Женитьба. Снова в Петербурге

Женитьба. Снова в Петербурге

Чернышевский пережил не сколько увлечений до знакомства в 1853 году с будущей своей женой Ольгой Сократовной Васильевой. Было время, когда он благоговел перед Надеждой Егоровной. Что-то похожее на влюбленность было в его отношениях к Александре Григорьевне Клиентовой. Через год после своего приезда в Саратов он увлекался некоторое время сестрой своего ученика Кобылина. Однако все прежние увлечения не могли сравниться с тем чувством глубокой и сильной любви, которое овладело им, когда он познакомился с Ольгой Сократовной Васильевой, дочерью саратовского врача.

Первая встреча их произошла в доме дальней родственницы Пыпиных. Чернышевский и прежде слышал об Ольге Сократовне — один из его знакомых рассказывал ему, что однажды она, поднимая на вечеринке бокал, про возгласила тост «за демократию». Уже одно это всецело расположило Чернышевского в пользу Ольги Сократовны, а теперь, встретившись лицом к лицу с живой, веселой, своеобразно красивой девятнадцатилетней девушкой, он стал сначала полушутливо, а затем все более пылко говорить ей о своих чувствах:

- Начну откровенно и смело: я пылаю к вам страстною любовью, но только с условием, если то, что я предполагаю в вас, действительно есть в вас...

Так, среди веселья, шума и танцев, улучая минуты, когда можно было продолжать начатое объяснение он все настойчивее уверял ее в искренности своей любви.

Его товарищ по семинарии Палимпсестов, как бы подтверждая слышанное Чернышевским о тосте Ольги Сократтовны, заметил ему:

Признание в любви Ольги Сократовны

— Она демократка.

Тогда Чернышевский, подойдя к ней, сказал:

— Мое предположение верно, и теперь я обожаю вас безусловно.

Затем, танцуя с ней кадриль, он говорил:

— Вы не верите искренности моих слов — дайте мне возможность доказать, что я говорю искренне. Требуйте от меня доказательств моей любви.

После уже Ольга Сократовна говорила своему жениху, что его поведение в тот вечер показалось ей чрезвычайно странным, даже дерзким показалось это объяснение в любви, но что она подумала: «Оскорбиться мне или не показывать этого? Обратить в шутку? Лучше обращу в шутку».

Но поздно было уже обращать это в шутку...

Много лет спустя, анализируя в одной из статей характер любимого своего писателя Гоголя, Чернышевский писал:

«Многосложен его характер, и до сих пор загадочны многие черты его. Но то очевидно с первого взгляда, что отличительным качеством его натуры была энергия, сила, страсть... Таким людям не всегда безопасны бывают вещи, которые всем другим легко сходят с рук. Кто из мужчин не волочится, кто из женщин не кокетничает? Но есть натуры, с которыми нельзя шутить любовью...»

К числу таких именно натур принадлежал сам Чернышевский. Первая настоящая любовь стала для него единственной: он сохранил ее на всю жизнь. И хотя чувство это подвергалась впоследствии многим испытаниям, ничто не могло поколебать его и ослабить хоть на йоту.

Мысль о возможности брака с Ольгой Сократовной возникла у него вскоре после их первой встречи. Когда он узнал от знакомых, что Ольга Сократовна тяготится жизнью в своей семье, что у нее тяжелые отношения с матерью; он проникся к ней еще большим сочувствием. Таково уж было коренное свойство его характера.

«Всякое несчастье, — писал Чернышевский в дневнике, — всякое горе заставляет меня более интересоваться человеком, усиливает мое расположение к нему. Если человек в радости, я радуюсь с ним. Но если он в горе, я полнее разделяю его горе, чем разделял его радость, и люблю его гораздо больше».

Решив сделать предложение Ольге Сократовне, он не стал скрывать от нее обстоятельств своей жизни и своих взглядов.

— Меня каждый день могут взять. Какая будет тут моя роль? — говорил он ей. - У меня ни чего не найдут, - но подозрения против меня будут весьма сильные. Что же я буду делать? Сначала я буду молчать и молчать. Но на конец, когда ко мне будут приставать долго, это мне на доест, и я выскажу свои мнения прямо и резко. И тогда я едва ли уже выйду из крепости.

