Во главе революционеров

Во главе революционеров

Еще в юношеские годы Чернышевский непоколебимо верил, что придет время, когда он сумеет широко развернуть борьбу с самодержавием.

Теперь эта пора наступила. По мере того как в стране назревала революционная ситуация, по мере того как разрастались крестьянские бунты и во всех слоях общества усиливалось напряженное ожидание развязки крестьянского вопроса, роль Чернышевского как вождя революционной демократии становилась все более и более активной.

Влияние авангарда передовой интеллигенции, возглавляемого Чернышевским, росло не по дням, а по часам, и круг близких к нему людей непрестанно расширялся. Но мера «Современника» со статьями Чернышевского, Добролюбова, Шелгунова, со стихами Некрасова, с очерками и стихотворениями Михайлова жадно прочитывались и передавались из рук в руки.

Лучшие люди страны, стремившиеся посвятить свои силы служению революции, объединились вокруг Чернышевского.

Рядом с ним действовал его близкий друг и единомышленник — Н. А. Добролюбов, который готов был, подобно своему учителю, пожертвовать жизнью для блага народа.

«Вышел я на бой, — писал Добролюбов своему товарищу по семинарии вскоре после знакомства с Чернышевским, — без заносчивости, но и без трусости — гордо и спокойно... Говорят, что мой путь смелой правды приведет меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. Следовательно, и в самой последней крайности будет со мной мое всегдашнее не отъемлемое утешение, — что я трудился и жил не без пользы».

Если бы не преждевременная смерть, вскоре последовавшая, то Добролюбов не избегнул бы участи, постигшей виднейших революционных деятелей 60-х годов.

Одни из них погибли на каторге (Михайлов, Серно-Соловьевич), других подстерегала еще более мучительная участь — Сигизмунд Сераковский был казнен царскими палачами после разгрома польского восстания в 1863 году.

Это был человек железной воли и необыкновенной энергии. Казалось, для него не существовало непреодолимых преград, когда он стремился к какой-либо намеченной цели.

Сераковский

Сераковский родился в семье мелкопоместного дворянина на Волыни. Во время польского восстания 1830 года отец его, принимавший деятельное участие в этом восстании, был убит, а имение конфисковано.

В революционный 1848 год Сигизмунд Сераковский, учившийся в Петербургском университете, был арестован при попытке тайно перейти через русско-австрийскую границу в Галицию. По приговору царского суда Сераковского сослали в арестантские роты одного из оренбургских линейных батальонов.

Здесь судьба свела его с Тарасом Шевченко, также от бывавшим ссылку. У обоих было отнято все — родина, близкие, свобода...

Потянулись долгие годы невыносимо тяжелой казарменной жизни, скрашиваемой товариществом немногих ссыльных-единомышленников.

На рассвете солдат пробуждали барабанной дробью и выводили на плац, где начиналась многочасовая бессмысленная шагистика, усердное обучение искусству «тянуть носок», сопровождаемое отсылкой в «курятник», то есть на гауптвахту, зуботычинами, наказанием палками, розгами и шпицрутенами.

Каким только унижениям и поруганиям не подвергали безответных солдат на плацу и в казарме!

Насмотревшись на все это, Сераковский дал себе клятву употребить все свои силы на улучшение участи русско го солдата. Долго и упорно раздумывал он, с какой стороны приняться за это дело, с чего начать, когда он вырвется наконец на свободу и получит возможность действовать.

Часто делился он своими мыслями об этом с Тарасом Шевченко. Сераковский пылко полюбил певца народной Украины.

Кроме Сераковского, соизгнанниками Шевченко оказались польские патриоты-революционеры Бронислав Залесский, Желиговский, Станевич и другие.

Тесное общение с Тарасом Шевченко, с русскими политическими ссыльными дало богатую духовную пищу их польским собратьям и вселило в них веру в возможность будущего единения освобожденных славянских народов.

Вспоминая впоследствии о своей ссылке, Сераковский говорил:

«Я поляк. Но, правда, я хорошо говорю по-русски. Было время выучиться. Было время и узнать русский народ и полюбить его. Это хороший народ, добрый, справедливый... Так или иначе, по своей ли воле или по капризу судьбы, я военный русской службы и сжился с жизнью моих сослуживцев и полюбил их...»

