Знакомство с Некрасовым и работа в «Современнике»

Знакомство с Некрасовым и работа в «Современнике»

На первых порах у Чернышевского было мало работы в «Отечественных записках» Краевского. Это заставило его искать возможности печататься и в другом из двух наиболее солидных в то время журналов — «Современнике» Некрасова.

Эти два журнала занимали тогда различные позиции. Лучшая пора записок», связанная с сотрудничеством в уже миновала. В критико-библиографическом разделе журнала не было теперь четкости и единства идейного направления.

В «Современнике», напротив, еще был жив дух Белинского. Некрасов превосходно понимал значение традиций и заветов великого критика. Но до прихода в этот журнал Чернышевского в критико-библиографическом отделе не было человека, способного продолжать и развивать эти традиции в новых условиях.

Со свойственной ему редакторской проницательностью Некрасов сумел угадать по первым же рецензиям Черны шевского, что в его лице русская литература обретет до стойного продолжателя дела Белинского.

Чернышевский явился в редакцию «Современника» безвестным рецензентом, ищущим заработка, а Некрасов с первого же знакомства с ним стал посвящать его во все редакционные дела, и затем постепенно предоставлял всё большие и большие возможности определять направление журнала.

До конца жизни сохранил Чернышевский благодарную память о Некрасове-человеке и преклонение перед его поэтическим гением. Он считал даже, что всем, что он сделал для родины, он обязан Некрасову.

Все подробности пер вой встречи с любимым по этом так глубоко врезались в сознание Чернышевского, что даже спустя три десятилетия после нее он сумел восстановить эти де тали в своих воспоминаниях о Некрасове настолько живо, будто встреча про изошла только вчера.

Это было осенью 1853 го да. Чернышевский пришел к одному из редакторов «Современника», Панаеву, поговорить о рецензиях, заказанных ему для журнала. Редакция «Современника» помещалась в квартире, занимаемой Панаевым совместно с Некрасовым. Когда поэт вошел в комнату, Панаев познакомил их, и Чернышевский, пожимая руку Некрасову, поразился его болезненным видом и слабым голосом.

Некрасов пригласил Чернышевского в свой кабинет

Некрасов пригласил Чернышевского в свой кабинет.

— Зачем вы обратились к Панаеву, а не ко мне? Из-за этого у вас пропало два дня, — сказал он, усаживая Николая Гавриловича в кресло. — Вчера вечером, отдавая ваши рецензии, Панаев сказал мне, что вот есть молодой человек, быть может, пригодный для сотрудничества. Вы, должно быть, не знали, что на деле редижируется (то есть редактируется. — Н. Б.) журнал мною, а не им?

— Да, я не знал, — ответил Чернышевский.

— Вы будете иметь дело только со мной... Панаев говорил, что вы бедны, и говорил, что вы в Петербурге уже несколько месяцев... Вы, должно быть, не умеете устраивать свои дела?

— Не умею.

— Жаль, что вы пропустили столько времени. Если бы познакомились со мной хоть месяцем раньше, вам не пришлось бы нуждаться. Тогда у меня еще были деньги. Теперь нет. Последние свободные девятьсот рублей я от дал две недели назад.

И Некрасов назвал фамилию сотрудника, которому от дал эти деньги.

- А он мог бы подождать, он человек не бедный. Вы не можете ждать деньги за работу, вам надобно получать без промедления. Потому я буду давать вам на каждый месяц лишь столько работы, сколько наберется у меня денег для вас. Это будет немного. Впрочем, до времени подписки не далеко. Тогда будете работать для «Современника», сколь ко будете успевать.

Поэт с удивительной для первого знакомства откровенностью обрисовал Чернышевскому истинное положение дел редакции. Он, не таясь, сказал Чернышевскому, что де нежные дела «Современника» в тяжелом положении, и по этому он не советует ему порывать с «Отечественными за писками».

- Когда Краевский увидит, что вы полезный сотрудник, — заметил Некрасов, — он не потерпит, чтобы вы работали для нас и для него вместе. Он потребует, чтобы вы сделали выбор между ним и нами. Он человек в денежном отношении надежный. Держитесь его. Но пока можно, должны работать и для меня. Это надобно и для того, чтобы Краевский стал дорожить вами. Он руководится в своих мнениях о писателях моими мнениями. Когда он увидит, что я считаю вас полезным сотрудником, он ста нет дорожить вашим сотрудничеством. Когда он потребует выбора, вы сделаете выбор, как найдете лучшим для вас...

Все пошло именно так, как предугадал Некрасов. И когда весной 1855 года Краевский поставил перед Чернышевским вопрос ребром, он без колебания остановил свой вы бор на «Современнике».

Исключительное участие, с каким Некрасов отнесся к Чернышевскому, было не случайным. Поэт прошел тяжелую школу жизни и знал, что такое бедность.

