Преподавание в саратовской гимназии

Воспитатель юношества

Стояла ранняя весна 1851 года. Волга еще не вскрылась, но все говорило о скором ледоходе: и буйный ветер, налетавший бешеными порывами, и полыньи, из которых выбегали быстрые вешние воды. Старая неуклюжая бричка, со скрипом переваливаясь с боку на бок, с трудом огибала опасные места, а иногда прямо въезжала в воду. От воды не мог спасти даже тугой кожаный фартук на железных кольцах, закрывавший путников до самого горла.

"Насилу успели перебраться в Казани через Волгу, - писал Н. Г. Чернышевский 28 мая 1851 года другу студенческих лет М. И. Михайлову, - с самого Симбирска опять пришлось ехать бог знает по какой дороге и бог знает как переезжать через реки за Симбирском".

Путешествие от Петербурга до Симбирска длилось 10 дней.

Николай Гаврилович ехал в Саратов с Н. А. Гончаровым (братом писателя) и Д. И. Минаевым, сын которого впоследствии стал выдающимся поэтом революционно-демократического направления.

Спутники горячо спорили на темы, волновавшие молодого Чернышевского. "Дорогою всё рассуждали между собою о коммунизме, волнениях в Западной Европе, революции, религии". Н. Г. Чернышевский защищал материалистическую философию и увлек Д. И. Минаева, который под влиянием его стал причислять себя "теперь к коммунистам". Так писал Николай Гаврилович в дорожном дневнике.

Как видно, дорога не была скучной. Особенно не могла она казаться такой Николаю Гавриловичу, мысль которого неутомимо работала, а сердце замирало по мере приближения к родному городу. Здесь должна развернуться его деятельность по воспитанию молодежи, ей он должен передать самое дорогое и светлое, что наполняло все его существо: призвать молодое поколение на борьбу, научить бороться за счастье своей родины против ненавистного крепостнического строя.

Студенческие годы укрепили материалистическое мировоззрение молодого революционного демократа, обогатили его блестящим знанием родной литературы, знакомством с революционным движением в Западной Европе, усилили сочувствие крестьянским волнениям в России. В эти годы он уже пламенно мечтал о подпольном станке и печатании прокламаций к народу с призывом к восстанию. За это время он горячо пережил процесс петрашевцев.

Н. Г. Чернышевский увозил из Петербурга в Саратов все новое, свежее и прогрессивное в педагогической науке того времени. Этим новым и прогрессивным являлась педагогическая система В. Г. Белинского.

Готовясь к пробной лекции при штабе военно-учебных заведений в Петербурге, Чернышевский был вынужден пользоваться рядом официальных методологических пособий для учителей. Среди них находилась "Учебная книга российской словесности" Н. И. Греча, о которой Белинский писал как о сборе или лучше - своде "клевет на бедный русский язык". Сюда же относились, по выражению Чернышевского, "негодяя Шевырева глупые лекции". Еще 23 декабря 1850 года Чернышевский писал М. И. Михайлову, уговаривая его также готовиться к пробной лекции, что все официальные пособия "вздор, без всего этого, кроме статей Белинского, вы можете обойтиться".

В педагогической системе Белинского Чернышевскому были дороги его непримиримость к крепостническому методу воспитания юношества, презрение к потворству барским замашкам, отвращение к погоне "за карьерой", к поверхностному "светскому" образованию. Главное, что воспринял Чернышевский-педагог от Белинского,- это идеал воспитания высококультурного и высоконравственного человека, ставящего общественные интересы выше личных и беззаветно отдающего все свои силы служению народу. В понимании Белинского педагог - это гражданин, энергичный борец с крепостническим строем, и таким же он должен сделать своего ученика.

Еще в юношеские годы Н. Г. Чернышевский читал у Белинского о том, что поэты должны вести людей к общечеловеческому через национальное. "Народность, - писал Белинский, - обыкновенно выпускается у нас из плана воспитания. Часто дети знают о древнегреческих авторах, об исторических деятелях европейской истории, но не имеют никакого понятия о сокровищах своей народной поэзии, русской литературе..."^*.

^* (Избранные педагогические сочинения В. Г. Белинского. М., 1948, с. 8.)