Ни Сераковский, ни его соплеменники, ни Шевченко не могли и предполагать тогда, что по прошествии нескольких лет они снова все встретятся уже не в киргизских степях, а в Петербурге и что там их борьбой за общее революционное дело будет руководить не кто иной, как Чернышевский...

Из Новопетровского укрепления на берегу Каспийского моря, где Сераковский отбыл ссылку, он был переведен в Оренбург. Получив здесь офицерский чин, он стал добиваться перевода в Петербург, надеясь со временем поступить в Академию Генерального штаба.

Как он задумал, так и случилось.

Шевченко еще продолжал томиться в ссылке, когда Сигизмунд Сераковский, получив разрешение покинуть за каспийские степи, писал ему:

«Батьку! Еду в Петербург и на берега Днепра. Не бойся, не забуду! Днепр напомнит мне о тебе, батьку! Полк, в который я назначен, стоит зимой на берегах Днепра, около Екатеринослава, на месте Сичи. При первом известии об этом я напивал послание — ты его в нынешнем году по лучишь. В нем слог слаб, но мысль высокая. Мысль — не моя, чувство — мое. Мысль эта о слиянии единоплеменных братий, живущих на обеих сторонах Днепра».

Большого труда стоило Сераковскому добиться зачисления в слушатели Академии Генерального штаба. И тут он весь отдался осуществлению своего давнего замысла — подготовить и поднять кампанию за отмену телесных наказаний в царской армии.

Он стал приводить в порядок и пополнять собранные им богатейшие материалы, почерпнутые из наблюдений, книг и архивов.

Это был свод бесчисленных и глубоко обдуманных фактов, объяснявших вопрос со всех сторон.

«Тут была история дисциплины и боевой годности всех важнейших армий. История каждой армии доказывала, что телесное наказание портит войско, ослабляет дисциплину, ведет к проигрышу битв; что с отменою телесного наказания буйные мародеры обращались в послушных, верных знаменам солдат, армия трусов обращалась в армию храбрых... Приводились мнения десятков великих полководцев, замечательных военных администраторов, и оказывалось, что все они признавали превосходство армии безрозог и шпицрутенов над армиею солдат с избитыми спи нами. Подробно рассматривались все нравственные особенности русского войска».

Так передает содержание этого обширного труда Чернышевский, с которым по приезде в Петербург и сблизился польский революционер¹. Чернышевский сразу зорко под метил, что в Сераковском есть инстинкт настоящего политического деятеля, но что он еще находится в плену ошибочных представлений о том, что и без революционного переворота возможны коренные улучшения в общественном устройстве России.

¹ (Сераковскому удалось впоследствии опубликовать свое исследование и в 1860 году добиться от военного министерства командировки на Международный статистический конгресс в Лондоне. Здесь, между прочим, он познакомился и подружился с Герценом, который написал впоследствии статью о казни Сераковского. Характеризуя в этой статье польского патриота, Герцен говорил: «Человек деятельности непомерной, рассеянный, как все люди, поглощенные одной мыслью, сосредоточенные на одном деле, он никогда не знал не только часа, но не знал, обедал или нет; постоянно занятый своим проектом, он не стеснялся с другими и несколько раз приезжал за полночь, будил меня, если я спал, и садился возле постели читать записку, которую ему надо было везти утром... в конгресс».)

Разве можно было не сочувствовать благородной цели, которую поставил перед собой Сераковский, занявшись во просом о телесных наказаниях в армии! Однако не с это го следовало начинать.

И вот Чернышевский, разъяснив пылкому, увлекающемуся Сераковскому иллюзорность его надежд на мирные реформы, сумел направить его неукротимую энергию на путь борьбы с самодержавием.

В 1858 году Сераковский организовал в Петербурге кружек польских революционно настроенных офицеров. Не которые из них, как и сам он, через три года возглавили восстание в Польше. Члены этого кружка были связаны с Чернышевским, Добролюбовым, Герценом, воспитывались на их идеях, учились у них.

Весною 1858 года, отбыв десятилетний срок ссылки, приехал в Петербург и Тарас Шевченко. Радостно встретили здесь поэта друзья его по оренбургскому изгнанию: Сераковский, Станевич, Желиговский. Говорили сердечные речи, пели песни, вспоминали прожитое...