Скитаясь в молодости по редакциям журналов, по приемным издателей и театральных дельцов, он верил, что рано или поздно вырвется из этой литературной трясины на настоящую дорогу. В нем не умирала жажда подлинно го творчества, он смутно чувствовал свою скованную силу, которой предстояло развернуться впоследствии.

Огромную роль сыграло в жизни Некрасова знакомство и сближение с Белинским.

Впоследствии поэт часто вспоминал, как благотворна была для него эта дружба:

Молясь твоей многострадальной тени,
Учитель! перед именем твоим 
Позволь смиренно преклонить колени!..

Ты нас гуманно мыслить научил,
Едва ль не первый вспомнил о народе,
Едва ль не первый ты заговорил 
О равенстве, о братстве, о свободе...

Близость с Белинским придала решимость Некрасову приступить к изданию журнала. Некрасов уже давно вы нашивал эту мысль.

«Если бы явился новый журнал с современным направлением, — говорил он, — то читатели нашлись бы. С каждым днем заметно назревают все новые и новые общественные вопросы; надо заняться ими не с снотворным педантизмом, а с огнем, чтобы он наэлектризовал читателей, пробудил бы в них жажду деятельности».

Так родился в 1847 году «Современник», в котором объединились лучшие литературные силы России.

Здесь печатались произведения Герцена, Тургенева, Достоевского, Гончарова, Льва Толстого. Некоторые из писателей, завоевавших впоследствии мировую известность, именно Некрасову обязаны были началом своей литературной деятельности.

Белинскому недолго суждено было быть идейным руководителем «Современника», направлявшим литературу на путь сближения ее с народом, — в 1848 году великого критика не стало. Но Некрасов стремился сохранить его традиции, хотя издание журнала в эту эпоху цензурного террора стало делом исключительно трудным. Печатание почти каждого номера сопровождалось запрещением обширных статей.

В этих случаях Некрасову приходилось самому заполнять «зияющие бреши». Нужна была нечеловеческая трудоспособность, чтобы успевать с заменой то и дело устраняемых цензурой материалов новыми.

«Я, бывало, запрусь , — вспоминал он, — засвечу огни и пишу, пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не заме чаешь; никуда ни ногой, огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли, приляжешь на час другой — и опять за то же».

Он писал повести, романы, критические статьи, рецензии, редактировал рукописи, читал корректуры, вел переписку с авторами и читателями...

Вот сюда, на Литейный, к Николаю Алексеевичу Некрасову и явился молодой Чернышевский поздней осенью 1853 года чтобы начать работать рука об руку с великим поэтом и стать затем через некоторое время у руля журнала. Всего восемь с половиной лет длилось сотрудничество Чернышевского в «Современнике», но за этот короткий срок ему в содружестве с Некрасовым и Добролюбовым удалось сделать «Современник» боевым органом русской революционной демократии.

Чернышевский вступил на литературное поприще в период упадка в критике, влачившей после смерти Белинского жалкое существование.

Чернышевский

На до было вернуть ей ее прежнее могучее влияние. руководительницы общественного мнения. Надо было возглавить литературное движение эпохи, направив литературу на путь всемерного сближения с жизнью. Надо было вести планомерную, непрестанную борьбу с реакционной и либеральной критикой, отвлекавшей писателей от этих задач.

Четкость общественно-политических позиций молодого критика, ясность его эстетических критериев, страстная убежденность и прямота, сказавшиеся уже в первых его статьях, сразу обратили на себя общее внимание. За каждой его строкой чувствовалась стройная система взглядов, цельность отношения к явлениям литературы, глубокое знание законов искусства.

Смелые выступления Чернышевского против безыдейной и салонной литературы¹ вскоре навлекли на него ожесточенные нападки журналистов реакционного лагеря. Ответом его явилась замечательная программная статья. «Об искренности в критике». В ней Чернышевский подробно изложил свои взгляды на критику. Острие этой статьи было направлено против уклончивых и осторожных ценителей литературы, боявшихся говорить откровенно и прямо о слабых произведениях, если они принадлежали перу сколько-нибудь известных писателей

¹ (Статьи, которыми он дебютировал в журнале, — «Роман и повести М. Авдеева» и «Три поры жизни» Е. Тур».).

Ему ненавистна была атмосфера вялого благодушия и покоя, воцарившаяся в журналах. Ему чуждо было слепое поклонение авторитетам и известностям. Он не хотел повторять одни и те же стереотипные фразы о том или ином писателе «от самого его отрочества до самой его дряхлости».

«Русская критика, — писал он, — не должна быть похожа на щепетильную, тонкую, уклончивую и пустую критику французских фельетонов; эта уклончивость и мелочность не во вкусе русской публики, нейдет к живым и ясным убеждениям, которых требует совершенно справедливо от критики наша публика».

