Необыкновенный учитель

Необыкновенный учитель

Вопреки ожиданиям Чернышевского, условия были приняты, и в январе 1851 го да последовал приказ об определении его на должность учителя словесности в саратовской гимназии.

Все пути к отступлению были отрезаны, и 12 марта, дождавшись попутчиков уроженцев Симбирска — Д. И. Минаева и тамошнего учителя Н. А. Гончарова (брата романиста), Чернышевский выехал с ними на родину.

Первый из попутчиков был уже довольно хорошо знаком ему по кружку Введенского, где они часто встречались за последние месяцы.

Чернышевскому запомнилось, что однажды на вечере у Введенского, когда читали отрывки из романа Герце на «Кто виноват?» и толковали затем о том, как сковывает и калечит людей самодержавный строй, Минаев в пылу разговора бросил фразу:

«Как хорошо было бы, если б выискался наконец какой-нибудь смельчак, который решился бы на цареубийство, пожертвовав своей жизнью».

Оказавшись теперь попутчиками, Чернышевский и Минаев дорогой рассуждали между собой о коммунизме, о волнениях в Западной Европе, о будущей революции в России.

Прибыв к вечеру в Казань, путники тотчас же хотели перебраться на другой берег Волги, чтобы с утра спешить дальше. Но повозку через реку не пустили, принудив их ночевать на почтовом дворе и дожидаться утреннего заморозка. Переезд через реку в это время года был очень опасен — только привычный человек мог совершить его, не теряя присутствия духа.

К утру ветер разогнал облака и подсушил дорогу, затянув лужи тонким слоем льда. Ехали медленно, продвигаясь шаг за шагом, старательно объезжая полыньи и трещины, и с огромным трудом наконец добрались до ямщицкого двора на другом берегу реки.

Путь из Казани до Симбирска, затрудненный весенним разливом, тянулся двое суток. Симбирский почтмейстер присоветовал им задержаться в городе на несколько дней, чтобы переждать, пока спадет вода в мелких речках и переезд через них станет сносным. Пришлось так и сделать. И только в первых числах апреля, после многодневного путешествия, Чернышевский завидел наконец очертания родного города, широко раскинувшегося над Волгой.

Он не сразу приступил к занятиям в гимназии, так как приехал в каникулярное время...

Из окон мезонина отцовского дома видна была Волга во всей своей необъятной ширине, зеленый остров, левый берег реки с Покровской слободой и лесными чащами, темный мыс с деревенькой У век.

В первые дни по приезде он, осмотревшись, возобновил старые знакомства, навестил товарищей по семинарии, посетил будущих сослуживцев.

В намерения его не входило обосновываться в Саратове на все время. Напротив, он с самого начала рассчитывал через год-два вернуться в Петербург. Покидая столицу, он решил, что возвратится туда уже степенным человеком, между тем как теперь в глазах слишком многих он еще выглядит чересчур молодым. Ведь вот начальник Пажеского корпуса в ответ на просьбы Иринарха Ивановича о месте учителя для Чернышевского откровенно заявил:

«Как же можно принять такого молодого человека, который сам не старше своих учеников».

Ни от родных, ни от друзей, ни от своих воспитанников не скрывал Чернышевский, что саратовская гимназия только переходный этап для него, что он поступил сюда ненадолго, что его настоящие надежды и чаяния не здесь, а в Петербурге.

Перед отъездом Чернышевского в Саратов Срезневский взял с него слово, что и там он не оставит работы над словарем летописи, а затем, закончив словарь, защитит диссертацию и посвятит себя университетской науке. Он посоветовал Николаю Гавриловичу познакомиться с историком Николаем Ивановичем Костомаровым, жившим тогда в Саратове на положении ссыльного. Срезневский отзывался о нем как о человеке большого ума и замечательного дарования.