Ссылка не сломила свободолюбивого духа Шевченко. По-прежнему горел он желанием встать на защиту прав угнетенного народа вместе с передовыми писателями Рос сии. Еще по дороге из ссылки писал он в своем дневнике, прочитав «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина:

«Я благоговею перед Салтыковым. О Гоголь, наш бес смертный Гоголь! Какою радостью возрадовалась бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, по дайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»

Вскоре Шевченко сблизился с Чернышевским и другими литераторами, группировавшимися вокруг «Современника».

Вероятно, Сераковский еще прежде рассказывал Николаю Гавриловичу о своем друге-поэте, которого он очень любил и называл «батькой» и «нашим лебедем». Он, может быть, и познакомил их.

Сведения о встречах Чернышевского с Шевченко удивительно скупы. Есть что-то преднамеренное в этой скупости. Словно бы вчерашний ссыльный украинский поэт и глава русских революционных демократов условились между собой о том, что как можно меньше должны знать по сторонние об этих встречах.

Бывая в гостях у Чернышевских на даче в Любани, под Петербургом, летом 1860 года, Шевченко набросал не сколько рисунков в альбоме Ольги Сократовны.

Встречался поэт с Чернышевским и на «вторниках» у Николая Ивановича Костомарова, куда приходили также деятели польского революционного движения. В Польше в ту пору начинала снова разгораться героическая борьба за независимость, остро волновавшая всех передовых людей Европы.

Чернышевский с большим сочувствием относился к этому движению, несмотря на то что большую роль в нем играло шляхетство. Для Чернышевского важно было, что эта борьба способствует успеху революционного движения в России, что, в свою очередь, должно было привести к демократизации Польши.

И в статьях, и в беседах с друзьями Чернышевский, придавая большое значение национально-освободительному движению украинского и польского народов, учил связывать национальный вопрос с освободительной борьбой, не забывать о классовых противоречиях как в России, так и на Украине и в Польше. На исторических примерах показывал он, что вернейшим залогом успеха освободительного движения явилась бы солидарность народных масс России и Польши.

Он говорил, что в делах такого рода не «племенной» признак, а «сословные» отношения всегда играли и впредь будут играть решающую роль.

«Реакционеры повсюду раздувают национальную рознь. А вспомните время Богдана Хмельницкого, когда польские крестьяне искали убежища в широких степях Украины от жестокого гнета своих помещиков и присоединялись к войскам Хмельницкого. И украинскому крестьянину одинаково тяжко приходилось под властью польского пана, как и под властью своего малороссийского барина. Вот спросите об этом Шевченко... Он сам из народа, кровно связан с ним, знает его жизнь, его муки, думы и чаяния...»

Друг Чернышевского — Михайлов все более проникался мыслью о необходимости активного участия в революционной борьбе. Он говорил: «Народ просыпается, прозревает, и скоро нужно ждать дня, когда он поднимется и растопчет многоголовую гидру».

Силу идейного воздействия Чернышевского ощущали на себе и братья Серно-Соловьевичи. Старший из них, Николай, впоследствии один из видных деятелей тайного общества «Земля и воля»¹ автор лозунга «Все для народа и только народом», работал рука об руку с Чернышевским в бурный период революционного кризиса 60-х годов.

¹ (Зарождение революционной организации «Земля и воля» относится к концу 1861 года. Основными участниками ее были, кроме Герцена и Огарева, А. А. Слепцов, братья Серно-Соловьевичи, Н Н. Обручев.)

Владимир Обручев, молодой офицер, будущий член не легального общества «Великорусе», обращаясь к Чернышевскому, просил указать ему цель, к которой он должен стремиться. Обручев сознавал, что только содействие признанного руководителя революционных демократов способно помочь ему высоко подняться над уровнем либеральных господ.

Все названные друзья Чернышевского отличались не обыкновенным благородством, внутренней доблестью и готовы были пожертвовать собой для блага родины и народа.

Недаром Герцен уподоблял Николая Серно-Соловьевича по душевной чистоте и смелой откровенности герою трагедии Шиллера «Дон-Карлос» маркизу Позе, который без боязненно обличал деспотизм Филиппа. Недаром он считал Сигизмунда Сераковского чистейшим и благороднейшим из людей, а Михайлова называл святым страдальцем за великое дело свободы.

Каждый из них всеми силами способствовал распространению революционных идей в массе учащейся молодежи, в среде передового офицерства, в кругах разночинной интеллигенции.

