Арест

Арест

По-видимому, уже начиная со второй половины 1861 года царское правительство готовилось в самом недалеком будущем «обезвредить» Чернышевского. Опасаясь, что он, разгадав этот план, вздумает покинуть Россию, министр внутренних дел. отдал распоряжение всем губернаторам о невыдаче Чернышевскому заграничного паспорта. Третье отделение продолжало вести систематическую слежку за квартирой писателя. В агентурных донесениях перечислялись имена и фамилии всех посетителей его квартиры с указанием рода их занятий. В таком-то часу, такого-то числа у Чернышевского были такие-то студенты, такой-то литератор, такой-то офицер...

Сто тринадцать подобных донесений, отмечавших, кто посещал Чернышевского и куда он отлучался сам, накопилось с осени 1861 года до дня его ареста.

Не довольствуясь «наружным наблюдением», полиция позаботилась и о внутренней слежке. В один из декабрьских дней подкупленная служанка Чернышевских доставила в Третье отделение бумаги, отданные ей Николаем Гавриловичем для сожжения.

В доносах, направленных в Третье отделение, ярые крепостники требовали скорейшей расправы с вождем освободительного движения.

«... ежели вы не удалите его, то быть беде, будет кровь, ему нет места в России — везде он опасен... скорее отнимите у него возможность действовать... Избавьте нас от Чернышевского — ради общего спокойствия...» — взывали к полиции враги великого демократа.

Крепостники хорошо понимали, куда звал Чернышевский передовую интеллигенцию и народ своими статьями. Он был в их глазах «коноводом юношей», «вредным агитатором». Они не ошибались, предполагая, что Чернышевский и его единомышленники, не ограничиваясь публицистической деятельностью, прилагают все силы к тому, чтобы подготовить взрыв народной революции.

Самому Чернышевскому они направляли анонимные письма, полные угроз и оскорблений.

Одно из таких писем заканчивалось следующими словами:

«Считаем нелишним заметить вам, господин Чернышевский, - что мы не желаем видеть на престоле какого-нибудь Антона Петрова, и если действительно произойдет кровавое волнение, то мы найдем вас...»

Травля Чернышевского реакционной печатью, также носившая характер доносов, все более и более усиливалась.

Доклад шефа жандармов Долгорукова о внутреннем состоянии России в 1861—1862 годах, представленный Александру II, заканчивался предложением произвести одновременно строжайший обыск у пятидесяти лиц, среди которых на первом месте значилось имя Чернышевского с такой характеристикою: «Подозревается в составлении воззвания «Великорусе», в участии составления прочих воззваний и в постоянном возбуждении враждебных чувств к правительству».

В этом списке стояли имена близких к Чернышевскому лиц: Шелгунова, полковника Н. Н. Обручева, доктора Бокова, литератора Елисеева, Антоновича и других. В характеристиках, данных этим лицам, подчеркивались их «преступные сношения» с Чернышевским.

14 декабря 1861 года на Сытной площади в Петербурге Михайлову был публично объявлен судебный приговор, по которому он ссылался на двенадцать с половиной лет на каторжные работы в Сибирь. День этот, конечно, был выбран мстительными палачами с явным умыслом: ведь прокламация Михайлова «К молодому поколению» заканчивалась призывом, в котором он напоминал русским революционерам об этой славной дате:

«Готовьтесь сами к той роли, какую вам придется играть...ищите вожаков, способных и готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 декабря».

И вот в шестом часу утра 14 декабря Михайлова, обрито го по-арестантски и закованного в кандалы, повезли в «по зорной» колеснице на Сытную площадь, чтобы совершить там над ним издевательский обряд гражданской казни!¹.

¹ (До 1890 года в России для унижения личности осужденного существовал «обряд публичной (гражданской) казни». Осужденный на каторгу или к ссылке в Сибирь отвозился на место казни на черных дрогах и с надписью на груди о роде вины; по прочтении приговора преступнику над его головой (если он был дворянин) преломляли шпагу и он выставлялся на эшафоте к позорному столбу на десять минут.)

Близким друзьям Михайлова дано было разрешение проститься с ним перед отправлением его в Сибирь, которое должно было совершиться в тот же день вечером. Некрасов, Шелгунов, Чернышевский, Ольга Сократовна и другие посетили его в крепости...

