друзья и единомышленники Чернышевского не забывали своего учителя. Один из молодых его сподвижников писал в эти дни Герцену:

«Вы проповедовали пятнадцать лет, мы учились у Вас и в то же время, будучи в России, учились и у другого учителя — Чернышевского... Мы выросли и окрепли и все, без исключения... двинулись на прямое активное дело... ради этого дела я мог спокойнее и с уверенностью за отмщенье перенести гибель своего лучшего друга и учителя...»

Помнили о Чернышевском и враги его, а более всех — мстительный автор резолюции: «Быть по сему...»

Один из товарищей детства и отрочества Александра II, известный писатель Алексей Константинович Толстой, зимой 1864/65 года во время охоты, стоя рядом с царем, решил воспользоваться случаем и замолвить слово за осужденного Чернышевского, которого он знал лично.

На вопрос Александра II, что делается в литературе и не написал ли он, Толстой, что-нибудь новое, писатель ответил:

— Русская литература надела траур — по поводу не справедливого осуждения Чернышевского...

Но Александр II не дал поэту окончить фразу:

— Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском! — проговорил он недовольно и затем, отвернувшись в сторону, дал понять, что беседа их окончена.

Царь не забыл вознаградить тридцатью сребрениками Иуду: «Высочайше разрешено дать Костомарову с семейством единовременно пятьсот рублей серебром, истребовав эти деньги из государственного казначейства на известное его величеству употребление».

По выходе из лазарета Чернышевского поселили в не большом, ветхом домике. Стены и рамы в этом помещении сильно потрескались, в них проникал холод.

«По правде говоря, — вспоминал потом Чернышевский, — мой ревматизм довольно сильно чувствовал во время здешних зимних бурь плоховатость стен кадаинского моего домика».

Вскоре он получил известие, что Ольга Сократовна собирается навестить его. Это известие и обрадовало и встревожило Чернышевского.

«Что сказать тебе, моя милая голубочка, о твоем намерении ехать сюда? — писал он жене весной 1865 года. — Подумай, подумай, как велика дорога, как она утомительна, ты знаешь, я всегда принимаю за наилучшее решение — то, на котором ты остановишься; но умоляю тебя, подумай о дальности, об утомительности пути..,»

Прошел год. В начале мая Ольга Сократовна выехала с восьмилетним сыном Михаилом в сопровождении доктора Павлинова в Забайкалье...

Генерал-губернатор Восточной Сибири, уведомленный о ее выезде, уже отдал распоряжение коменданту Нерчинских заводов обратить особое внимание на Чернышевского. Надзор за ним усилился; в домике, где он жил, дверь заделали так, чтобы ход к нему был только из караульни. Встревоженное начальство вело секретную переписку о принятии дальнейших мер предосторожности.

Добравшись до Иркутска, Ольга Сократовна подала прошение на имя губернатора о разрешении ей свидания с мужем.

В ответ было выдвинуто издевательское условие, что если она желает следовать к мужу в Нерчинские заводы, то должна навсегда остаться в Сибири и подчиняться всем тем ограничениям, которые существуют для жен государственных преступников, разделяющих участь своих мужей.

Ольга Сократовна объяснила, что она не может согласиться на это уже по одному тому, что оставила на родине старшего сына. Она снова просила разрешить ей свидание хотя бы в присутствии жандармов и обещала разговаривать с мужем только на русском языке.

Губернатор запросил Петербург, и оттуда пришло разрешение на свидание, с тем чтобы Чернышевскую сопровождал жандармский офицер и чтобы не было допущено никаких секретных сообщений, письменных или словесных.

Ольге Сократовне пришлось почти месяц задержаться в Иркутске.

Наконец она выехала с сыном в Нерчинский завод. Доктору Павлинову было запрещено дальнейшее следование.

Ольгу Сократовну сопровождал жандармский штабс-капитан Хмелевский, всю дорогу державший себя с наглой развязностью.