19 февраля у него произошло решительное объяснение с Ольгой Сократовной. Разговор с нею еще раз подтверждал, насколько ясно сознавал он уже тогда, какая участь может постигнуть его в будущем. Сделав в тот день предложение Ольге Сократовне, он предупредил ее, что, давая согласие, она должна быть готова к любым опасностям и неожиданностям.

— Я не имею права сказать того, что скажу: вы можете посмеяться надо мной, но все-таки я скажу, — начал Чернышевский. — Вам хочется выйти замуж, потому что ваши домашние отношения тяжелы.

— Да, это правда. Пока я была молода, ничего не хотелось мне, я была весела; но теперь, когда я вижу, как на меня смотрят домашние, моя жизнь стала весьма тяжела. И если я весела, то это больше принужденность, чем настоящая веселость.

Увидев, что Ольга Сократовна не таится от него, откровенна с ним, он продолжал:

— Выслушайте искренние мои слова. Здесь, в Саратове, я не имею возможности жить... Карьеры для меня здесь нет. Я должен ехать в Петербург. Но это еще ничего. Я не могу здесь жениться, потому что не буду иметь ни когда возможности быть здесь самостоятельным и устроить свою семейную жизнь так, как бы мне хотелось. Прав да маменька чрезвычайно любит меня и еще более полю бит мою жену... Но у нас в доме вовсе не такой порядок, с которым бы я мог ужиться; поэтому я теперь чужой дома — я не вхожу ни в какие семейные дела... Я даже решительно не знаю, что у нас делается дома. Итак, я дол жен ехать в Петербург. Приехавши туда, я должен буду много хлопотать, много работать, чтобы устроить свои дела. Я не буду иметь ничего по приезде туда: как же я могу явиться туда женатым?..

Однако не только о материальных трудностях хотел предупредить Ольгу Сократовну Чернышевский. Другая забота лежала у него на душе. Он высказал ее следующим образом:

— С моей стороны было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью еще чью-нибудь и потому, что я не уверен в том, долго ли я буду пользоваться жизнью и свободою. У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в крепость бог знает на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, который пахнут каторгою. Я такие вещи говорю в классе...

— Да, я слышала это.

— И я не могу отказаться от этого образа мыслей. Может быть, с летами я несколько поохладею, но едва ли.

— Почему же? Неужели в самом деле вы не можете перемениться? — спросила Ольга Сократовна.

— Я не могу отказаться от этого образа мыслей, по тому что он лежит в моем характере, ожесточенном и не довольном ничем, что я вижу кругом себя. И я не знаю, охладею ли я когда-нибудь в этом отношении. Во всяком случае, до сих пор это направление во мне все более и более только усиливается, делается резче, холоднее, все более и более входит в мою жизнь. Итак, я жду каждую ми нуту появления жандармов, как благочестивый христианин каждую минуту ждет трубы страшного суда. Кроме того, у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем.

Она почти засмеялась — ей показалось это странно и Невероятно.

— Каким же это образом?

— Вы об этом мало думали или вовсе не думали?

— Вовсе не думала.

— Это непременно будет. Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Вместе с тем растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Вот готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно — когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но, я думаю, скорее. А если вспыхнет, я, несмотря на свою трусость, не буду в состоянии удержаться. Я приму участие.

— Вместе с Костомаровым?

— Едва ли — он слишком благороден, поэтичен; его испугает грязь, резня. Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, резня.

— Не испугает и меня! Вскликнула Ольга Сократовна.

«О! Если б эти слова были сказаны с сознанием их значения!» — подумал Чернышевский.

— А чем кончится это? — проговорил он вслух. — Каторгою или виселицею. Вот видите, что я не могу соединить ничьей участи со своей

На ее лице были видны следы того, что ей скучно слушать эти рассказы.

— Довольно и того уже, что с моей судьбой связана судьба маменьки, которая не переживет подобных событий... Вот видите — вам скучно уже слушать подобные рас суждения, а они будут продолжаться целые годы, потому что ни о чем, кроме этого, я не могу говорить. А какая участь может грозить жене подобного человека?