Вскоре был отправлен на каторгу и другой сотрудник «Современника», Владимир Обручев, обвиненный в распространении нелегального листка «Великорусе».

В столице, как и во всей стране, было неспокойно. С мая месяца 1862 года начались знаменитые петербургские пожары. Горели Апраксин двор, Большая и Малая Охта...

Огнем уничтожено было много домов между Апраксиным рынком и Троицкой улицей. Все это пространство превратилось в огненную площадь, освещавшую по ночам небо багровым заревом. В иные дни пожары возникали десятками, охватывая целые кварталы. В душной мгле порывистый ветер разносил по воздуху дым, сажу и пепел.

Тысячи людей, лишившихся крова и имущества, броди ли с узлами по площадям и улицам, придавая им вид цыганского табора. Ворота и подъезды домов были заперты, По городу ходили патрули. Быстро распространялись тревожные слухи о поджогах. Агенты полиции, которые и бы ли организаторами пожаров, стремились обвинить в них революционную организацию. Провокационная цель обвинения была ясна: возбудить ненависть к студенческой молодежи и оправдать репрессии правительства.

А репрессии следовали одна за другой: правительство закрывало воскресные школы², народные читальни, при останавливало издание газет и журналов.

² (Воскресные школы — школы первоначального обучения взрослых по воскресным дням. Возникли в России в 60-х годах по общественной инициативе.)

Вскоре после пожаров был закрыт по распоряжению военного генерал-губернатора Шахматный клуб, основанный в январе 1862 года по инициативе Чернышевского и его друзей. Первоначально в нем состояло более ста человек. Тут было много писателей, журналистов, офицеров, педагогов. Из близких Чернышевскому людей клуб посещали: Николай Серно-Соловьевич, Помяловский, Некрасов, Курочкин и ряд других.

Шахматы не играли здесь серьезной роли: в сущности, они служили лишь для маскировки иных целей — клуб явился удобным местом для встреч и впоследствии должен был, по-видимому, превратиться в своеобразный штаб активных деятелей революционного подполья.

Подосланный Третьим отделением провокатор отмечал, что Чернышевский играет здесь «важную роль оратора» и что отсюда исходят «революционные замыслы».

В докладе шефа жандармов Долгорукова Александру II 27 апреля 1862 года Шахматный клуб прямо назван литературным обществом, в котором происходят ежедневные сходки и где студенты совещаются с выдающимися общественными деятелями.

В ту пору идейное влияние Чернышевского на разно чинную революционно настроенную интеллигенцию было исключительно велико.

Тяжелые утраты, перенесенные им, не сломили духа этого великого борца за народное дело.

Власти, напуганные возможностью народного восстания, стремились беспощадно подавить не только крестьянские бунты, но и расправиться с носителями передовых, освободительных идей, сделать невозможным всякое проявление свободной мысли в обществе.

Летом 1862 года журнал «Современник» был запрещен на восемь месяцев.

Николай Гаврилович понимал, что кара, постигшая журнал, последовала главным образом из-за его статей по крестьянскому вопросу.

Дни свободы Чернышевского были уже сочтены. Полиция ждала только предлога, чтобы арестовать его.

Дни свободы Чернышевского были уже сочтены

И вот нашелся предлог, показавшийся властям вполне достаточным. Агентами правительства было отобрано на границе у некоего Ветошникова, вернувшегося в начале июля из Лондона, письмо Герцена к Николаю Серно-Соловьевичу, где говорилось, что Герцен и Огарев готовы вместе с Чернышевским издавать «Современник» в Лондоне или в Женеве.

Два близких знакомых Николая Гавриловича — молодой сотрудник «Современника» Антонович и доктор Боков — были свидетелями драматической сцены, разыгравшейся 7 июля 1862 года в квартире Чернышевского на Большой Московской улице.

В этот день Антонович зашел около полудня к Чернышевскому поговорить об издании собрания сочинений Добролюбова. Чернышевский был в квартире один, так как домашние его - Ольга Сократовна с сыновьями Александром и Михаилом — гостили в Саратове.

Вскоре подоспел и Боков. И они втроем перешли из кабинета в зал. Прошло более часа, и вдруг мирная их бесе да была прервана резким звонком в передней. Через ми нуту в зал вошел офицер и сказал, что ему нужно видеть Чернышевского.

— Я — Чернышевский, к вашим услугам, — выступил вперед Николай Гаврилович.