Вечера у Чернышевского становились все многолюднее и оживленнее. Приходили военные, студенты, литераторы, ученые...

Ольга Сократовна умело маскировала частые встречи Николая Гавриловича с революционно настроенной молодежью; порой она придавала этим встречам характер ожив ленных вечеринок с танцами и с пением. В разгаре веселья она любила выбегать на улицу, чтобы полюбоваться на залитые светом окна своей квартиры и, обращаясь к прохожим, говорила: «Это веселятся у Чернышевских».

Николай Гаврилович, как подлинный революционер и замечательный конспиратор, не расточал громких фраз, не занимался революционной декламацией. Он пристально и зорко всматривался в каждого нового человека, появлявшегося в поле его зрения, стремясь угадать, насколько тверда воля этого человека к борьбе, насколько сознательна и серьезна его решимость примкнуть к революционному движению.

Только после того, как новый знакомый делался ему совершенно ясен, Николай Гаврилович начинал-приближать его к себе и оказывать ему доверие. Проницательность и прозорливость Чернышевского в отношении к людям ост ро ощущали все, кому приходилось соприкасаться с ним.

«Когда говоришь с Николаем Гавриловичем, чувству ешь, что он не только знает, что у тебя во лбу, но и что скрывается под затылком», — заметил как-то своему приятелю один из студентов, посещавших тогда Чернышевского.

Участник общества «Земля и воля», Александр Слепцов, по прошествии многих лет рассказал о своей встрече с Чернышевским летом 1861 года. Слепцов тогда только что вернулся из заграничной поездки, во время которой он несколько раз виделся с Герценом.

Он пришел к Чернышевскому вечером, передал в прихожей прислуге письмо от Николая Обручева и свою визитную карточку.

Войдя затем по приглашению в слабо освещенный зал, Слепцов увидел здесь несколько человек.

Чернышевский вышел из-за стола ему навстречу, про тянул руку и со словами: «Милости прошу, пройдемте ко мне» — провел Слепцова в кабинет, не выпуская его руки и не представив его никому из посетителей.

— Здесь нам разговаривать будет удобнее, — заметил он, зажигая свечу.

Слепцов рассказал Чернышевскому о своем пребывании за границей, передал подробности встреч и разговоров с Герценом и прибавил, что и Герцен и его друг, итальянский революционер Джузеппе Мадзини, уверены в близости революционного восстания в России.

Затем разговор зашел о возможности организации в России тайного общества и об издании прокламаций к моменту ожидавшегося в 1863 году крестьянского восстания.

— И вот, Николай Гаврилович, — сказал Слепцов, — об этом-то я и хотел, собственно, поговорить с вами, послушать, что вы скажете.

— Что же, это дело, — твердо выговорил Чернышевский. Прощаясь со Слепцовым, он пообещал зайти вскорости к нему, чтобы потолковать по обстоятельнее.

Прошло несколько месяцев, и глубокой осенью 1861 года план организации «Земли и воли» перешел в стадию осуществления.

Братья Серно-Соловьевичи в беседе с Николаем Гавриловичем развернули перед ним-широкий-проект предстоящей деятельности этого тайного общества. Одну из главных своих задач они видели в широкой революционной пропаганде, обращенной непосредственно к народу. Большое место в их плане уделено было вопросу о возможности распространения влияния на армию.

Чернышевский выслушал их очень внимательно, с не ослабевающим интересом и обещал свое содействие.

Начало 60-х годов было очень плодотворным и вместе с тем чрезвычайно трудным периодом для «Современника». Судьба журнала висела на волоске. Редакция неоднократно получала предупреждения властей о «вредном» направлении журнала, и ему каждодневно грозило если не окончательное, то длительное запрещение.

Однажды Некрасова и Панаева вызвали в цензурный комитет и предложили прочитать заключение комитета о характере журнала, рассчитывая хотя бы таким образом воздействовать на них.

В документе говорилось, что статьи «Современника» «по-прежнему в религиозном отношении лишены всякого христианского значения, в законодательном — противоположны настоящему устройству, в философском — полны грубого материализма, в политическом — одобряют революции, отвергают даже умеренный либерализм, в социальном — представляют презрение к высшим классам общества, странную идеализацию женщины и крайнюю привязанность к низшему классу».