Но Ольгу Сократовну не смутили эти предупреждения. Должно быть, не по твердому убеждению и не с полным сознанием, а скорее инстинктивно она не отшатнулась от того, кто с таким прямодушием и прозорливостью рисовал перед нею опасности предлагаемого ей пути.

Вообще по натуре она была не робкого десятка и совсем не походила на кисейных барышень. В первые же дни своего знакомства с ней Чернышевский имел случай убедиться, как легко и спокойно умела она смотреть в лицо опасности.

Как-то раз отправилась она с подругами кататься на тройке по Саратову. Кучер был навеселе, лошади попались горячие, и стоило, ему на одном из спусков на мгновение ослабить вожжи, как они бешено понесли к Волге. На реке сани опрокинулись и разбились. К счастью, все остались целы и невредимы. Подруги ужасались и охали, и только Ольга Сократовна хохотала, несмотря на то что ушиблась сильнее других.

Чернышевский в это время находился в доме одной из спутниц Ольги Сократовны. И когда потерпевшие были доставлены сюда с места происшествия, Ольга Сократовна с веселым смехом описала ему эту поездку, признавшись, однако, что у нее сильно болит вся правая сторона, но что ока не хочет выказать это перед другими.

Рассказывая, как понесли с горы лошади и как перепугались в эту минуту подруги, она добавила:

- А я так вовсе не дорожу жизнью... Впрочем, я знала почему-то, что не убьют...

Часто приходили на память Чернышевскому строки Алексея Кольцова:

 Как весна, хороша Ты, 
 невеста моя...

«И да будет и будет, сколько это зависит от меня, — вся жизнь твоя светлым днем весны», — записал он тогда в дневнике.

 Не любивши тебя, 
 В селах слыл молодцом, 
 А с тобою, мой друг, 
 Мне и жизнь нипочем!

Давно уже задумал Николай Гаврилович подарить Ольге Сократовне сборник стихотворений этого любимого своего поэта. Книгу, предназначенную для подарка, он от дал лучшему в городе переплетчику Смирнову и сам потом приехал к нему, чтобы смотреть, как тот будет делать золотой обрез и тиснение на корешке. Он так радовался, убедившись, что все это вышло хорошо, даже отлично.

«Книга любви, чистой, как моя любовь, безграничной, как моя любовь; книга, в которой любовь — источник силы и деятельности, как моя любовь к ней, да будет сим волом моей любви».

Случилось так, что в тот день, когда он намеревался отнести Ольге Сократовне томик Кольцова, он получил по почте из Петербурга «Давида Копперфильда» Диккенса в подарок от переводчика — Иринарха Ивановича Введенского. Надписав обе книги, он отдал их невесте.

Развивая перед ней свои взгляды на семейную жизнь, Николай Гаврилович сказал однажды, что, по его понятиям, женщина занимает недостойное место в семействе.

— Меня возмущает всякое неравенство, добавил он. — Женщина должна быть равной мужчине. Но когда палка была долго искривлена в одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону. Так и теперь; женщины ниже мужчин. Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя — этот временный перевес необходим для будущего равенства.

Он твердо верил, что равенство это наступит. Мечты о личном счастье невольно пробуждали в нем тогда и более глубокие мысли.

«Это восторг, какой является у меня при мысли о будущем социальном порядке, при мысли о будущем равенстве и радостной жизни людей, — спокойный, сильный, ни когда не ослабевающий восторг. Это не блеск молнии, это равно не волнующее сияние солнца. Это не знойный июльский день в Саратове, это вечная сладостная весна Хиоса¹».

¹ (Хиос — остров в Эгейском море; до землетрясения в 1881 году славился своим плодородием.)

Первоначально Чернышевский условился с невестой, что весной он уедет на несколько месяцев в Петербург, чтобы устроить там свои дела, а затем вернется за нею в Саратов. Но скоро они изменили это решение. Ольга Сократовна слишком тяготилась домашней обстановкой, отношениями с матерью и старшим братом. Она откровенно и прямо выразила желание, обвенчавшись, поехать в Петербург вместе с Николаем Гавриловичем, не дожидаясь, по ка устроятся его дела.