— Мне нужно поговорить с вами наедине, — сказал офицер.

— А, в таком случае пожалуйте ко мне в кабинет, — проговорил Николай Гаврилович и, как рассказывает Антонович, поспешно устремился из зала в кабинет.

Оторопевший офицер сначала растерянно бормотал:

— Где же кабинет? Где же кабинет?

Но через некоторое время он громко воскликнул:

— Послушайте, укажите мне, где кабинет Чернышевского, и проводите меня туда!

Тогда из передней явился пристав Мадьянов и проводил офицера в кабинет.

Возвратившись оттуда, он стал убеждать Антоновича и Бокова уйти из квартиры.

— Но мы перед уходом непременно пойдем проститься с хозяином, — заявил Антонович.

Войдя в кабинет, они увидели, что Николай Гаврилович и жандармский полковник сидели у стола. Николай Гаврилович в эту минуту проговорил:

— Нет, моя семья не на даче, а в Саратове.

— До свиданья, Николай Гаврилович, — сказал Антонович.

— А вы разве уже уходите? — спросил Чернышевский. — И не подождете меня?.. Ну, так до свиданья!

И он, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в руку Антоновича.

Через час Антонович и доктор Боков, очень обеспокоенные случившимся, снова явились на квартиру Чернышевского. Им открыла прислуга и, горько плача, сказала:

— Бедный барин, его взяли, они погубят его. А тут, как нарочно, еще барыня уехала...

Полковник Ракеев, производивший обыск у Чернышевского, в 1837 году сопровождал тело Пушкина, тайно вывезенное ночью из Петербурга в Святогорский монастырь.

Этот же Ракеев делал первый обыск и у Михаила Ларионовича Михайлова 1 сентября 1861 года. Развязному жандарму казалось, что он сопричастен литературе. Так, увидев в кабинете у Михайлова множество книг, он обратился к хозяину со словами:

— Да нет ли у вас чего? Вот из книг-то, из книг-то? Уж лучше скажите прямо.

— Каких же вам запрещенных книг! Вот смотрите! Ну, вот Прудон был прежде запрещен, Луи Блан, а теперь не знаю. Да у кого же нет таких книг?

— На французском языке?

— Да.

— Нет-с, это что. Вот на русском бы чего-нибудь.

— Ну, вот Пушкина есть берлинское издание.

— Что же Пушкин! Помилуйте! — воскликнул с пафосом Ракеев. — Это, можно сказать, великий был поэт... Да-с, не скоро, я думаю, дождемся мы второго Пушкина.

Маленькие серые глазки полковника вдруг самодовольно заблестели, и, задвигав своими колючими подстриженными усами, он заговорил:

В это издание были включены запрещенные цензурой стихо творения Пушкина.

— А знаете-с? Ведь и я попаду в историю! Да-с, по паду! Ведь я-с препровождал... Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина. Один я, можно сказать, и хоронил его...

Тем не менее запрещенное издание стихотворений Пушкина лицемерный «почитатель» его музы отложил в сторону, как подлежащее конфискации.

Тщательно обыскав квартиру Чернышевского, Ракеев отобрал рукописи и письма, показавшиеся ему подозрительными, а также запрещенные книги, и, запаковав все это с помощью квартального в большой мешок, запечатал.

— Попрошу вас написать акт, — обратился он затем к квартальному.

— Слушаю-с.

— Ну, так начнем.

Расположившись за столом, Мадьянов принялся старательно выводить писарским почерком под диктовку Ракеева:

— «1862 года, июля 7 дня, мы, нижеподписавшиеся, исполняя распоряжение высшего начальства, прибыв в квартиру литератора отставного титулярного советника Чернышевского, состоящую в Московской части 2-го квартала в доме Есауловой по Большой Московской улице, осматривали самым строжайшим образом всю занимаемую им квартиру и найденные у него в разных помещениях письма, рукописи и другие бумаги, часть недозволенных книг, сложив в холщовый мешок и опечатав оный, передали господину полковнику Ракееву, вместе с самим Чернышевским для представления в III Отделение собственной его величества канцелярии...»

Закончив диктовать, Ракеев повернулся в сторону Николая Гавриловича:

— Выполняя приказание управляющего Третьим от делением генерал-майора Потапова, я принужден пригласить вас, милостивый государь, с собою...