Костомаров был арестован в Киеве в 1847 году как один из организаторов Кирилло-Мефодиевского братства, мечтавшего о демократической федерации всех славян и об отмене крепостного права. В это братство входил и Тарас Шевченко.

После годичного заключения в Петропавловской крепости Костомаров был выслан в июне 1848 года в Саратов, где ему пришлось прожить несколько лет.

Чернышевский не замедлил посетить ссыльного профессора и близко познакомился с ним и с его матерью, бывшей крепостной. Он стал часто бывать у Николая Ивановича, проводя время в жарких спорах, в беседах на раз личные темы, в игре в шахматы и в совместных прогулках по Саратову и его окрестностям. Они видались почти ежедневно на протяжении многих месяцев.

Костомаров, как и Введенский, был значительно старше Чернышевского: в пору их знакомства и сближения Костомарову шел уже тридцать четвертый год, — тем не менее общество молодого учителя саратовской гимназии было ему интересно.

Много лет спустя, вспоминая об этом времени, Костомаров писал:

«Судьба поставила меня с ним в самые близкие, и дружественные отношения, несмотря на то что в своих убеждениях я с ним не только не сходился, но был в постоянных противоречиях и спорах... Чернышевский был человек чрезвычайно даровитый, обладавший в высшей степени способностью производить обаяние и привлекать к себе простотою, видимым добродушием, скромностью, разнообразными познаниями и чрезвычайным остроумием».

Костомаров был одним из первых русских историков, обративших серьезное внимание на великую роль народа в историческом процессе. Костомаров рассказывает в «Автобиографии», что, вдумываясь в исторические труды, он пришел к такому вопросу: «Отчего это во всех историях толкуют о выдающихся государственных деятелях, иногда о законах и учреждениях, но как будто пренебрегают жизнью народной массы? Бедный мужик, земледелец-труженик как будто не существует для истории; отчего история не говорит ничего о его быте, о его духовной жизни, о его чувствованиях, способе проявлений его радостей и печалей? Скоро я пришел к убеждению, что историю нужно изучать не только по мертвым летописям и запискам, а и в живом народе...»

Вот это понимание Костомаровым великой роли народа в историческом развитии страны, его страстная любовь к народному творчеству, неутомимое собирание им памятников этого творчества — исторических песен, легенд и преданий, — глубокое изучение народного быта и нравов, положенное в основу его исторических работ, делали их чрезвычайно ценными в глазах Чернышевского.

Однако общее политическое мировоззрение умеренно либерального профессора резко отличалось от мировоззрения будущего вождя революционных демократов. Различие это уже тогда давало себя чувствовать на каждом шагу — стоило им коснуться в беседе вопроса о судьбах славянских племен, или о роли религии, или об отношении к власти, тотчас же вспыхивали между ними горячие споры, длившиеся без конца.

Но, разумеется, не в одних только спорах проводили время Чернышевский и Костомаров. Знакомство это быстро прекратилось бы, не будь у них общих интересов и точек соприкосновения. Кроме глубокого интереса к истории, сближала их в то время и любовь к литературе. И тот и другой обладали исключительной памятью и знали наизусть большое количество произведений не только русской, но и европейской поэзии. Не раз разбирали они в разговорах произведения Пушкина, Лермонтова, Мицкевича, чешских поэтов...

Вероятно, Костомаров посвятил Чернышевского во все детали дела Кирилло-Мефодиевского братства. Надо думать, что рассказ о трагической участи замечательного народного поэта Украины — Тараса Шевченко — Чернышевский услышал впервые подробно по приезде в Саратов от Костомарова. Мы знаем, что последний, подружившись с Шевченко в 1846 году, с восхищением зачитывался стихотворениями автора «Кобзаря», многие из которых помнил наизусть.

Некоторый опыт в деле преподавания у Чернышевского был до поступления учителем в гимназию. Будучи студен том, он давал уроки в семье крупного петербургского чиновника Воронина. В студенческие годы, кроме этого, были у него и другие частные уроки. Да отъезда из Петербурга месяца три он учительствовал во 2-м кадетском корпусе.