Близко было Н. Г. Чернышевскому и отрицательное отношение Белинского к заискиванию перед иностранщиной. Великий русский патриот Белинский не мог равнодушно видеть, как историки вроде А. Ишимовой в своей "Истории России в рассказах для детей" излагали древнюю русскую историю "в отрывочных бессвязных известиях византийских историков и вообще в указаниях из чуждых источников", а из отечественных свидетельств упоминали "только те, которые не противоречат иностранным и подтверждаются ими"^*.

^* (Там же, с. 172.)

Белинский как бы напутствовал молодого Чернышевского в преддверии его педагогической деятельности словами: "Какое великое счастье для детей, когда их мягкий и впечатлительный, как воск, свежий, не засоренный пустяками и вздорами, не усталый, не истомленный мозг обогатится только полезными и дельными впечатлениями! Это должно быть одной из главных забот воспитания" (рецензия на книгу "Новая библиотека для воспитания")^*.

^* (Там же, с. 223.)

Приезд Н. Г. Чернышевского в Саратов в 1851 году явился крупным событием в истории культуры города. Место старшего учителя словесности занял не только квалифицированный педагог, полгода назад блестяще выдержавший испытание по своей специальности - пробную лекцию при штабе военно-учебных заведений. То был прежде всего представитель передовой революционной интеллигенции, человек, обладавший, по определению бывшего ученика гимназии М. Воронова, "огромными специальными и энциклопедическими познаниями, что и заставило его довольно скоро выбрать более широкую арену для своей деятельности".

Будучи преемником Белинского в области педагогической системы, молодой революционный демократ блестяще развил ее в своей практике.

Вместе с тем он хотел продолжать путь научного совершенствования и мечтал написать диссертацию, которая открыла бы ему путь к широкой научно-общественной деятельности. Эту диссертацию он писал в Саратове. Сначала Чернышевский взялся за тему об Ипатьевской летописи, довольно много написал, но вскоре его увлекла другая, более актуальная задача - выступить на борьбу за создание материалистической эстетики. Молодой Чернышевский оставил первую тему и занялся вопросами искусства.

После весенних каникул новый учитель приступил к своим обязанностям. Саратовская гимназия произвела на него жалкое впечатление. Помещалась она в доме на углу Гимназической и Малой Сергиевской (ныне Мичурина) улиц. Здание это первоначально принадлежало губернатору Панчулидзеву и представляло роскошный дворец. Губернатор был плохой хозяин, огромнее состояние, приобретенное путем разных темных спекуляций, он растратил на балы и увеселения. Когда дворец пришел в ветхое состояние, губернатор, чтобы избежать затрат на капитальный ремонт, продал его городу за огромную сумму. Саратовские газеты вознесли за это Панчулидзева как "благодетеля" города и "покровителя" просвещения.

В начале 50-х годов трехэтажное здание гимназии начало разрушаться и отличалось необыкновенно грязным видом. С потолков глыбами ссыпалась штукатурка, полы совершенно прогнили. В нижнем этаже помещались пансионы и квартира директора, в среднем - классы, в верхнем - библиотека и физический кабинет.

"О гимназической библиотеке и физическом кабинете трудно сказать что-нибудь определенное, - писал в своих воспоминаниях М. Воронов,- потому что в первую никто не допускался, а во второй иногда водили учеников как будто именно для того, чтобы показать им, что все инструменты находятся в совершенной негодности. О библиотеке ходили слухи, что главная достопримечательность ее - самовар, назначавшийся для директора, который любил иногда выпить чашку чая с Ломоносовым или Державиным в руках... На случай приезда ревизоров книги собирались по городу...".

"Помещение гимназии с пансионом и для того времени было недостаточное, тесное, - рассказывал другой современник, учитель истории Лакомтэ.- Ни внешний, ни внутренний вид заведения не представлял собой ничего привлекательного. Все было ветхо, стерто, загрязнено. Из второго этажа в первый, в пансион, вела узенькая лестница, сделанная из мягкого известкового камня; от времени ступеньки лестницы стерлись, и по лестнице легко было скатиться вниз".

Из-за отсутствия вентиляции в здании гимназии постоянно стоял тяжелый, спертый воздух. Мебель в классах была старая и неудобная: столы на пять-семь гимназистов, парты - без спинок. По стенам классов не было ни географических, ни исторических карт, ни вообще каких бы то ни было наглядных пособий. "Таким образом, - писал Лакомтэ, - с первого раза гимназия делала такое впечатление, что здесь мало думают о педагогике вообще, а тем более о гигиенических и санитарных условиях жизни заведения".