Наступило время осуществления реформы. Манифест об освобождении крестьян и «Положение», излагавшее условия реформы, были подписаны царем Александром II 19 февраля 1861 года.

В дни, предшествовавшие этому событию, царь и его приближенные были очень тревожно настроены. Они от лично знали, что реформа ни в какой мере не удовлетворит крестьян, и боялись открытого возмущения. Ведь крестьяне ожидали освобождения с землей и без выкупа, а на деле должны были попасть в еще большую зависимость от помещиков, так как, согласно «Положению», им надлежало арендовать землю у помещиков на кабальных условиях.

Фальшивые фразы в манифесте о том, что «крепостные люди поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта», никого не могли обмануть. Поэтому царь - «освободитель» разработал одновременно и подробный план «вызова войск на случай беспорядков», которые могли бы возникнуть после обнародования манифеста.

В то время как либералы славословили на страницах своих журналов «освобождение» крестьян, «Современник» воздерживался от высказываний о реформе, так как нельзя было выступить открыто против правительственной меры.

В день опубликования манифеста Чернышевский, которому, так же как и его единомышленникам, ясен был истинный смысл - документа, зашел к Некрасову.

Лежа в постели, Некрасов держал в руке отпечатанный манифест. Лицо его было печально. При входе Чернышевского он встрепенулся, поднялся с постели и с волнением проговорил:

— Так вот что такое «воля»! Вот что такое она!..

Он продолжал говорить в том же духе минуты две.

— А вы чего ждали? — спросил Чернышевский. — Давно было ясно, что будет именно это.

— Нет, этого я не ожидал, — отвечал Некрасов. — Ни чего особенного я не ждал, но такое решение дела далеко превзошло все мои предположения.

На крестьян обнародование манифеста и «Положений» произвело повсеместно самое тягостное впечатление. Красочно рассказывает об этом в своих воспоминаниях один из современников:

«Перекрестившись, священник начал читать. Как только прочел он слова манифеста: «Добрые отношения помещиков к крестьянам ослабевали, и открывался путь произволу...», народ зашумел... Исправник обратился к народу, тихо и протяжно произнес: «тс!..» Все разом умолкли. Священник прочел: «Самому дворянству предоставили мы, по собственному вызову его, составить предположения о новом устройстве быта крестьян». Народ загудел опять. Исправник остановил опять. При словах: «Помещики, сохраняя права собственности на все принадлежащие им земли, предоставляют крестьянам за установленные повинности усадебную их оседлость», крестьяне зашумели опять. Исправник опять остановил их. Когда прочтено было: «Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положении» повинности»... крестьяне, видимо, были огорчены и повесили головы. Один из стоявших впереди крестьян сказал вслух: «Да какая же это воля?»

Но становой пристав дернул его за рукав, и он замолчал. Когда прочтено было: «Как новое устройство не может быть произведено вдруг, и потребуется для сего время, примерно не менее двух лет»... народ зашумел опять. А этот же крестьянин сказал: «Да, господа-то в два года-то все животы наши вымотают».

Но порядок тотчас же был восстановлен. Священник прочел: «До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспрекословно исполнять прежние их обязанности». Крестьяне зашумели не на шутку. Поднялся ропот и крик до того, что священник должен был остановиться чтением».

Некрасов и Чернышевский

Но не только ропотом и криками встречали крестьяне обнародование «Положений». Во многих губерниях ответом на него были бунты и волнения, кончавшиеся кровавой рас правой над восставшими.

Одним из самых крупных было восстание в селе Бездна, Спасского уезда, Казанской губернии. Весть о нем облетела всю Россию.

Дело началось с того, что местный житель Антон Петров стал по-своему истолковывать односельчанам содержание царского манифеста и «Положений». По его словам вы ходило, что царем дана крестьянам настоящая воля, землю помещикам приказано оставить только самую захудалую, и на господ мужикам больше не работать.

«Помещику — горы да долы, овраги да дороги и песок да камни, лесу им — ни прута. Переступит он шаг со своей земли — гони добрым словом, не послушался — секи ему голову, получишь от царя награду», — внушал односельчанам Антон Петров.

Когда слух об этом распространился по округе, из соседних, а потом и из дальних деревень крестьяне толпами повалили в Бездну. Каждому хотелось услышать радостную весть о воле.