Когда Чернышевский вышел в сопровождении жандармов из дома, у подъезда их ждала карета.

Ракеев приказал кучеру ехать в канцелярию Третьего отделения. Там он подал краткий рапорт на имя Потапова об аресте Чернышевского. Управляющий Третьим отделением тут же наложил на рапорте резолюцию: «Чернышевского отправить в Алексеевский равелин, акт и все бумаги — в высочайше утвержденную следственную комиссию. 7 июля».

— В крепость! — скомандовал кучеру жандармский офицер, вышедший из канцелярии на смену Ракееву. Теперь он уселся в карете рядом с Чернышевским.

Миновали Летний сад, проехали по мосту — вот и во рота Петропавловской крепости. Карета остановилась у комендантского подъезда. Офицер провел Чернышевского в канцелярию, где их встретил делопроизводитель. У него был такой вид, будто он уже давно ждал их прихода.

Отозвав офицера в сторону, он пошептался с ним о чем-то и пошел доложить коменданту. Вернувшись довольно скоро, он расписался в книжке, привезенной жандармским офицером, что принял Чернышевского в целости. За тем предложил Николаю Гавриловичу идти за ним и распорядился, чтобы следом принесли и вещи арестованного.

Пройдя через двор, Чернышевский и его провожатый поднялись по ступеням в длинный каменный коридор, слабо освещенный фонарем, укрепленным на блоке под сводом. Светильня в нем слабо мерцала, как в уличных фонарях где-нибудь на глухих окраинах Петербурга. В полу мраке виднелись фигуры часовых.

Тот, что стоял у входа, зычно крикнул:

— Старшего!

Голос его разнесся под сводами, и через минуту в конце коридора показался унтер-офицер в каске и в шинели. В одной руке он держал свечу, в другой — ключи. Отдав распоряжение смотрителю, делопроизводитель удалился.

Когда отворили дверь в одиннадцатую камеру, оттуда пахнуло затхлым воздухом, сыростью, холодом.

Небольшое окно, закрашенное снаружи, белело в тем ной глубокой амбразуре. Деревянная койка изголовьем к стене, стул, небольшой столик, на столе оловянная кружка для воды...

Старый сгорбленный сторож-инвалид принес жировой ночник, от светильни которого струилась копоть, и поста вил его на окно.

Чернышевский спросил, нельзя ли будет получить свечу.

— Я думаю, можно будет, на ваши собственные деньги, — ответил смотритель и ушел.

Дверь затворилась, ключ тяжело повернулся в замке, и Чернышевский остался в камере один.

Узник одиннадцатой камеры не знал, что в тот же день в шестнадцатую камеру Алексеевского равелина был заключен арестованный одновременно с ним Николай Серно-Соловьевич.

Как раз 7 июля Александр II, отправлявшийся в путешествие по Прибалтике, писал своему брату Константину в Варшаву:

«В самый день моего отъезда, по сведениям, сообщенным из Лондона, должно было сделать несколько новых арестаций, между прочим, Серно-Соловьевича и Чернышевского. Найденные бумаги доказывают явно сношения их с Герценом и целый план революционной пропаганды по всей России. В этих же бумагах есть указание и на других главных деятелей, как в столицах, так и в провинции. Так что есть надежда, что мы, наконец, напали на настоящий источник всего зла. Да поможет нам бог остановить дальнейшее его развитие».

Ответ Константина показывал, что и Чернышевский и Серно-Соловьевич уже давно были в поле зрения «августейших» братьев, вынашивавших план расправы над ненавистными им революционерами:

«Как я рад известию об арестовании Серно-Соловьевича и, особенно, Чернышевского. Давно бы пора с ними раз» делаться».

Александру II казалось, что при обыске у Чернышевского будут найдены неопровержимые доказательства под готовки восстания и тесной связи Чернышевского с «русскими изгнанниками» — Герценом и Огаревым. Однако ничего криминального в бумагах Николая Гавриловича не было обнаружено. Он, видимо, предполагал возможность обыска и принял необходимые меры. На это указывает в своем донесении шефу жандармов Потапов:

«...арестования сделаны удачно. Ветошников и Серно-Соловьевич очень сконфужены. Чернышевский ожидал...»

Предшествовавшая его аресту длительная слежка тайной полиции также не дала реальных результатов.