Жизнь Чернышевских в первые два года их пребывания в Петербурге текла по-провинциальному уединенно. Николай Гаврилович был так занят, что у него не оставалось времени для знакомых. Каждый месяц необходимо было ему написать не менее ста двадцати страниц для журналов.

По заведенной им системе, в первую половину месяца он обычно читал то, о чем надобно было писать, а во вторую половину — писал. Лишь иногда позволял он себе от дохнуть день-другой в начале нового месяца, закончив всю необходимую работу по журналу. В такие дни ездили они с Ольгой Сократовной куда-нибудь за город: либо в Павловск, либо в Екатерингоф.

Ольгу Сократовну очень тревожило, что Николай Гаврилович так немилосердно изнуряет себя работой.

— Какого здоровья может достать надолго при такой работе? — твердила она друзьям. — Придешь поутру звать его пить чай, он сидит и пишет, уверяет, что недавно проснулся; потом пьет чай, а у самого слипаются глаза; как же поверишь ему, что он спал?.. И всегда работает целый день; как встал, так и за работу — и до поздней ночи.

— Я вовсе не так много работаю, как ты воображаешь... — возражал в таких случаях Николай Гаврилович. — Нельзя иначе, и так я не успеваю сделать всего, что нужно.

Напрасно Ольга Сократовна ссылалась на печальный пример Введенского, для которого неожиданно настали теперь мрачные дни: он начал слепнуть от длительных напряженных занятий, от постоянного чтения. Лучшие петербургские окулисты, лечившие его, в бессилии опустили руки, говоря, что лекарствами дела уже не поправишь, а можно надеяться лишь на благодетельное действие спокойной жизни решительно без всякой работы.

Николай Гаврилович на все сетования Ольги Сократовны неизменно отвечал шутливыми фразами о своем железном здоровье...

Сфера умственных интересов мужа не могла быть вполне доступна Ольге Сократовне хотя бы потому, что у нее не было для этого достаточных знаний. Но, отрываясь от своих занятий, Николай Гаврилович любил проводить время в дружеских беседах с женой. Он ценил ее природный ум и наблюдательность, благодаря которым она судила обо всем проницательно и здраво.

По нескольку раз в день заходила она в кабинет к Николаю Гавриловичу, садилась возле него и начинала по дробно рассказывать ему, что видела, слышала и думала. Но часто она замечала, что, хотя он и слушает ее с интересом, однако мысли его далеко и через минуту он уже забывает о предмете разговора. Тогда она поспешно уходила в зал, усаживалась за фортепьяно, напевая вполголоса любимые песни. Так почти в полном одиночестве про ходили ее дни в первую пору их петербургской жизни.

В августе 1854 года, вскоре после рождения сына Александра, Чернышевские переехали в более просторную квартиру в Хлебниковом переулке в доме Диллинсгаузена. Николай Гаврилович остановился на этом адресе главным образом потому, что хотел перебраться ближе к редакциям журналов. К тому же и до кадетского корпуса, где он продолжал преподавать, легко и удобно было добираться от сюда на омнибусе, ходившем по Невскому проспекту почти до самого здания корпуса.

Со времени переезда в новую квартиру круг знакомых Николая Гавриловича постепенно расширился. По воскресеньям стали приходить к нему некоторые из бывших его учеников по саратовской гимназии. Закончив там курс, они переехали в Петербург и учились теперь в Педагогическом институте. Прежние ученики приводили с собой товарищей: они уже успели им внушить глубокое уважение к своему учителю, имя которого становилось все более известным в литературном мире.

Так образовался кружок молодежи, где Чернышевский развивал те же идеи, что и в своих журнальных статьях, с той разницей, что он говорил перед своими посетителями подробнее и свободнее, не стесняемый цензурными соображениями. Здесь шли вольные беседы на разные темы. С жадным вниманием слушали гости Чернышевского все, что он говорил им о Пушкине и Лермонтове, о Гоголе и Белинском.

Здесь прививались молодому поколению революционные идеи, распространявшиеся потом юными посетителями Николая Гавриловича дальше, в более широких кругах студенческой молодежи, уже прислушивавшейся к голосу Чернышевского в «Современнике». Популярность его среди передовых слоев общества неизменно ширилась и крепла.

Наступил 1855 год. Из далекого Крыма приходили все более и более тревожные вести, ожидавшиеся с лихорадочным нетерпением. Несмотря на беспримерный героизм за щитников Севастополя, исход войны стал уже ясен, как ясны были и причины надвигающегося поражения. Они коренились в общественно-политическом укладе царской России.

В обществе открыто говорили о лживости официальных сообщений, об отсутствии необходимого оружия, о хаотическом состоянии лазаретов и провиантской части, о раз вале снабжения армии, рассказывали о злополучном курском ополчении, которому пришлось выступить чуть ли не с топорами против дальнобойных орудий.