Ольга Сократовна

И вот в конце августа в маленький поселок неподалеку от китайской границы, насчитывающий несколько десятков деревянных домиков, прибыла Ольга Сократовна с сыном, сопровождаемая жандармским офицером.

Невыносимо труден и длителен был их путь из России в Забайкалье, а свидание с Николаем Гавриловичем продолжалось всего лишь пять дней. Чернышевскому невмоготу стало терпеть постоянное присутствие жандарма, наблюдавшего за Ольгой Сократовной, и он упросил ее ускорить отъезд, горячо благодаря ее за то, что она решилась на такое мучительное путешествие ради него.

Вскоре после отъезда Ольги Сократовны Чернышевский в сентябре 1866 года был отправлен по предписанию коменданта Нерчинских заводов из Кадаинского рудника в Александровский завод, расположенный неподалеку от Кадаи.

По пути к заводу — несколько сел, зимовья для скота и степи, чуть фиолетовые в ясный осенний день. В отдалении справа и слева возвышались темные горы...

«Дорога была хорошая, — писал он жене, — погода ясная. Из Дона на следующую станцию вез меня тот самый ямщик, который вез тебя».

Александровский завод. Кругом — сопки и глухой таежный лес. Большое село, выросшее вокруг сереброплавильного завода, на котором работали преимущественно ссыльно поселенцы и каторжане, заключенные в местном остроге.

Сначала Чернышевского поместили в одной из комнат в доме полиции. По соседству с ним были размещены участники каракозовского дела¹ — Шаганов, Николаев и другие, а также польские повстанцы.

¹ (4 апреля 1866 года Д. В. Каракозов совершил неудачное покушение на Александра II и по приговору царского суда был казнен.)

«Познакомились мы с Чернышевским далеко, очень далеко от всяких культурных центров, в глуши, в Забайкальской области», — вспоминал Николаев, которому в ту пору было двадцать два года. Он и несколько его товарищей, то же молодые люди, с нетерпением ждали, когда Николай Гаврилович войдет в комнату, в которой они собрались.

Им казалось, что перед ними предстанет человек, резко отличающийся от всех своим обликом, что в глазах и в чертах его лица будет что-то героическое, возвышенное. Каково же было их удивление, когда в комнату вошел невысокий, бледный человек с самым обыкновенным лицом. Близорукие серые глаза. Золотые очки. Реденькая белокурая бородка... Тулупчик на меху, мягкие валенки, черная барашковая ша почка.

«Как только он вошел, так и легко стало, — рассказывает Николаев. — Если бы могли тогда вслух выразить наше впечатление, то наверное оно вылилось бы в восклицании: «Да какой же он простой!» Простой! Именно это и было на стоящее слово. И чем больше мы узнавали его, тем для нас яснее становилось, что в этой именно простоте и таилась та притягательная сила, которую чувствовали все, кому пришлось узнать его...»

В июне 1867 года, по окончании срока испытуемости, Чернышевскому, как переведенному в разряд исправляющихся, разрешили поселиться на вольной квартире.

«Проезжая через Александровский завод, — писал Николай Гаврилович жене, — ты, может быть, заметила домик, стоящий против комендантского дома; он принадлежит од ному из дьячков здешней церкви. Я живу теперь у этого старичка, в этом домике. По одну сторону сеней помещается хозяин со своим семейством; по другую сторону, окнами на улицу, моя комната...»

В правом углу комнаты поставили кровать, покрытую се рым одеялом, купленным у местного купца. В простенке между окнами поместился стол для работы и книг. На другом столе, за которым Чернышевский обедал, стоял глиняный кувшин с водой и чашка. На гвоздях он развесил свою одежду—пиджак, сюртук, войлочную шляпу, мерлушковый тулупчик. Середину комнаты занимала большая печь.

Вскоре хозяин дома разрешил Чернышевскому пользоваться и второй комнатой, где Николай Гаврилович стал заниматься с детьми местных жителей.