Полиция понимала, что революционные кружки вдохновляемы и руководимы Чернышевским, но нити, связующие революционеров с главой «Современника», были не зримы для нее.

Только по прошествии четырех месяцев после ареста Чернышевский был вызван на первый допрос, и ему было предъявлено в весьма неопределенной форме обвинение в «сношениях с русскими изгнанниками и другими лицами, распространявшими злоумышленную пропаганду».

Чернышевский решительно отверг это обвинение.

По ходу первых допросов он увидел, что у следственной комиссии нет документов, проливающих свет на его подпольную деятельность.

В письмах из крепости, адресованных царю и петербургскому генерал-губернатору Суворову, он смело и рез ко указывал на умышленное затягивание властями его дела и требовал освобождения из-под ареста.

Зная вместе с тем, что впереди ожидают его, быть может, тягчайшие испытания, он готов был встретить их во всеоружии.

«Скажу тебе одно, — писал он Ольге Сократовне из крепости, — наша с тобой жизнь принадлежит истории; пройдут сотни лет, а наши имена все еще будут милы людям; и будут вспоминать о нас с благодарностью, когда уже забудут почти всех, кто жил в одно время с нами. Так надобно же нам не уронить себя со стороны бодрости характера перед людьми, которые будут изучать нашу жизнь».

В сношениях с тюремной администрацией и с комендантом крепости генералом Сорокиным он держался независимо и гордо. Некоторые письма его к коменданту написаны в третьем лице: «Чернышевский считает...», «Чернышевский просил бы уведомить...», «По мнению Чернышевского...» Иногда в тоне его записок слышатся повелительные нотки, иногда сквозит ирония и презрение.

Не получая положительного ответа на просьбы о свиданиях с женой, Чернышевский объявил голодовку, и власти вынуждены были уступить ему. В феврале 1803 года Ольга Сократовна получила разрешение на первое свидание с мужем в присутствии представителей тюремной администрации. Оно длилось около двух часов.

Ольга Сократовна рассказывала потом родным, что Николай Гаврилович внешне изменился, отпустил бороду и очень похудел. Держался, однако, бодро, был даже весел, шутил, утешая ее, и говорил, что сидит в крепости только потому, что власти не знают, как теперь поступить с ним:

— Взяли по ошибке, обвинения не могли доказать, а между тем шуму наделали...

Когда отсутствие достаточных улик стало очевидным, царь и его приближенные решили сделать Чернышевско го жертвой провокации, главную роль в которой должен был сыграть предатель Всеволод Костомаров. Для осуществления этого плана требовалось время. Этим и объясняется медлительность действий следственной комиссии, начавшей подготовку к закрытому процессу. Подыскивались лжесвидетели, подтасовывались факты, сочинялись подложные записки и письма, изобретались «улики», что бы получить возможность юридически обосновать заранее предрешенную расправу над Чернышевским.

Долгие тюремные дни и ночи сливались для него в томительно однообразный и унылый ряд. В ночной тиши звучно разносился бой крепостных курантов, вызванивавших «Коль славен...» и «Боже, царя храни...»

Что же оставалось делать узнику? Он читал, курил, спал, писал письма, в которых старался успокоить близких, уверяя их, что он сыт, в тепле, здоров, выходит на прогулки, работает и совершенно спокоен.

С каждым днем становилось яснее, что предстоит не равная и длительная борьба. Но он не предавался унынию, не впадал в бездействие и апатию.

В октябре Чернышевский получил разрешение покупать книги по своему выбору, а также получать их через родных. Он просил присылать ему журналы, научные книги, беллетристику. Зная широту его интересов, родные посылали ему книги по истории, философии, математике, естественным наукам, литературе.

За долгие месяцы предварительного заключения он вновь перечитал сочинения Гоголя, Лермонтова, Руссо, Диккенса, Жорж Санд, Гейне, Беранже, сборники стихотворений Некрасова, Тютчева, Фета... Труды Дарвина и других естествоиспытателей, философские трактаты, исторические монографии, произведения античных поэтов — так широк и разнообразен был круг чтения Чернышевского даже и здесь.

Несмотря на тягостную обстановку и тяжелые моральные испытания, Чернышевский и в крепости весь отдался работе.

Сначала он переводил сочинения немецкого историка Шлоссера и подготавливал материалы для будущих своих научных трудов. Потом у него явилась мысль о социально философском романе.