Даже люди консервативных и умеренных взглядов становились в оппозицию к царскому правительству, ввергнувшему страну в безвыходное положение, несмотря на поразительное самоотвержение и мужество русского войска, несмотря на бесчисленные жертвы, принесенные на родом для спасения родины от позора военного поражения.

Военные неудачи усиливали брожение в народе. Стоило правительству в 1854 году объявить призыв в морское ополчение, как среди крестьян быстро распространились слухи, что царь-де призывает всех охотников¹ в военную службу на время и что за это семейства их освободятся навсегда не только от крепостной зависимости, но и от рекрутства и от платежа казенных повинностей. Власти намеревались произвести этот набор только в некоторых се верных губерниях и предполагали записывать крестьян лишь с согласия их владельцев. А крестьяне, охваченные стремлением любой ценой получить волю, бросали работы и отправлялись записываться в ополчение, не дожидаясь никаких согласий.

¹ (То есть добровольцев.).

Слухи об этом перекинулись и в другие губернии. Московский военный генерал-губернатор сообщал в Третье от деление, что по рязанскому и владимирскому трактам в Москву ежедневно прибывают большие партии крестьян и дворовых, самовольно покинувших имения помещиков. Толпами шли и шли они из Тамбовской, Воронежской, Пензенской, Рязанской, Владимирской губерний. Попытки задержать их в пути зачастую оказывались безуспешными. В Зарайском уезде, Рязанской губернии, мужики избили до полусмерти исправника и станового пристава, попробовавших помешать им переправиться через Оку.

А в Москве крестьян арестовывали, заковывали в кандалы и возвращали под конвоем на место жительства.

Армия, однако, нуждалась в пополнениях. В 1855 году был обнародован манифест о созыве государственного ополчения. Снова вспыхнуло брожение, охватившее на этот раз и южные губернии. В народе пошли толки о том, что от крестьян скрывают царский указ, по которому зачисленные на службу казаками освобождаются от господских работ. Бросая помещичьи имения, крестьяне устремились записываться в казаки. Волнения принимали такой угрожающий характер, что их подавляли воинской силой. Карательные отряды были разосланы по сотням деревень и сел. Непокорных жестоко пороли розгами. Безоружные толпы решались иногда оказывать сопротивление войскам, нападали на воинские команды, чтобы отбить захваченных «зачинщиков».

Тыл превращался во второй «театр военных действий». Народная кровь рекой лилась по необъятным просторам России.

18 февраля в столице все были изумлены неожиданным известием о внезапной смерти Николая I, последовавшей в самый разгар севастопольской обороны и воспринятой все ми прогрессивными людьми в стране как знак неизбежного крушения самодержавно-крепостнического строя.

«Россия точно проснулась от летаргического сна», — вспоминал впоследствии один из друзей Чернышевского Шелгунов. — «Надо было жить в то время, чтобы пенять ликующий восторг «новых людей», точно небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень».

Чувство ликования и надежды на возможность революционного взрыва, охватившее демократически настроенные круги русской интеллигенции, ярко выразил Герцен, находившийся в изгнании:

«С 18 февраля (2 марта) Россия вступает в новый от дел своего развития. Смерть Николая — больше, нежели смерть человека: смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела...

Севастопольский солдат, израненный и твердый, как гранит, испытавший свою силу, так же подставит свою спину палке, как и прежде? — спрашивал Герцен. — Ополченный крестьянин воротится на барщину так же покойно, Как кочевой всадник с берегов каспийских, сторожащий теперь балтийскую границу, пропадет в своих степях? И Петербург видел понапрасну английский флот? — Не может быть. Все в движении, все потрясено, натянуто... и чтоб страна, так круто разбуженная, снова заснула непробудным сном?! Но этого не будет. Нам здесь вдали слышна другая жизнь. Из России потянуло весенним воздухом».

Весть о смерти Николая I застала Чернышевского за работой над второй статьей о сочинениях Пушкина, которую он готовил для «Современника». В рукописи Чернышевским отчеркнут весь последний абзац и написано на полях и внизу статьи: «Здесь получено известие» и «дописано 18 февраля 1855 г. — под влиянием известного события написаны последние строки».

Вот эти последние строки: «Будем же читать и перечитывать творения великого поэта и, с признательностью думая о значении их для русской образованности, повторять вслед за ним:

Да здравствуют Музы, да здравствует Разум!

И да будет бессмертна память людей, служивших Музам и Разуму, как служил Пушкин!»

Конечно, в эту минуту он думал о свободолюбивой поэзии Пушкина, о друзьях поэта — о Рылееве, о Кюхельбеке ре и других декабристах, «вышедших сознательно на явную гибель, чтобы разбудить к новой жизни молодое поколение и очистить детей, рожденных в среде палачества и раболепия» (Герцен).