Таким образом, не вовсе новичком в педагогике явился Чернышевский в саратовскую гимназию.

Первые же уроки Николая Гавриловича поразили учеников своей новизной и необычностью. В затхлую атмосферу казенщины, муштры и формализма ворвался свежий ветер. Устаревший учебник Чернышевский заменил живой, увлекательной беседой, подробным разбором лучших произведений русской литературы.

Один из учеников Чернышевского, М. А. Воронов, ставший впоследствии его секретарем и сотрудником журнала «Современник», писал:

«Особенно полное и глубокое впечатление он произвел на нас чтением Жуковского, к поэзии которого питал тогда особенную наклонность наш детский мечтательный ум. Мы, помню, плакали над сказкой «Рустем и Зораб», прочитан ной с необыкновенным умением и чувством».

По словам другого ученика, И. А. Залесского, читал Чернышевский образцово и увлекательно,

«Он входил в характер действующих лиц и менял, смотря по содержанию, голос, тон и манеры. Казалось, он сам переживал те события, о которых читал. Так, помнится, прочитаны были им: «Ревизор», «Обыкновенная история» Гончарова, несколько стихотворений Жуковского и другие».

Молодой учитель читал и разбирал с учениками сочинения Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Об этих писателях тогдашние гимназисты имели самое смутное представление или вовсе ничего не знали. Детальный разбор их произведений позволял Чернышевскому касаться в беседах с учениками и тех язв, которые разъедали тогда русское общество. Крепостное право, суд, система воспитания и тому подобные «запретные» темы становились предметом обсуждения в классах Чернышевского.

Чернышевский стремился пробудить в слушателях и сознание гражданского долга, и чувство сострадания к угнетенным.

Разбирая стихотворение Лермонтова «Три пальмы», Николай Гаврилович хотел показать ученикам, что прекрасна не только его форма, но и смысл его благороден и трогателен. Пересказав сюжет этого стихотворения, он закончил разбор так:

— Пальмы погибли...

 И следом печальным на почве бесплодной 
 Виднелся лишь пепел седой и холодный; 
 И солнце остатки сухие дожгло, 
 А ветром их в степи потом разнесло.

Жаль этих прекрасных пальм, не правда ли? Но что ж, ведь не век было расти и цвести им — не ныне, так завтра... умерли бы они... смерти не избежит никто. Так не лучше ли умереть для пользы людей, нежели бесполезно? Да, когда хорошенько подумаешь обо всем этом, невольно скажешь: хороша жизнь, но самое лучшее счастье — не пожалеть, если надобно, и самой жизни своей для блага людей!..

А затем, когда речь зашла о характере гоголевского юмора, наводящего читателей на мысли грустные и добрые, Чернышевский сказал, обращаясь к ученикам:

— Знаете ли вы, кто такой Акакий Акакиевич? Если нет, постарайтесь прочесть рассказ Гоголя «Шинель», а когда прочитаете весь рассказ до конца, тогда... ну, тог да вы сами увидите, будет ли у вас охота подшучивать над Акакием Акакиевичем, как подшучивали его молодые сослуживцы, и кричать на него, как кричало одно «значительное лицо».

Он будил мысль учеников, подготовляя их к широкому пониманию вопросов жизни и науки. С его приходом бессмысленное зубрение уроков словесности прекратилось.

«Но что особенно нас поразило,— рассказывает один из учеников Чернышевского, — то это его живая, понятная нам речь и затем его уважение к нашей личности, которая подвергалась всевозможным унижениям со стороны наше го начальства и учителей».

Он развивал в своих воспитанниках самостоятельность мышления путем совместного обсуждения с ними достоинств и недостатков школьных сочинений, умело вовлекая в собеседования каждого ученика.