Гимназия состояла из семи классов без приготовительного. Учителя разделялись на старших и младших. К старшим принадлежали преподаватели словесности, латинского языка, математики, истории, законоведения и естественных наук. Преподаватели русского, французского, немецкого языков и географии назывались младшими.

Тем не менее саратовская гимназия считалась лучшей в Казанском учебном округе. Воспитанники ее пользовались правом поступать в Казанский университет без экзамена. В действительности же в ней сохранялись традиции, методы воспитания и обучения реакционной схоластической школы, душившей все светлое и передовое.

В письме к М. И. Михайлову Чернышевский делился впечатлениями о саратовской гимназии, о ее начальстве и учителях, а также о своем настроении и планах будущей деятельности. Он писал, что в Саратове нашел "большую глушь". Учителя представляли собой ограниченных чиновников, строивших свою жизнь и работу по реакционной формуле министра Уварова: "православие, самодержавие, народность". "Разве, - писал Чернышевский,- один есть сколько-нибудь развитой из них".

В гимназии царил казарменный режим. Все обучение было построено так, чтобы воспитать у учеников такие качества, которые делали бы из них исполнительных чиновников самодержавно-крепостнической России. Мертвящая зубрежка, шпионаж, унизительные телесные наказания и многие другие подобные средства использовались для достижения этой цели.

Во главе гимназии стоял провинциальный аристократ-чиновник Мейер, ярый реакционер, сухой педант и формалист. Он был малообразованным, не знал ни одного из древних или новых языков, не имел педагогического призвания и не мог быть хорошим руководителем учебного дела. Учителям, стремившимся к своему внутреннему росту и к усовершенствованию педагогической работы, приходилось в такой обстановке брести ощупью, без поддержки.

Верным помощником Мейера являлся инспектор Ангерманн, лично подвергавший учеников по субботам истязаниям розгами. За малейшее непослушание, проявление талантливой индивидуальности, за отклонение от сухой, мертвой формы ученики карались жестоко, вплоть до исключения и зачисления в рядовые, то есть обрекались на двадцатипятилетнюю солдатчину.

Трудно было в такой обстановке учителю вложить живую душу в дело воспитания юношества.

О постановке учебной работы в гимназии можно судить по воспоминаниям современников.

"Помню, например, - писал М. Воронов, - как учитель алгебры, желая похвастаться своей ученостью, иногда задавал нам такие задачи, к которым никто не мог даже и приступиться. За одну из таких задач, не разрешенных нами, учитель поставил весь класс на колени. Когда вошел инспектор и попросил решить, с задачей не справился сам учитель... Учитель истории простодушно уверял учеников, что римляне ездили на оленях... В классе он постоянно спал, а ученики поочередно вставали и как будто отвечали урок, бормоча всевозможные нелепости: это, впрочем, делалось для инспектора, который, посмотревши в окно, видел бы, что урок идет как следует".

Учителем французского языка был жалкий опустившийся алкоголик. "Бродя по классу, он беспрестанно бормотал что-то, изредка давая левой рукой щелчки сидевшим на первом месте ученикам, которые марали мелом его фрак".

Предшественник Н. Г. Чернышевского в гимназии Ф. П. Волков принадлежал к старому дворянскому поколению педагогов, соединявших любовь к классицизму и античным древностям с пропагандой официального реакционного патриотизма. Он обучал своих учеников "говорить красно и прилично" по старому схоластическому учебнику Кошанского "Риторика и пиитика", а русскую словесность преподавал по учебнику Георгиевского, одобренному начальством, заставляя гимназистов зазубривать оттуда перечень произведений и писателей без всякого разбора их содержания. О Гоголе и Белинском ученики не слышали от него ни слова.

После смерти Волкова, до приезда Николая Гавриловича, русскую литературу поручили преподавать учителю греческого языка Синайскому. "Что мне ваши Лермонтовы, Пушкины - болваны, дрянь, - заявлял он своим ученикам. - Вот Софокл, Аристофан, Хемницер, Капнист, - вот это писатели, этих советую читать". Они имели для него самодовлеющее значение, так как уводили к прошлому от "страшных" новшеств современности.