Никакие увещания не действовали на крестьян. Они оцепили село верхами и никого из властей к Петрову не пропускали.

Через несколько дней в село, где скопилось около четырех тысяч крестьян, прибыли войска генерала Апраксина. Крестьяне наотрез отказались выполнить требование генерала о выдаче Антона Петрова. Тогда Апраксин приказал войскам стрелять в безоружную толпу. Раздалось несколько залпов. Сотни убитых и раненых лежали на земле. Ан тон Петров вышел из избы к войску, неся на голове «Положение». Его схватили и заключили под стражу. По приговору военно-полевого суда он был расстрелян. Безднинских крестьян почти повально пороли розгами. Многих сослали в Сибирь.

Повсюду приходилось «успокаивать крестьян военной силой и телесно», — замечает в одном из своих писем к Тургеневу Анненков.

Отправившись вскоре после безднинских событий в свою степную деревеньку под Симбирском, он писал оттуда:

«Что касается до мужиков, то я нашел их мрачными, после поветрия порки, обошедшего уезды, смежные с Казанской и Пензенской губерниями, и захватившего краем и внутренность нашей. Они смотрят, как люди, которых обсчитали... Крестьяне уже составили убеждение себе, что «воля» должна вводиться точно так, как рекрутский устав, переселение в Сибирь и ссылка на Амур, — с отпором на одной стороне, кнутом и экзекуцией на другой...»

Брожение, вызванное реформой, распространилось и на студенческую молодежь; студенты все настойчивее напоминали правительству о себе демонстрациями протеста. Слушатели Казанского университета и духовной академии решили справить панихиду по убиенным крестьянам. На ней собралось около ста пятидесяти студентов. Профессор истории Щапов произнес речь, в которой отметил безднинскую трагедию:

«Вы первые нарушили наш сон, разрушили своей инициативой наше несправедливое сомнение, будто народ наш не способен к инициативе политических движений... Земля, которую вы возделывали, плодами которой питали нас, которую теперь желали приобрести в собственность и которая приняла вас мучениками в свои недра, — эта земля воз зовет народ к восстанию и к свободе...»

Когда Александру II доложили о казанской панихиде и о речи Щапова, царь приказал арестовать профессора и выслать его.

Видный соратник Чернышевского Шелгунов говорит в своих воспоминаниях об этой поре:

«Освобождение совершилось в такой тайне, и общее внимание было так напряжено, что каждый ждал гораздо большего, чем получил. Неудовлетворение вызвало недовольство, а недовольство создало революционное брожение. Вот источник эпохи прокламаций... Прокламации, точно по уговору, явились все в одно время. Все они принадлежали очень небольшому кружку людей, действовавших отдельно и в глубокой тайне».

Чернышевский был настолько умелым конспиратором, что до сих пор исследователи не могут восстановить сколько-нибудь полную картину его участия в составлении и распространении прокламаций, появившихся в начале 60-х годов, и вообще не могут обрисовать во всех деталях его не легальную организаторскую деятельность. Несомненно од но: Чернышевский был вдохновителем и руководителем революционно настроенных деятелей 60-х годов и что воззвание к «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» было написано им.

С большим агитационным мастерством раскрыта в этом воззвании воль самодержца как первого-помещика в стране, осудившего народ на вечную кабалу. Простым и доступным языком прокламация разъясняла, что такое настоящая воля; в ней указывалось, что надо остерегаться преждевременных единоличных выступлений, тщательно подготовиться к борьбе против царями помещиков и дружно выступить в назначенный срок всем сразу.

Просто сказать, всех в нищие поворотят помещики по царскому указу. Не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней».

Земли и воли народные массы могут добиться только путем свержения власти царя.

«Можно это дело обработать, — говорилось в прокламации, — и не то, чтобы очень трудно было бы; надо только единодушие иметь между собою мужикам, да сноровку меть, да силой запастись... А когда все готовы будут, значит, везде поддержка подготовлена, ну, тогда дело начинай».

Воззвание к «Барским крестьянам» было переписано рукой Михайлова и передано Всеволоду Костомарова, казавшемуся, как потом, выяснилось, провокатором.

Знакомство с ним стало роковым для Михайлова и сыграло затем свою роль в процессе Чернышевского.