Удостоверившись в том, что многие предметы проходятся в гимназии поверхностно, что ученики плохо знакомы с историей, географией и другими общественными дисциплинами, Чернышевский не стал ограничиваться рамками преподаваемого им предмета, восполняя при каждом удобном случае сведения гимназистов в области смежных наук, особенно истории.

На живых примерах показывал он своим юным слушателям теснейшую связь выдающихся литературных явлений с событиями исторической жизни народа.

В своей преподавательской работе молодой учитель саратовской гимназии применял на деле те теоретические положения, которые позднее были развиты им во многих статьях, посвященных вопросам педагогики.

Он считал, что недостаточно давать учащимся знания, надо наряду с этим прививать им честные и благородные убеждения, воспитывать в них общественные навыки, готовить их к жизненной борьбе, вооружать передовым мировоззрением.

Не довольствуясь классными занятиями, Николай Гаврилович приглашал иногда учеников старших классов к себе на дом и здесь совместно с Костомаровым вел с ними/ беседы на литературные и исторические темы. Он приохотил многих учеников к самостоятельному чтению, давая им книги из своей библиотеки.

Если прежде из пятнадцати—семнадцати учеников, оканчивавших курс саратовской гимназии, в университеты поступало не более трех—четырех человек, то в 1853 году из того же числа выпущенных гимназистов отправилось в университет сразу десять человек. Это, разумеется, было следствием влияния Чернышевского.

Немудрено, что гимназисты страстно привязались к учителю словесности; с нетерпением ожидали они его уроков; и в классе, когда он говорил, воцарялась мертвая тишина; даже отъявленные шалуны замолкали и слушали с вниманием, боясь пропустить хоть одно слово учителя.

После занятий ученики провожали обычно Чернышевского до дому. Дорогой он дружески беседовал с ними, шутил, внимательно расспрашивал об их школьных делах. Иной раз он даже сам принимал участие в играх гимназистов, оживляясь и увлекаясь игрой.

Несмотря на эту доступность и простоту в обращении с учениками, молодой учитель пользовался у них большим уважением.

Реакционная часть учительства неприязненно от носилась к его нововведениям. Особенно резкий от пор встретил он со стороны директора гимназии А. А. Мейера.

Сухой формалист, чинопочитатель и педант, желчный и раздражительный, Мейер был типичным представителем школьной администрации николаевского времени.

Учитель словесности

Он свысока смотрел на учителей и крайне грубо обращался с учениками. Нередко можно было услышать, как он злобно кричал на кого-нибудь из гимназистов:

«На барабане велю остричь волосы, если не снимешь их к завтрашнему дню! Каналья! Прогрессист!»

Мейер не принимал прошений, подаваемых на его имя, если проситель забывал после слов: «гос подину директору училищ» добавить «и кавалеру ордена»... Он не садился в клубе играть в карты с лицами, имевшими чин ниже статского советника...

У такого директора не могло не возникнуть трений с Чернышевским. Заметив, что учитель словесности пренебрегает формальной стороной дела, Мейер заявил инспектору в присутствии учеников:

- Что это Чернышевский допускает какую вольность? Он в журнале отметки ставит карандашом. Велите ученикам подавать ему чернила.

Когда Чернышевскому передали этот разговор, он сказал:

- От этого знания учеников не прибавятся...

Пренебрег Чернышевский и другими требованиями директора — не выходить за рамки одобренного начальством учебника и прекратить в классе чтение и разбор произведений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Гончарова. Тогда Мейер стал чаще заглядывать в дверное окошко во время уроков русской словесности, чтобы посмотреть, что делается в классе, стал заходить в класс, спрашивать учеников, вмешиваться в их занятия...

Нередко происходили такие сцены: входит директор в класс, в то время как учитель рассказывает о чем-нибудь.

— Спросите учеников урок, — говорит Мейер.

— Я еще не кончил объяснении. Позвольте прежде окончить их, и тогда я спрошу урок ученика по вашему выбору, — отвечает Чернышевский.