Подвергая уничтожающей критике гимназическое преподавание литературы, Писарев писал в статье "Наша университетская наука": "Представления, понятия и силлогизмы, метафоры, эпитеты, синекдохи, антитезы, определение изящного, субъективности и объективности, пластические и технические искусства, художественность и поэзия, трогательное и наивное, юмор и ирония, дидактика, драматизм, эпос, лирика, да если бы я захотел, я мог бы наполнить словами десятки страниц, и это море слов льется сначала широкими и правильными волнами от кафедры к скамейкам, потом журчит робкими и перемежающимися ручейками от скамейки к кафедре; и в подобных занятиях учитель и его ученики проводят еженедельно часа по три в продолжении двух лет".

Кроме риторики и пиитики в план гимназического преподавания входило еще изучение "истории русской словесности". "Эта история,- писал Писарев,- как и все другие, представляет список имен, которые навсегда останутся для учеников именами, ровно ничего собою не означающими".

Так обстояло дело с преподаванием художественной литературы на заре боевой эпохи прошлого века - 60-х годов, когда именно художественная литература, в силу общественно-политической обстановки, в условиях зверской цензуры, призвана была играть огромную роль в борьбе с отгнивающим феодально-крепостническим строем.

И вот в этот затхлый мир формалистики, косности и застоя вошел новый учитель, одухотворенный благородными идеями борьбы за счастливое будущее своей родины, раскрепощение народа от рабства и угнетения, носитель высокой культуры и гуманности, чье мировоззрение вскоре стало для своего времени вершиной русской революционной мысли. Это был учитель-революционер, учитель-гражданин - Николай Гаврилович Чернышевский.

Еще в своем студенческом дневнике 31 июля 1848 года Н. Г. Чернышевский писал: "Гоголь и Лермонтов кажутся недосягаемыми, великими, за которых я готов отдать жизнь и честь. Защитники старого, напр. "Библиотека для чтения" и "Иллюстрация", пошлы и смешны до крайности, глупы до невозможности, тупы непостижимо". В этой краткой записи четко выражено то мировоззрение, которое легло в основу преподавания Чернышевским отечественной литературы.

Ко времени вступления на педагогическое поприще в дневнике молодого Чернышевского уже были написаны такие пламенные строки: "Я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока... И сладко будет умереть, а не горько". Это была присяга революции, которой он остался верен на всю жизнь.

Молодой учитель-революционер в стенах саратовской гимназии вступил в непримиримое столкновение со старыми рутинными методами преподавания и развернул борьбу за передовую науку. Этот период стал первым шагом его будущей революционной деятельности, началом той могучей проповеди, которая, как указывал В. И. Ленин, воспитывала в 60-х годах настоящих революционеров^*.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, с. 29.)

Революционной была прежде всего самая форма преподавания Чернышевского. "С его приездом,- вспоминал М. Воронов,- началось веяние нового духа... Этот педагог был восходящей звездой в сумерках, царивших в педагогическом персонале саратовской гимназии".

Уроки русской литературы и грамматики Чернышевский превратил в творческое идейное общение учителя с учениками, которое далеко выходило за пределы официальной программы. Он считал, что изучение художественной литературы более многих других наук заключает в себе воспитательный элемент, и сумел возбудить в учениках огромный интерес к своему предмету. Молодой учитель совершенно отбросил в сторону учебник Кошапского, в котором передовые литературные явления тонули в море ненужных, второстепенных подробностей и искажалась их подлинная историческая сущность. Не говоря уже о полном отсутствии в учебнике материала о Радищеве и декабристах, в нем не были указаны заслуги Пушкина и Гоголя в области художественного реализма, совершенно замалчивались элементы критики в художественном изображении действительности. Чернышевский прекратил бессмысленное зазубривание гимназистами этого учебника, дав ход "живому слову и мышлению".

Обладая удивительным красноречием и мастерством художественного чтения, Николай Гаврилович развернул перед учениками неведомые им дотоле красоты русской литературы и дал почувствовать ее значение в преобразовании действительности в интересах народного блага. "То, что он читал, - рассказывал ученик Чернышевского Шапошников, - он как бы переживал лично, и класс замирал при чтении таких, например, трагических эпизодов, как последний бой Рустема с Зорабом. Или сколько душевной муки, страдания за человека чувствовалось при чтении Николаем Гавриловичем "Записок сумасшедшего".