Родители Чернышевского сначала отнеслись отрицательно к намерению его жениться на Ольге Сократовне. На них, по-видимому, повлияло то, что обывательская молва рисовала ее чрезмерно бойкой девицей. Николаю Гавриловичу предстояло сломить нежелание родителей. Он с глубокой нежностью любил их, но всегдашняя уступчивость его не могла простираться так далеко. В эти дни он писал в дневнике:

«Я сильно огорчу их. Это так. Но это меня не колеблет... Они не судьи в этом деле, потому что у них понятия о семейной жизни, о качествах, нужных для жены, об отношениях мужа к жене, о хозяйстве, образе жизни решительно не те, как у меня. Я человек совершенно другого мира, чем они, и как странно было бы слушаться их относительно, например, политики или религии, так странно было бы спрашивать их совета о женитьбе».

Как он и предполагал, добиться согласия отца было значительно легче, чем склонить к согласию Евгению Егоровну. Но, попытавшись противодействовать сыну, она сразу же увидела, что он непоколебим в своем решении и готов до конца идти наперекор ее воле. После долгих объяснений она вынуждена была уступить.

Свадьбу назначили на 29 апреля. Но счастье Чернышевского было омрачено тяжелой болезнью и последовавшей 19 апреля смертью горячо любимой матери.

Через несколько дней после свадьбы Чернышевский с женой выехал в Петербург. В день его отъезда гимназисты собрались около дома Чернышевских и со слезами на глазах проводили Николая Гавриловича.

Дорогою его не покидали мысли об оставленном отце, которого он так горячо и преданно любил. Он писал ему с пути, пользуясь остановками в Чунаках, в Арзамасе, в Нижнем... Потрясение, вызванное смертью матери, надломило Николая Гавриловича, но, утешая отца, он сообщал ему, что дорогою поправился, что слабость проходит и лихорадки уже нет.

Медленно продвигались вперед, потому что ехали толь ко днем, а на ночь всякий раз останавливались отдыхать. Ольгу Сократовну, впервые отправившуюся в такое длительное путешествие, поездка в тарантасе изрядно утомила.

В Москве задержались только на два часа — так торопился Николай Гаврилович в Петербург, чтобы еще за стать там Введенского, собиравшегося отправиться за границу. Содействие Введенского обеспечило бы ему получение уроков в военно-учебных заведениях, а это было необходимо на первых порах, пока не определятся отношения с редакциями журналов.

От Москвы до Петербурга ехали по новой, недавно от крытой железной дороге. Много толков было тогда об этой дороге, строившейся под началом бывшего адъютанта Аракчеева — графа Клейнмихеля, не щадившего ни здоровья, ни жизни рабочих, чтобы щегольнуть перед царем быстротой постройки. Сотнями сгоняли на постройку дороги голодных землекопов, размещали их в сырых землянках и заставляли за бесценок работать в каторжных условиях. Спустя несколько лет Некрасов увековечил в своей знаменитой поэме нечеловеческие страдания подневольных строителей Николаевской дороги:

 Прямо дороженька: насыпи узкие, 
 Столбики, рельсы, мосты, 
 А по бокам-то всё косточки русские... 
 Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты? 
.......................................
 Мы надрывались под зноем, под холодом, 
 С вечно согнутой спиной, 
 Жили в землянках, боролися с голодом, 
 Мерзли и мокли, болели цингой... 

За два года, прожитые в Саратове до женитьбы, Чернышевский еще раз воочию увидел в глубине России картины жестокой и мрачной действительности, нищеты и угнетения крестьян и безнаказанного произвола тунеядцев, живущих за счет лишений и слез трудового народа. Он и прежде, в отроческие годы, наблюдал жизнь народа, его унижения и муки, но прежде он не сознавал еще с такой ясностью, как теперь, в чем коренятся причины социального неравенства и что надо делать, чтобы разрушить многовековой уклад жизни, основанный на несправедливости.