Он часто выходил с книгой и с удочкой в руках к реке Газимур, протекавшей у Александровского завода, усаживался на берегу, забрасывал удочку и углублялся в чтение. Случалось, что проходившие мимо ребята окликали его, обращая внимание на вздрагивание поплавка...

В летние вечера выносил он на крыльцо табуретку, садился на нее и, опершись на перила крыльца, погружался в чтение или задумчиво глядел вдаль, а книга лежала на коленях.

Дом, в котором жил Николай Гаврилович, находился в нескольких шагах от тюремного помещения, и Чернышевскому было разрешено по воскресеньям и в праздничные дни за ходить в тюрьму к его товарищам.

Здесь он читал им свои беллетристические произведения, рассказывал содержание задуманных повестей и романов, смотрел любительские спектакли.

Его сотоварищи по каторге вспоминают, что Чернышевский вел с ними продолжительные беседы на самые разно образные темы, касавшиеся текущей политической жизни, событий далекого прошлого или важнейших вопросов науки и литературы.

О чем бы ни заходила речь — о войнах, о промышленных кризисах, об античном обществе, о реформах Петра, о великих поэтах, — Чернышевский всегда изумлял собеседников глубиной подхода к теме и огромными знаниями.

Особенно поразил он своих товарищей эрудицией и удивительной проницательностью в пору франко-прусской войны 1870 года—весь ход ее, вплоть до деталей отдельных сражений, был предугадан Николаем Гавриловичем. Часто видели его тогда погруженным в изучение карты Франции.

Он умел говорить и с простыми людьми, находя слова, прямо идущие к уму и сердцу этих людей. Вместо утоми тельных длинных рассуждений непринужденный оборот речи, меткая характеристика лица или события — двумя — тремя яркими штрихами, точное, запоминающееся сравнение.

«Помните пословицу, — сказал как-то Николай Гаврилович одному из ссыльных: — «терпи, казак, атаманом будешь». Не сейчас, конечно, а в будущем, далеком будущем, не мы, так дети наши или внуки... Атаманами будут не всегда генералы с регалиями, а явятся атаманы великого ума, убеждения, непреклонного желания в другую сторону, поверх всей настоящей жизни.

Вспомните протопопа Аввакума¹, что скуфьей крыс пугал в подземелье: человек был, не кисель с размазней... Натурально, за такими сила и будущее, а откуда они? Из простого неграмотного народа, — вся сила в народе...»

¹ (Аввакум (около 1621—1682) — протопоп, писатель, глава церковного раскола при патриархе Никоне; неоднократно подвергался правительственным гонениям; был ссылаем в Сибирь, заточен в монастырь, а затем в острог. В 1682 году он и его ближайшие единомышленники были сожжены по царскому указу. )

Чернышевский всегда охотно откликался на просьбы разъяснить тот или иной недоуменный вопрос даже и в том случае, если сам в это время был погружен в работу.

«Нет, нет, оставайтесь и будем толковать, — сказал он однажды Стахевичу, когда тот хотел удалиться, увидав, что Николай Гаврилович был занят чтением. — Для меня давно уже прошло то время, когда человек с наслаждением и с жадностью увеличивает запас своих знаний. Давно уже я чувствую удовольствие не в том, чтобы накоплять знания, а в том, чтобы их распространять; мне приятно делиться своими знаниями».

Среди заключенных, кроме русских, было много поляков и два итальянца-гарибальдийца, замешанные в польском восстании. В общей камере нередко устраивались чтения, в которых принимал участие и Чернышевский. Он часто без всякой подготовки рассказывал им целые повести и отрывки из романов.

Многое из того, что он рассказывал, так и осталось не записанным или уничтожалось, после того как записывалось. Один из заключенных вспоминал впоследствии, как удивлены были они необыкновенным даром импровизации, присущим Чернышевскому.

Однажды Николай Гаврилович, держа перед собой развернутую тетрадь и смотря на нее, прочитал им длинную повесть со всевозможными многочисленными отступления ми. Однако, заглянув в тетрадь, сидевший с ним рядом слушатель увидел, что листы ее были совершенно чисты.