Но Мейер, недовольный таким ответом, повернется, не сказав ни слова, и выйдет из класса.

Иной раз Николай Гаврилович прерывал занятия, как только в класс входил директор.

— Что вы делаете? —спрашивает директор. — Продолжайте ваши объяснения.

— Нет, я не могу более, устал, — отвечает Николай Гаврилович. — И ученикам надо дать отдых, они утомлены.

Нередко у Чернышевского происходили столкновения с Мейером из-за отметок ученикам на экзаменах: он резко противодействовал придиркам директора, несправедливо оценивавшего успехи его учеников. Как-то он даже вынужден был демонстративно покинуть класс, не дождавшись конца экзаменов.

Он не хотел уступать директору, прекрасно понимая, что тот придирается к его ученикам только потому, что не доволен им самим. По городу с некоторых пор уже стали распространяться слухи: Чернышевский занимается в классах революционной пропагандой. Эти слухи могли исходить от самого Мейера, который не раз с возмущением говорил:

«Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он говорил ученикам о вреде крепостного права. Это вольнодумство и вольтерианство! В Камчатку упекут меня за него!»

И в самом деле, мысли Чернышевского по-прежнему были всецело поглощены политическими вопросами. Он никогда не упускал случая распространять революционные идеи среди друзей, знакомых и учеников.

Однажды, провожая Чернышевского домой после уроков, учитель географии Белов спросил его, какого он мнения о педагогическом персонале гимназии.

— Добрые, но скучные люди, — отвечал Чернышевский. — Поверите, в перемену только и разговору, что об орфографии, то и дело спорят, как писать то или другое слово, и ко мне, как учителю словесности, беспрестанно обращаются за разрешением спора.

- Что же вы им не скажете: перестаньте совсем писать, и сомнений не будет? — пошутил Белов.

Чернышевский заразительно рассмеялся, но потом, задумавшись, сказал серьезно:

- Да и откуда же взяться живым научным интересам, когда кругом все мертво?

Действительно, ярким подтверждением этих слов могли служить хотя бы уроки истории, которую преподавал в гимназии Евлампий Иванович Ломтев, служивший в молодости в Астрахани. Тамошний губернатор сделал ему однажды грубый выговор за попытки выйти из рамок учебника, и с тех пор Ломтев перестал, в сущности, преподавать свой предмет, а только чертил на уроках пути походов и планы сражений и рассказывал о них, никогда не пытаясь даже объяснить смысл того или иного исторического события.

Неудивительно, что ученики со всеми вопросами, касавшимися истории, постоянно обращались к другим преподавателям и чаще всего к Чернышевскому.

И вот как то раз, когда Речь зашла о революции 1789 года во Франции, Николай Гаврилович так увлекся, что стал подробно рассказывать гимназистам о действовавших тогда партиях: о жирондистах, якобинцах, и кончил тем, что нарисовал на доске план залы заседаний Конвента...

Молодежь была в восторге, но по городу вскоре пошли слухи, что учитель словесности на уроках «проповедует революцию».

Чернышевский понял, что придется покинуть гимназию. Да ему и узким уже казалось педагогическое поприще. Его манил к себе Петербург, где он мог бы развернуть свои силы в литературе и журналистике.

«Да что ж, наконец, я делаю здесь? — писал он в дневнике. — И до каких пор это будет продолжаться?.. Неужели я должен остаться учителем гимназии или быть столоначальником или чиновником особых поручений, с перспективою быть асессором?¹ Как бы то ни было, а все-таки у меня настолько самолюбия еще есть, что это для меня убийственно. Нет, я должен поскорее уехать в Петербург».

¹ (Асессор — младшая должность в губернских учреждениях; асессоры главным образом выполняли отдельные поручения или временно замещали отсутствующих старших чиновников.)

Перемена в личной жизни Чернышевского, происшедшая весной 1853 года, ускорила его отъезд из Саратова.