Всеволод Костомаров служил корнетом уланского пол ка и, кроме того, занимался литературной работой, пере водя стихотворения западноевропейских поэтов. Михайлову и Чернышевскому он был рекомендован поэтом-петрашевцем Плещеевым и благодаря этой рекомендации стал печататься в "Современнике".

Плещеева долго потом мучило сознание, что он невольно причинил столько вреда Михайлову и Чернышевскому, но сожалеть уже было поздно...

Всеволод Костомаров оказался той личностью, с помощью которой властям удалось впоследствии создать хоть видимость юридических улик против Чернышевского, чтобы осудить его на каторгу и ссылку.

Первой жертвой предателей стал Михайлов. Летом 1861 года он отпечатал в Лондоне, в герценовской типографии, прокламацию «К молодому поколению» и привез ее в Россию с целью распространения.

Вскоре после его приезда разнесся слух об аресте Всеволода Костомарова по делу о тайном печатании московскими студентами нелегальных произведений. Арест Костомарова произошел якобы по письму-доносу его брата, в действительности письмо было плодом провокаторской деятельности самого Всеволода Костомарова. С этого времени и начинается его предательская роль в процессах Михайлова и Чернышевского.

Революционная ситуация, создавшаяся в стране, была настолько очевидна, что даже в правящих кругах признавали, что Россия стоит накануне «пугачевщины».

Гнев народа против узурпаторов грозил вылиться в широкое революционное движение. Признанным вождем и вдохновителем движения считали Чернышевского.

Со времени появления на сцене Всеволода Костомарова все более и более усиливалось внимание властей к Чернышевскому. В недрах Третьего отделения созревал и вынашивался план расправы с великим революционным демократом, а также и с его окружением.

Над головой Чернышевского быстро сгущались тучи... Тяжесть его положения в это время усугублялась тем, что и в личной его жизни и в жизни общественной одно драматическое событие следовало за другим. За очень короткий промежуток времени, с конца 1860 года до своего ареста в середине 1862 года, он пережил много утрат родных ему по крови или по духу людей. Смерть отца. Смерть сына. Смерть Добролюбова, которого он любил как брата и сына. Смерть Шевченко... Аресты друзей...

С весны 1861 года болезнь Гавриила Ивановича стала обостряться — все чаще случались припадки сердцебиения, он уже с трудом поднимался по лестнице. Получение известий об этом чрезвычайно обеспокоило Николая Гавриловича, и он в середине августа поспешил выехать в Саратов.

Остановившись в Москве, он посетил Всеволода Костомарова, не подозревая, что последний уже готовился осуществить свой предательский план — отдать в руки властей сначала Михайлова, а затем и его самого.

Роковой круг стал смыкаться... Теперь на каждом шагу подстерегала Чернышевского опасность, но он не предполагал, что она так близка и неотвратима. В ту пору, когда он жил в Саратове в кругу родных и близких людей, над Михайловым в Петербурге уже разразилась катастрофа предвещавшая беду и Чернышевскому. Полицейские агенты стремились приписать нарастание студенческих волнений пагубному влиянию Чернышевского. Он не знал, что в столице уже пронесся, пока он отсутствовал, слух о его аресте.

Никогда еще расставание Николая Гавриловича с отцом не было столь грустным, как в этот раз. Предчувствуя, что свидание было последним, он плакал, прощаясь с отцом.

В последних числах сентября, когда Чернышевский находился на пути в Петербург, там происходили волнения и демонстрации студентов, вызванные распоряжением властей о закрытии университета.

25 сентября после сходки сотни студентов направились через Невский проспект на Колокольную улицу к квартире попечителя учебного округа.

«Это было, действительно, еще никогда не виданное зрелище, — пишет Шелгунов. — Студенты длинной колонной, в ширину панели, шли медленно по Невскому, привлекая толпы любопытных, не понимавших, что это за процессия и куда она направляется...»

По распоряжению начальника штаба корпуса жандармов были вытребованы полицейские и жандармские команды. Попечитель округа обманно успокоил студентов, обещав им, что лекции начнутся на следующей неделе. Демонстранты разошлись, а ночью были произведены многочисленные аресты студентов.

Даже в отсутствие Чернышевского грозная тень его стояла перед глазами полицейских агентов, которые доносили, что во время демонстрации один из студентов явился на квартиру Чернышевского с сообщением об этом. Чернышевский же будто бы вышел из своей квартиры на улицу, подошел к толпе и беседовал со студентами.