В томительно длинные зимние вечера заключенные, же лая скоротать время, разыгрывали иной раз домашние спектакли. Сначала это были незатейливые экспромты, при чем занавес заменяла простыня, декораций не было вовсе, и женские роли приходилось играть мужчинам.

Однажды было поставлено даже что-то вроде комической оперы «Лиза, любящая всех...» с декорациями и кулисами. Партию Лизы исполнял обладатель густого баса. Чернышевский, заразительно хохотавший во время этого представления, обещал «театральному коллективу» написать для него несколько пьес. И он выполнил свое обещание¹.

¹ (Одна из пьес его — «Мастерица варить кашу» — с успехом шла я каши дни на сцене в Центральном театре Советской Армии в Москве. В первый раз эта пьеса была представлена на самодеятельной сцене ссыльными Александровского завода. )

Радушие и отзывчивость Николая Гавриловича проявлялись во всем — каждому желавшему он охотно давал читать имеющиеся у него журналы и книги. Если заходили к нему товарищи, он не отпускал их, не напоив чаем, причем самовар ставил сам, раздувая его при помощи сапога.

Когда кончился срок каторги для ссыльного П. Д. Баллода и он уезжал на поселение, Чернышевский настойчиво предлагал ему свои золотые часы — единственную имевшуюся у него ценность.

— Понадобятся деньги, — говорил он, — продадите, все рублей тридцать дадут.

Николаеву и Стахевичу при тех же обстоятельствах он предлагал свои энциклопедические справочники, хотя обходиться без словарей ему самому было весьма трудно.

— Когда будете в состоянии, — сказал он, — то выпишете новое издание для меня.

Но ни тот, ни другой не захотели лишить Чернышевского ценных пособий и отказались от подарка.

Часто ссыльные обращались к нему и за окончательным разрешением спорных вопросов, считая его мнение самым веским и справедливым. За ним утвердилось прозвище - Стержень добродетели.

Повседневные работы для своих нужд — колку дров, тапку печей, чистку картофеля для кухни, доставку воды из реки и тому подобное — заключенные исполняли по очереди. Из уважения к Николаю Гавриловичу они никогда не включали его в списки работающих, составлявшиеся на каждый день. Однако Чернышевский иногда сам порывался принять участие в таких работах, но тогда его дружелюбно выталкивали и только изредка допускали к чистке картофеля, если он уж очень настаивал.

Все знали о его неловкости, объяснявшейся сильной близорукостью, к тому же им памятен был его рассказ о том, как однажды в Петербурге он попытался помочь дворнику втащить дрова на пятый этаж.

— Так ловко помог, — шутливо заключил он свой рас сказ, — что вся вязанка рассыпалась! Ну, разумеется, и был награжден «благодарностью» в весьма крепких выражениях.

Напоминанием об этом случае ссыльные пользовались всякий раз, когда хотели устранить его от той или иной работы. Как начнет он помогать им, так и кричат ему:

— А вспомните, Стержень добродетели, дворника!

Казалось, никакие лишения и неудобства, связанные с пребыванием в ссылке, не тяготили его. И только мысль об оставленной семье не давала ему покоя.

«Прости меня, моя милая голубочка, — писал он Ольге Сократовне, — за то, что я по непрактичности характер к не умел приготовить тебе обеспеченного состояния. Я слишком беззаботно смотрел на это. Хоть и давно предполагал возможность такой перемены в моей собственной жизни, какая случилась, но не рассчитывал, что подобная перемена так надолго отнимет у меня возможность работать для тебя...»

Его глубокое чувство любви к жене не только не угасло в разлуке, а, напротив, становилось все сильнее и сильнее. Он всегда с нетерпением ждал ее писем. Памятные даты — день их свадьбы, день ее рождения и именин—были праздниками для него в этом глухом захолустье.