Университетская пора до неузнаваемости расширила его духовный горизонт, а годы учительства в Саратове снова дали ему обильную пищу непосредственных жизненных впечатлений, и теперь он был преисполнен решимости посвятить свои силы борьбе за освобождения родины от гнета и насилия.

По приезде в Петербург Чернышевские до приискания удобной квартиры остановились у Терсинского. Жена Терсинского умерла годом раньше, но Иван Григорьевич по-прежнему поддерживал родственные связи с Пыпиными и Чернышевскими.

Николай Гаврилович сразу же с поразительной энергией принялся за осуществление своих планов, намеченных еще в Саратове. Одно из его самых главных желаний — широко выступить на литературном и публицистическом поприще — не могло быстро осуществиться. Для этого требовалось время, подготовка и установление связей в журнальном мире. Поэтому он занялся прежде всего осуществлением ближайших задач.

Предполагая получить ученую степень, он подал попечителю учебного округа прошение о том, чтобы его допустили к магистерским экзаменам, которые тот и предложил ему держать осенью. Место профессора в университете или ученого библиотекаря в Публичной библиотеке представлялись тогда Чернышевскому единственно привлекательными, раз уж надлежало служить. Он и надеялся добиться подобного места через год, через два, а до того времени решил учительствовать в корпусе.

Строя в Саратове планы будущей жизни, Николай Гаврилович рассчитывал, что помощь и содействие Введенско го и Срезневского облегчат ему первоначальное устройство дел в Петербурге. И он не обманулся в этих надеждах. И тот и другой приняли его радушно, радушнее даже, нежели он ожидал.

Уезжая на время за границу, Введенский передал Николаю Гавриловичу большую часть своих уроков по теории поэзии и по истории всеобщей литературы в военно учебных заведениях.

Из Саратова Чернышевский привез законченный «Опыт словаря к Ипатьевской летописи» и отдал его Срез невскому для напечатания в «Известиях Академии наук». Рукопись была принята. Правда, это не сулило материального вознаграждения, но появление подобного труда в печати должно было придать вес Чернышевскому в университетских кругах. Сам он уже скептически относился к этой работе.

«Это будет, — писал он отцу, — самое скучное, самое неудобочитаемое, но вместе с тем едва ли не самое труженическое изо всех ученых творений, какие появлялись на свет в России».

А чего стоило подготовить словарь! Он трудился над ним несколько лет. И теперь только одно наблюдение за печатанием словаря влекло за собой пропасть работы.

А между тем надобно было думать о заработках. Не ограничиваясь уроками в корпусах, он ищет частных уроков, берет на себя правку корректуры исторической грамматики русского и церковнославянского языка, начинает переговоры о постоянном сотрудничестве в журналах. На ряду с этим готовится к магистерским экзаменам и обдумывает тему будущей диссертации. Уже тогда проявилась в полной мере замечательная способность Чернышевского работать одновременно в различных областях и планомерно осуществлять одну за другой поставленные перед со бой задачи.

Летом Николай Гаврилович начал переговоры с редактором «Отечественных записок» А. А. Краевским о своем сотрудничестве в журнале. Вскоре он сообщил отцу, что дела с журналом, кажется, устраиваются. И действительно, уже в июльском номере появились его первые рецензии.

Деловая обстановка, хлопоты и заботы всякого рода сразу же до такой степени захватили его в Петербурге, что у него положительно не оставалось свободной минуты, что бы почитать книгу просто для удовольствия или написать пообстоятельнее письмо в Саратов. Но Николай Гаврилович не огорчался, что у него так много дел на руках.

«Дай бог, — шутил он, — чтобы их было не меньше и на будущее время, потому что отсутствие работы в Петербурге страшнее всякого наводнения».

На первых порах Чернышевские жили очень скромно, потому что приработки Николая Гавриловича были случайными, а из сорока рублей, получаемых в месяц за уроки в корпусах, большая часть уходила на стол и квартиру.

Всего только два — три раза побывали они в театрах в первый год своей петербургской жизни. В гости ходили редко, еще реже принимали гостей у себя. Из университетских друзей Чернышевского чаще других посещал его Михайлов. Давняя мечта Михаила Ларионовича исполнилась — он уже пере ехал из Нижнего в Петербург, сотрудничал у Некрасова в «Современнике», печатал свои стихотворения и повести в различных журналах.