В другом донесении передавался слух о Чернышевском как о составителе прокламации, вывешенной в университете незадолго до его закрытия.

Вернувшись в Петербург, Николай Гаврилович в первых же числах октября поспешил написать отцу, чтобы тот не придавал значения возможным слухам об его аресте в связи с волнениями в столице.

Через двадцать дней после того, как было написано это письмо, Гавриила Ивановича не стало...

События в Петербурге принимали все более угрожающий характер. 12 октября после столкновения студентов с войсками было арестовано более двухсот человек. Все арестованные были доставлены в крепость и затем на другой день под строгим конвоем отправлены в Кронштадт до разбора их дела следственной комиссией.

Теперь полиция уже не выпускала Чернышевского из поля своего зрения ни на один час. За его квартирой была установлена систематическая слежка. Прислуга была под куплена.

Агенты приметили, что с некоторого времени Ольга Сократовна сама стала встречать в дверях посетителей Чернышевского, тогда как прежде дверь им открывала гувернантка. Они обратили внимание и на то, что Чернышевскую теперь часто можно было видеть у второго от подъезда окна — она пристально следила глазами за каждым, кто направлялся в этот подъезд.

Иногда она сопровождала Николая Гавриловича, если он выезжал из дому по делам. Как-то раз следивший за ними агент увидел, что, дожидаясь мужа около одного из домов на Васильевском острове, Ольга Сократовна дважды выходила из саней, поднималась на крыльцо и все всматривалась в прохожих, как бы стремясь распознать, кто ведет секретное наблюдение за действиями ее мужа.

По сводкам наблюдателей полиция знала, кто посещает Чернышевского некого посещает он сам. Стало известно, что Николай Гаврилович велел допускать к нему ежедневно не всех, а принимать-во всякое время только следующий лиц: Некрасова, Панаева, Добролюбова, Серно-Соловьевича, Воронова. Для остальных посетителей Чернышевский назначил среду до трех часов, и в этот день у него бывало чрезвычайно много посетителей, не исключая и офицеров.

Полиции было известно, что в последнее время Чернышевский чаще всего бывает у больного Добролюбова.

Дни жизни любимого друга Чернышевского были уже сочтены. Туберкулез, обострившийся вследствие тяжелых душевных переживаний, связанных с начавшимися арестами революционеров и жестокой расправой со студентами, сломили его.

В воспоминаниях Авдотьи Панаевой сохранилось описание его последних минут в ночь с 16 на 17 ноября 1861 года.

«Чернышевский безвыходно сидел в соседней комнате, — рассказывает Панаева. — Мы с часу на час ждали кончины Добролюбова, но агония длилась долго, и, что было особенно тяжело, умирающий не терял сознания.

Кончина Добролюбова

За час или за два до кончины у Добролюбова явилось столько силы, что он мог дернуть за сонетку у своей кровати... Я подошла к нему, и он явственно произнес: Дайте руку...» Я взяла его руку, она была холодная... Он пристально посмотрел на меня и произнес: «Прощайте... подите домой! скоро!» Это были его последние слова... в два часа ночи он скончался».

20 ноября состоялись похороны Добролюбова на Волновом кладбище. В квартире его на Литейном собралось в тот день множество народа: литераторы, офицеры, учащиеся. Более двухсот человек участвовало в процессии. До самого кладбища гроб несли на руках.

Когда после отпевания гроб поставили на паперти кладбищенской церкви, из толпы вышел Некрасов и произнес речь о Добролюбове, которого назвал мощным двигателем умственного развития России.

Говорил он с сильным волнением, но тихо, так что слова его трудно было расслышать: слезы душили поэта и то и дело прерывали его речь.

Затем выступил Чернышевский с необычайно смелой и проникновенной речью, в которой он проанализировал причины ранней смерти своего друга, показав, что Добролюбов явился жертвой порядков царской России, нравственно умерщвлявших его.

Чернышевский привел выдержки из дневника и стихотворений Добролюбова, говорившие о глубокой душевной муке покойного, вызванной зрелищем насилий, творимых царскими властями.

Один из полицейских агентов, находившихся в толпе, записал в донесении фразу, сказанную каким-то военным своему товарищу после речи Чернышевского:

«Какие сильные слова! Чего доброго, его завтра или послезавтра арестуют...»