В один из таких дней он писал Ольге Сократовне: «Милый мой друг, радость моя, единственная любовь и мысль моя, Лялечка. Давно я не писал тебе так, как жаждало мое сердце. И теперь, моя милая, сдерживаю выражение моего чувства, потому что и это письмо не для чтения тебе одной, а также и другим, быть может. Пишу в день свадьбы нашей. Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя».

Он не устает повторять ей, что, кроме любви к ней, нет и не было у него личных привязанностей с того времени, как он познакомился с ней. Уже двадцать пять лет прошло с той поры, как они встретились в первый раз.

Ее живой и веселый нрав был ему по душе.

Бесстрашие и удаль Ольги Сократовны всегда изумляли его. Одним из любимых ее развлечений было когда-то катанье на тройках наперегонки, с бубенцами, с песнями. Она не страшилась выезжать в лодке на взморье в бурную погоду. Однажды, когда случилось в Петербурге наводнение, она, надев мужской костюм, выехала в лодке спасать пожитки потерпевших бедствие горожан.

Как умела она веселиться прежде! Гости их знали — где Ольга Сократовна, там всегда оживление, шутки, смех.

Тщетно теперь убеждает он ее не горевать, не предаваться горьким раздумьям, быть беззаботно веселой, как раньше.

Испытания надломили Ольгу Сократовну. Тревога за участь мужа, беспокойство за его здоровье, нужда, обида за сыновей, назойливые преследования полиции, утраченные надежды на скорое возвращение Николая Гавриловича из ссылки — все это неузнаваемо изменило ее характер. Все чаще вспоминала она стих Некрасова: «Тяжелый крест достался ей на долю»,

В ссылке Чернышевский работал, как и прежде, неутомимо, хотя круг его литературных занятий волей-неволей сузился: он писал теперь главным образом беллетристические произведения — романы и повести. Творческий труд его про ходил здесь в тягостных условиях. Некоторые рукописи он сжигал, опасаясь обысков, некоторые обрывались на полу слове. Иные замыслы умирали, едва родившись, потом снова и снова возникали, но так и оставались не воплощенными.

Первое беллетристическое произведение, с которым Николай Гаврилович познакомил своих товарищей в Александровском заводе, носило название «Старина». Роман этот не уцелел, но содержание его в общих чертах известно по воспоминанием Стахевича и Шаганова.

По словам Стахевича, беллетристический талант Чернышевского сказался в этом автобиографическом произведении наиболее выпукло и сильно. Чувствовалось, что здесь запечатлены мысли, переживания и события, глубоко запавшие Чернышевскому в душу в молодые годы его жизни.

Центральное место в «Старине» занимало описание крестьянского бунта, подавленного силой оружия. В заключительной сцене рассказывалось, как скрывшийся и разыскиваемый властями предводитель бунтовщиков тайно явился переодетым мещанином к герою романа — Волгину¹.

¹ (Происхождение фамилии главного героя, Волгина, прозрачно: родной город автора расположен на Волге. При подыскании фамилии в данном случае, как и позднее в романе «Пролог», Чернышевский по думал прежде всего о великой русской реке, на берегу которой прошли его детство и отрочество. )

Между ними происходит короткий разговор, в конце которого Волгин неожиданно для собеседника наклонился к его руке и поцеловал ее. Затем Волгин содействовал устройству этого человека, добыв для него паспорт и небольшую сумму денег; тот поселился в каком-то городе в качестве мелочного торговца.

В этом романе вымысел переплетается с действительностью; но, может быть, в жизни Чернышевского и была имен но такая встреча с предводителем крестьянского бунта. В письмах Чернышевского есть прямое признание, что когда-то в молодости он, пренебрегая обычаем, поцеловал руку мужчине.