В августе Чернышевские пере ехали в квартиру Введенского на Петербургской стороне близ Тучкова моста. Введенскому, у которого было трое детей, квартира эта стала тесна, и он перебрался на другую.

У Николая Гавриловича были связаны с этой квартирой живые воспоминания студенческой поры, - здесь нашел он тогда дружеский приют, сердечное участие, среду честных и мыслящих людей, любивших Россию и ненавидевших деспотизм. Здесь с любовью и уважением произносили имена декабристов, Белинского, Герцена Петрашевского и его друзей. Здесь выражали горячее сочувствие восстанию республиканцев во Франции 1848 года, идеям социалистов о всеобщем равенстве в будущем обществе. Здесь доводилось Чернышевскому-юноше рьяно доказывать некоторым из посетителей вечеров Иринарха Ивановича правоту французских пролетариев, которые поднялись с оружием в руках на защиту коренных интересов народа.

Чернышевский в Петербурге

Он давно любил эту набережную и так хорошо знакомый путь по ней влево от Тучкова моста к дому Бородиной во дворе, где квартировал на втором этаже его друг.

Большая медная доска с надписью «И. И. Введенский» была теперь снята с двери. В трех просторных комнатах разместились Чернышевские и Александр Пыпин. Правда, дороговата была для Чернышевских эта квартира — двадцать-рублей серебром в месяц, но что было делать, когда другой такой же за меньшие деньги не могли отыскать.

Изменив свое прежнее намерение писать диссертацию по славянским наречиям у Срезневского, Николай Гаврилович принялся с жаром работать над новой темой — «Эстетические отношения искусства к действительности».

Позднее один из друзей Чернышевского писал, что диссертация эта была «первой молнией, кинутой им», то есть началом его революционной борьбы, широко развернувшейся в последующие годы.

Почему же Чернышевский решил начать эту борьбу с постановки такого, казалось бы, отвлеченного вопроса, как вопрос об отношении искусства к действительности? Что бы понять это, достаточно вспомнить, какова была общественно-политическая обстановка в последний период Николаевского царствования (в 1848—1855 годах).

Не случайно эта эпоха русской жизни получила название «мрачного семилетия». То была пора небывалого раз гула реакции. Правительство Николая I, напуганное ростом крестьянских восстаний в стране и революционными взрывами на Западе, создавало всевозможные преграды развитию общественной мысли. Об открытой политической деятельности нечего было и думать. Философия, публицистика, общественные науки были парализованы цензурой.

В такие исторические периоды вопросы искусства и литературы выдвигаются на первый план, приобретают первостепенное значение. По меткому замечанию Герцена, «литературные вопросы, за невозможностью политических становятся вопросами жизни».

Именно по этой исключительно важной роли литературы для русского общества того времени говорил неоднократно в своих статьях и Белинский, подчеркивая, что «все наши нравственные интересы, вся духовная жизнь наша сосредоточилась до сих пор И еще долго будет сосредотачивается исключительно в литературе: она живой источник из которого просачиваются в общество все человеческие чувства и понятия».

Для Чернышевского, как и для его предшественников, вопросы искусства были "только полем битвы, а предметом борьбы было влияние вообще на умственную жизнь".

Молодой ученный хотел раскрыть в своей работе картину крушения идеалистической философии и неизбежного торжества материализма как единственно правильного филосовского учения. Но невозможность освещать общефилософские проблемы во всей их широте заставила Чернышевского ограничиться областью эстетики то есть науки искусстве, И облечь свой трактат в академические формы, придававшие этому боевому полемическому произведению видимость диссертации на отвлеченную тему.

Профессор Никитенко утвердил тему сочинения не предполагая, разумеется, что она будет разработана с материалистических позиций.

В течение нескольких недель среди всевозможных дел и забот Чернышевский успел написать вчерне основную часть диссертации и уже в сентябре 1853 года отнес ее Никитенко уговорившись с ним, что тот просмотрит ее «частным образом» прежде представления в факультет.