Ученик И. А. Залесский запомнил, как увлекательно прочитал молодой учитель в классе комедию Гоголя "Ревизор". Чернышевский, как хороший актер, "входил в характер действующих лиц и менял, смотря по содержанию, голос, тон и манеры". Так же увлекательно прочитал он ученикам "Обыкновенную историю" Гончарова.

Еще в студенческие годы у молодого Чернышевского родилась мечта создать "энциклопедию цивилизации". И эту мечту он стал практически осуществлять в период педагогической деятельности в Саратове. "Кроме своего предмета, - писал М. Воронов, - он сообщал нам необходимые понятия почти о всех науках, показав в то же время метод к изучению их и степень важности каждой во всеобщем знании".

Знакомя учеников с классическими произведениями художественной литературы, Чернышевский говорил об их влиянии на общество и его развитие и "вообще способствовал к правильному уразумению духа и направления авторов в зависимости от исторических причин и событий".

Особенно он любил рассказывать своим ученикам о литературных исторических памятниках русского народа. История всегда была его любимым предметом. Еще в студенческой повести "Теория и практика" Чернышевский писал, что история "самая высокая, самая необходимая наука... Она больше всех наук стоит того, чтобы заниматься ею". Рассказывая о героических событиях прошлого и о выдающихся деятелях русского народа, он знакомил своих учеников с такими яркими памятниками древнерусского литературного языка, как "Поучения Владимира Мономаха" и "Слово о полку Игореве".

Попав в обстановку схоластических методов воспитания юношества, Н. Г. Чернышевский выступил против угнетения и принуждения в вопросах школьного воспитания. Он совершенно отказался в своей практике от телесных наказаний, унижающих достоинство учеников.

Молодой учитель пользовался беспредельным уважением учащихся и всячески старался не подавлять их своим авторитетом. Он стремился создать в классе общественное мнение школьного коллектива, отодвигая на второй план в глазах учеников влияние своей личности и незаметно руководя их поведением.

Характерным в этом отношении является случай с учеником В. Пасхаловым. Мальчик принес в класс интересную книжку "Иллюстрированная жизнь животных" Гранвиля и так увлекся рассматриванием картинок, что забыл все на свете, с шумом переворачивал листы и громко смеялся. Такого еще никогда не было. Обычно на уроках Чернышевского царила тишина, ученики прислушивались к каждому слову учителя и даже самые озорные мальчики затихали. Поступок В. Пасхалова привлек к себе всеобщее внимание. Николай Гаврилович раза два попросил его не мешать занятиям. Но мальчик, увлеченный картинками, продолжал смеяться и шелестеть листами. Это вызвало неудовольствие даже среди его товарищей. Другой учитель на месте Николая Гавриловича поставил бы ученика на колени, лишил обеда или отодрал за уши.

Чернышевский поступил по-другому. Он обратился к нарушителю дисциплины от лица всех учеников: "Мы два раза замечали вам, чтобы вы не мешали нашей беседе, но вы не обратили на это никакого внимания. Мы теперь вынуждены и имеем право просить вас, - чтобы вы не беспокоили нас, - уйти из класса и делать то, что вы желаете, если наша беседа вам не нравится".

Такие слова обычно оказывали более сильное воздействие, чем порка. Молодой учитель добивался дисциплины путем уничтожения враждебной грани между собой и учениками. Поступал он так в то время, когда в первых трех классах было узаконено наказание "березовой кашею": за единицу ученику давали двадцать розог, а за двойку - десять.

Под влиянием нового учителя жестокие нравы гимназии понемногу стали смягчаться, сначала, правда, только с внешней стороны. "Инспектор смотрел искоса на новатора, - вспоминал М. Воронов, - и по-прежнему продолжал сечь ленивцев, уводя, впрочем, их в нижний этаж, откуда не слышны были уже вопли".

Благотворное влияние Н. Г. Чернышевского сказалось и на перемене к лучшему в преподавании многих учителей. Так, например, учитель греческого языка перестал бранить Пушкина и Лермонтова, учитель истории отказался от "римских" оленей, а математики, прежде занятые пирушками и попойками, "тоже бросились в науку". Постепенно изменились и жестокие нравы отдельных учителей. "Живо мы догадались, почему наш очень хороший преподаватель географии... перестал драться: ему стыдно, - говорили ученики, - Николая Гавриловича. И мы, как оказалось впоследствии, не ошиблись".