Среди уцелевших беллетристических произведений Чернышевского, написанных в Сибири, наиболее значителен роман «Пролог», являющийся продолжением «Старины». Действие романа развертывается в конце 50-х годов и вводит нас в гущу политической борьбы, разыгравшейся во время подготовки крестьянской реформы. В. И. Ленин очень высоко оценил этот роман и говорил, что «нужна была именно гениальность Чернышевского, чтобы тогда, в эпоху самого совершения крестьянской реформы (когда еще не была достаточно освещена она даже на Западе), понимать с такой ясностью ее основной буржуазный характер, — чтобы понимать, что уже тогда в русском «обществе» и «государстве» царили и правили общественные классы, бесповоротно враждебные трудящимся и безусловно предопределявшие разорение и экспроприацию крестьянства»¹.

¹ (В. И. Ленин, Сочинения, т. 1, стр. 263. )

Автор «Пролога» настойчиво наводит читателя на мысль о бунте, о вооруженном восстании. В той или иной форме Волгин ставит вопросы о первой крестьянской революции в России (восстание Пугачева), о революции 1848 го да во Франции, в Германии, о венгерском и польском восстаниях. Духом классовой борьбы веет от этого произведения революционного демократа.

Роман приобрел портретную выразительность, благодаря тому что прототипами действующих лиц были настоящие враги и настоящие друзья Чернышевского — живые участники общественного движения того времени. «Пролог» авто биографичен, поэтому знакомство с ним помогает не только пониманию эпохи, но и уяснению многих сторон личности и мировоззрения самого Чернышевского и его друзей — Добролюбова, Сераковского и других.

Описание внешности, манер и особенностей характера Волгина сразу наводит на мысль о самом авторе. Волгин близорук, щурит глаза, носит очки. Он работает не разгибая спины. («Ни один литератор не пишет столько», «Всегда работает целый день, как встал, так и за работу, — и до поздней ночи»). Заботы о жене («Тебе надобно иметь экипаж, пару лошадей...»), стремление подшучивать над собой, застенчивость, внешняя неловкость Волгина — все эти мелкие черточки, собранные воедино, сразу вызывают представление о самом Чернышевском.

Облик Волгиной и взаимоотношения ее с мужем пере дают черты характера Ольги Сократовны и особенности семейных отношений Чернышевских.

На «вольной» квартире Чернышевский прожил в Александровском заводе недолго. Через год его опять водвори, ли в тюремное помещение.

Вызвано это было побегом его товарища по каторге, бывшего полковника Красовского, осужденного на восемь лет за распространение написанного им самим воззвания к солдатам-житомирцам, с призывом не подчиняться приказам и отказываться от усмирения бунтующих крестьян.

В отличие от других политических «преступников», Красовский был отправлен на каторгу в Сибирь не в сопровождении жандармов, на почтовых лошадях, а пешком, с обычным уголовным этапом. Его путь в Нерчинский завод длился целый год...

В 1867 году он, подобно Чернышевскому, пройдя срок испытуемости, был выпущен из-под стражи на «вольную» квартиру. Давно уже Красовский вынашивал план бегства. Получив на руки довольно крупную сумму денег, присланных ему, Красовский стал подготовлять свой побег.

Он начертил план китайской границы, раздобыл фальшивый паспорт, составил завещание, где объяснял свое бегство опасениями снова очутиться в стенах каторжной тюрьмы, и 11 июня 1868 года совершил побег верхом на лошади.

Через три дня он был найден в тайге мертвым. Товарищи Красовского по каторге думали, что он был убит с целью грабежа местным казаком, предлагавшим ему свою помощь. Но друзья так и не узнали, что Красовский застрелился: возле него обнаружена была предсмертная записка, написанная кровью.

«Я вышел, чтобы идти в Китай. Шансы для меня чересчур неблагоприятны. Я потерял ночью в дороге такие две вещи, которые непременно откроют мои следы. Лучше умереть, чем отдаться в руки врагов живым. А. К.»

Потеряны им были записная книжка и план китайской границы.

Следствием этой истории было не только перемещение Чернышевского с «вольной» квартиры в тюрьму, но и принятие властями новых мер к предупреждению возможности его побега.