Ознакомившись с работой, профессор, должно быть, не распознал сразу ее полемическую направленность и не увидел в ней ничего опасного.

Но когда Чернышевский спустя некоторое время вторично отдал профессору законченную работу, Никитенко видимо внимательнее перечитав ее, заметил, что идеи развиваемые в ней, гораздо шире вопросов о прекрасном в искусстве и в действительности и резко противостоят традиционным идеалистическим взглядом на цель и назначение искусства.

Почти в течение целого года не решался Никитенко представить диссертацию в факультет со своим одобрением и не давал окончательного ответа, ссылаясь то на болезнь, то на занятость другими делами. Так и пролежала она в профессорском кабинете до весны 1855 года.

И экзамены, на которые у других магистрантов уходило не более двух недель, растянулись для Николая Гавриловича на несколько месяцев. То «не успеют» предуведомить кого-либо из профессоров о заседании факультета, и они не явятся, то отложат заседание «по недостатку времени», то придумают еще какие-нибудь причины. Лишь в конце ноября дошло дело до экзамена по русской словесности у Никитенко, который экзаменовал Николая Гавриловича только для формы, давно убедившись в его блестящем и глубоком знании предмета. Затем следовали экзамены по русской истории и языковедению. Последний экзамен Чернышевский сдавал весной 1854 года.

Отец Чернышевского всегда с нетерпением ждал известий из Петербурга. И хотя он не знал сокровенных стремлений и планов сына, хотя, разумеется, не понял бы и не одобрил бы их, если бы знал, тем не менее его, конечно, интересовало все, что касалось жизни сына в столице.

Каждый шаг, предпринятый Николаем Гавриловичем, по-своему преломлялся в сознании отца. Ему казалось, что никакие успехи Николеньки в журнальном мире или на университетском поприще не должны заслонять главной цели — устройства на «казенную службу», которая одна только и могла, по понятиям Гавриила Ивановича, сулить спокойное существование, прочное положение в обществе и уверенность в будущем.

И когда он получал известия из Петербурга о том, что Николенька уже сотрудничает в «Отечественных записках» или что он переменил тему диссертации и скоро будет держать магистерские экзамены, то, радуясь этим успехам, Гавриил Иванович спешил напомнить сыну: надобно все-таки хлопотать о служебной карьере, о солидном устройстве, о хорошем месте.

«Вы утверждаетесь жить в Питере, — писал он сыну и невестке, — это хорошо, но я все-таки до тех пор буду бес покоиться, пока ты, Николенька, не поступишь на должность казенную».

Никто решительно не разубедил бы Гавриила Ивановича, что казенная должность есть самое важное в жизни.

Он одобрительно отнесся, например, к намерению сына держать магистерский экзамен и защищать диссертацию, но с еще большим сочувствием отозвался о его поступлении преподавателем в кадетский корпус.

Николай Гаврилович понимал, что беспокойство отца и настойчивые просьбы поступить на казенную службу бы ли вызваны не чем иным, как любовью, желанием видеть его счастливым, обеспеченным и устроенным. Поэтому он с присущей ему мягкостью уступал слабостям Гавриила Ивановича, делая вид, что и сам озабочен более всего поступлением на хорошую должность, а на все остальное смотрит как на нечто второстепенное и маловажное...

В тот год, когда Чернышевские переехали из Саратова в столицу, над страной уже сгущались тучи войны.

«...всего более занимают Петербург толки о предстоящей турецкой войне, — писал отцу Николай Гаврилович. — Иностранные газеты уверены, что война будет и обратится из войны между Россией и Турцией в войну между Россией и Англией. У нас, по слухам, делаются очень большие приготовления».

И действительно, Россия постепенно втягивалась в военный конфликт с Турцией, который правящие круги западноевропейских государств, главным образом Англии и Франции, стремились превратить в коалиционную обще европейскую войну против России, чтобы низвести ее на положение второстепенной державы, лишив влияния в во сточных делах. К осени 1854 года, после высадки англо-французских войск в Крыму, здесь сосредоточились все военные действия. Решающим и самым драматическим моментом крымской кампании была беспримерно героическая оборона Севастополя, длившаяся почти год и окончившаяся его сдачей.