В свою очередь, и сами ученики бросили свои, иногда жестокие по отношению к учителям, шалости.

Н. Г. Чернышевский боролся за новую, прогрессивную педагогику, построенную на материалистических взглядах, и противопоставлял ее старым, отжившим теориям воспитания юношества, в основе которых лежали идеалистические понятия. И в этом отношении он явился достойным преемником Белинского. Чернышевский вводил в преподавание "политико-экономический принцип, по которому умственное развитие, как политическое и всякое другое, зависит от обстоятельств экономической жизни",- так писал он впоследствии в Петропавловской крепости. "Каждый народ должен заниматься изучением и улучшением действительной жизни", - утверждал Чернышевский.

Для революционного демократа просвещение имело освободительное значение. В романе "Что делать?" он писал: "Труд без знания бесплоден, наше счастье невозможно без счастья других". "Будем учиться - знание освободит нас... будем трудиться - труд обогатит нас".

Под просвещением Чернышевский понимал не просто сумму знаний, а освоение материалистических и социалистических идей, которые должны освободить трудящихся от предрассудков и суеверий, затемняющих их сознание, укрепить в них веру в свои силы, организовать их на борьбу за светлое будущее. "Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья мои, - писал революционер-демократ, - выходите на вольный белый свет, славно жить на нем... попробуйте: развитие, развитие. Наблюдайте, думайте, читайте..."

Революционные демократы рассматривали педагогическую деятельность прежде всего как служение интересам народа. Они требовали не формального, а фактического права на образование для народа, чтобы трудящиеся имели возможность дать своим детям необходимые знания и воспитываемое поколение стало способным "вести историческое дело вперед". Выражением "историческое дело" Чернышевский заменял по цензурным условиям слова "революционное движение". Впоследствии, в начале 60-х годов, молодежь, воспитавшаяся на "могучей проповеди" Чернышевского, стала деятельно участвовать в работе воскресных школ для народа, открывшихся в Петербурге, несмотря на гонения и притеснения властей.

Ставя своей задачей воспитать "новых людей", Н. Г. Чернышевский так определял основные черты их внутреннего облика: "Каждый из них - человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и если возьмется, то уже крепко хватающийся за него, так что оно не выскользнет из рук... с другой стороны - человек безукоризненной честности". Такими были герои романа "Что делать?" Лопухов и Кирсанов, а также многие шестидесятники, воспитанные Чернышевским и продолжавшие его благородное дело.

Вся деятельность Чернышевского-педагога была направлена на то, чтобы развить в подрастающем поколении чувство пламенного революционного патриотизма. "Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества" - эти слова, написанные еще восемнадцатилетним студентом Чернышевским, были оправданы жизнью и деятельностью самого Николая Гавриловича. То же он стремился воспитать и в своих учениках: "Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется наблюдать мне?.. Остается хлопотливая сумятица отдельных личностей с личными узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке или о своих забавах"^*. Привить ученикам "чувство гражданства" было одной из основных задач молодого саратовского учителя.

^* (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. V, с. 169.)

Революционный патриотизм соединялся у Чернышевского с великой верой в силу науки. "Мы принимаем за арифметическую истину, - писал он, - что со временем человек вполне подчинит себе внешнюю природу, насколько будет ему нужно, переделает все на земле сообразно с своими потребностями, отвратит или обуздает все невыгодные для себя проявления сил внешней природы, воспользуется до чрезвычайной степени всеми теми силами ее, которые могут служить ему в пользу"^*.

^* (Там же, с. 609.)

Педагог-гражданин ясно представлял себе воспитательный характер знаний. Человек учится не для того только, чтобы быть образованным, но и чтобы вырасти в моральном отношении, служить примером высокого исполнения общественного и государственного долга. Об этом наиболее полно и ярко сказал Чернышевский в книге "Александр Сергеевич Пушкин. Его жизнь и сочинения", написанной для юношества: "Поэты - руководители людей к благородному понятию о жизни и к благородному образу чувств: читая их произведения, мы приучаемся отвращаться от всего пошлого и дурного, понимать очаровательность всего доброго и прекрасного... читая их, мы сами делаемся лучше, добрее, благороднее". Перед этим Чернышевский пояснил: "три качества: обширные знания, привычка мыслить и благородство чувств - необходимы для того, чтобы человек был образованным в полном смысле слова".