Правительство тревожно следило за всеми его сношения ми с внешним миром. Как только до властей дошли слухи о предположении Ольги Сократовны поехать в Александровский завод для свидания с мужем, петербургскому обер-полицмейстеру было дано секретное предписание противодействовать ее выезду.

На восемь — девять месяцев была прервана переписка Чернышевского с женой до получения предписаний из Петербурга.

По одному из указов Александра II о политических ссыльных, осужденных до 1 января 1866 года, Чернышевский мог быть освобожден от каторжных работ и отправлен на поселение еще в 1868 году.

Но льгота эта не коснулась его. Напротив, по мере приближения окончания срока его каторги власти все более задумывались над изысканием способов продолжить его изоляцию.

Осенью 1870 года срок этот должен был наступить... Со стоической выдержкой и непоколебимым мужеством революционера перенеся каторгу, Чернышевский уже лелеял мечту о возможности совместной жизни с семьей на вольном поселении в одном из сибирских городов.

«10 августа кончается мне срок оставаться праздным, бес полезным для тебя и детей, — пишет он в апреле Ольге Сократовне. К осени, думаю, устроюсь где-нибудь в Иркутске или около Иркутска и буду уже иметь возможность работать по-прежнему...»

А в это время составлялась справка о Чернышевском для Третьего отделения, каждый пункт которой разбивал его надежды. В справке указывалось, что по сведениям, имеющимся в Третьем отделении, среди революционеров в Петербурге и других городах постоянно делались сборы денег с целью доставить Чернышевскому средства к побегу из Сибири.

Агентам полиции было известно о тайном сбыте сочинений Чернышевского. У многих арестованных лиц находили при обыске фотографии.

«Срок работ Чернышевскому кончился 10 августа, — гласила шифрованная телеграмма генерал-губернатора Восточной Сибири шефу жандармов Шувалову. — Закон требует отправить на поселение. Если будет свободен, отвечать за целость нельзя. Как поступить?»

Как поступить? 4 сентября 1870 года Шувалов изложил Александру II свои соображения относительно «неудобства» освобождения Чернышевского из тюремного замка ввиду того, что он, по своему влиянию, может сделаться центром революционного движения. Шувалов просил передать этот доклад на обсуждение комитета министров.

Царь наложил на докладе резолюцию: «Исполнить со гласно с соображением», а комитет министров, заслушав доклад, «пришел к убеждению о необходимости: продолжив временно заключение Чернышевского в тюрьме... немедленно приступить к изысканию всех возможных мер к обращению сего преступника в разряд ссыльнопоселенцев в такой местности и при таких условиях, которые бы устраняли всякие опасения насчет его побега и тем самым сделали бы невозможными новые со стороны молодежи увлечения к его освобождению».

Однако царское правительство было бессильно пресечь подобные увлечения. Планы освобождения Чернышевского возникали от времени до времени в различных революционных кружках и у отдельных лиц.

Одна из самых отважных попыток вызволить из плена великого демократа, относящаяся к последнему периоду его пребывания в Александровском заводе, связана с именем выдающегося революционера-народника Германа Александровича Лопатина.

Это был необыкновенно смелый, энергичный и решительный человек, обладавший несгибаемой волей и исключительной находчивостью. У Лопатина, несмотря на его молодость — ему было тогда двадцать пять лет, — уже был не который опыт в делах такого рода.

Незадолго до того он совершил удачный побег из заключения в Ставрополе. Затем он помог народнику Лаврову, находившемуся в ссылке, перебраться в Париж, а вскоре бежал за границу и сам. В Лондоне Лопатин познакомился с Карлом Марксом, который сразу же полюбил его и приблизил к себе. Здесь Лопатин был избран в Генеральный совет I Интернационала. Впоследствии Маркс говорил Лаврову, что редко приходилось ему встречать людей с таким глубоким умом, как его молодой друг.

Вскоре Лопатин приступил к переводу первого тома «Капитала» Маркса на русский язык. Но завершить эту работу он не успел, потому что как раз в это время у него созрело решение ехать в Россию, чтобы освободить Чернышевского. План этот возник у Германа Александровича под влиянием бесед с Марксом, который не раз с восхищением говорил своему молодому другу о великом русском ученом, томившемся в сибирской глуши.

Слова Карла Маркса возбудили у Лопатина страстное желание возвратить миру великого человека.

«Мне казалась нестерпимой мысль, — писал много лет спустя Герман Лопатин, — что один из лучших граждан России, один из замечательнейших мыслителей своего времени, человек, по справедливости принадлежащий к Пантеону русской славы, влачит бесплодное, жалкое, мучительное существование, похороненный в какой-то сибирской трущобе. Клянусь, что тогда, как и теперь, я бы охотно и не медля ни минуты поменялся с ним местами, если бы только это было возможно и если бы я мог возвратить этою жертвою делу отечественного прогресса одного из влиятельнейших деятелей; я бы сделал это, не колеблясь ни минуты и с такою же радостною готовностью, с какой рядовой солдат бросается вперед, чтобы заслонить собственной грудью любимого генерала».

Уезжая из Лондона в Россию, Лопатин скрыл от Маркса цель своей поездки, так как боялся, что Маркс сочтет план невыполнимым и будет отговаривать его.

В конце 1870 года Лопатин приехал в Петербург с пас портом турецкого подданного Сакича. Здесь он запасся картами Сибири и, добыв документы на имя Николая Любавина, выехал в Иркутск, выдавая себя за члена географического общества, .которому поручена ученая разведка.

Он не знал в точности местонахождения Чернышевского, так как не был знаком ни с родственниками Николая Гавриловича, ни с его друзьями по «Современнику». Ему пришлось задержаться в Иркутске около месяца, пока он исподволь добывал необходимые сведения. В это время заграничная агентура русской полиции, разведав, что некий эмигрант тайно отправился из-за границы в Сибирь, поставила об этом в известность Третье отделение. 1 февраля 1871 года Лопатин был арестован в Иркутске.

Вскоре тревожные и смутные слухи о судьбе Лопатина дошли до Маркса, и он в письме к Н. Ф. Даниельсону 15 июня 1871 года поделился с ним своими соображениями по поводу предприятия Лопатина, старательно зашифровав сообщение об этом.

«Наш друг» (то есть Лопатин. — Н. Б.) должен вернуться в Лондон из своей торговой поездки. Корреспонден ты той фирмы, от которой он разъезжает, писали мне из Швейцарии и других мест. Все дело рухнет, если он отложит свое возвращение, и сам он навсегда потеряет возможность оказывать дальнейшие услуги своей фирме. Соперники фирмы (то есть царская полиция. — Н. Б.), уведомленные о нем, ищут его повсюду и заманят его в ловушку своими происками».

В это время Маркс еще не знал с точностью, что «торговая поездка» его друга уже потерпела крушение, а сам Лопатин находится в руках «соперников фирмы».

Однако сибирская эпопея Лопатина на этом не кончилась. Жандармы понимали, что задержан опасный, опытный революционер. Они догадывались о цели его приезда в Иркутск, но никаких прямых улик на этот счет у них не было. Требовалось время, чтобы собрать о Лопатине достоверные сведения, а пока что единственным обвинением, которое могли ему предъявить, было лишь прежнее ставропольское дело.

Между тем Лопатин не бездействовал: трижды совершил он смелые побеги из-под стражи, и, в конце концов, на третий раз, в 1873 году, ему удалось все-таки ускользнуть из лап полиции и вырваться за границу.

Дочь Маркса, Элеонора Эвелинг, рассказывала Лаврову, что Маркс, узнав о приезде в Лондон Германа Александровича, оставил работу, прибежал к ней, взял ее за руки и стал кружиться с нею по комнате. Так обрадовало Маркса благополучное возвращение его молодого друга из опасной поездки в Сибирь.

А за это время в судьбе Чернышевского произошли большие перемены.