Огромное значение придавал Чернышевский и личности педагога. Он предъявлял высокие требования к учителю. Преподавание, по его мнению, не должно быть ни "ученым пустословием", ни "ученым шарлатанством", ни "чопорным тупоумием невежд". Чернышевский видел в ученике живого человека, которого можно бережно и внимательно вырастить для "исторического дела".

Чернышевский учил, что в основе жизни лежит труд и все блага, получаемые от труда, должны принадлежать народу. Он верил, что усилиями трудового народа будет построена новая, счастливая жизнь. И он призывал своих учеников и читателей закалять характер, вырабатывать в себе стойкость и выносливость, необходимые для упорной борьбы. "До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы, - писал Чернышевский. - Все хорошее настоящее приобретено борьбою и лишениями людей, готовивших его, и лучшее будущее должно готовиться точно так же"^*. У самого Чернышевского слово не расходилось с делом.

^* (Там же, с. 649.)

Придавая огромное значение самостоятельности и активности в приобретении знаний, Николай Гаврилович старался развивать эти качества в своих учениках. С детства горячо любивший книги, даже называвший себя "библиофагом", то есть пожирателем книг, Чернышевский был очень доволен тем, что в гимназии ему поручили заведование библиотекой. Несмотря на то что библиотека была очень бедной, он проводил здесь много времени, помогая учащимся расширять свой кругозор, учил их не только любить книги, но и критически относиться к ним. Нередко ему приходилось приносить книги и из дому.

Особенно памятны остались ученикам литературные внеклассные беседы, превращенные Чернышевским в своеобразные ученые диспуты. На этих беседах после докладчика выступали официальные оппоненты, а Николаю Гавриловичу принадлежало заключительное слово. Готовясь к литературным диспутам, ученики с увлечением рылись в книгах, самостоятельно отыскивали материал, знакомились с первоисточниками.

Ученики Чернышевского делали разбор "Повестей Белкина" Пушкина, писали сочинения на такие темы, как "Взгляд на историю Аристотелевой теории красноречия", "О введении действительности в роман и историю". Последнее было так хорошо написано, что, по мнению Н. Г. Чернышевского, заслуживало быть напечатанным. Автором его был Иван Песков. М. Воронов написал сочинение на тему "Исторический обзор укрепления прав на имущества до Екатерины II", Александр Дмитриев - "Поэзия и мифология скандинавов", Н. Росницкий - "Княжнин и его комедия "Несчастье от кареты".

Н. Г. Чернышевский придавал исключительно большое значение педагогической науке и выработке новой, передовой педагогической теории. На основе богатого опыта, приобретенного в саратовской гимназии, Чернышевский написал в 1855 году руководство по преподаванию грамматики русского языка. Этот труд, хотя и не был издан, является большим вкладом в классическую русскую педагогику. Он и до сих пор не утратил своего значения.

В "Грамматике" Чернышевского дана методика грамматического разбора на образцах художественной классической литературы в тесной связи с методикой выразительного чтения и идейным разбором самого произведения. Тем самым Чернышевский добивался полной гармонии формы и содержания, что является основным принципом преподавания родного языка в советской школе.

Для грамматического разбора Чернышевский использовал отрывки из произведений Пушкина, Лермонтова и Гоголя, разъясняя их идейное содержание в своих примечаниях, помещенных в конце книги. В этих примечаниях вскрывается вся ценность педагогического метода Чернышевского и дается ключ к содержанию его бесед с учениками в классе.

К синтаксическому и морфологическому разбору "Трех пальм" Лермонтова, например, Чернышевский сделал примечание, которое читается как стихотворение в прозе и глубоко раскрывает содержание произведения. Приведем вторую половину этого примечания:

"Пальмы погибли, - к утру только пепел остался на том месте, где вчера еще так гордо росли, так прекрасно цвели они. Жаль этих прекрасных пальм, не правда ли? Но что же, ведь не век было расти и цвести им, - не ныне, так завтра, не завтра, так через год умерли бы они - ведь и листья их начинали вянуть: смерти не избежит никто. Так не лучше ли умереть для пользы людей, нежели бесполезно? Не надобно ли, жалея о прекрасных пальмах, радоваться с тем вместе, что смерть их была лучшею, прекраснейшею минутой всей их жизни, потому что они умерли для спасения людей от холода и хищных зверей? И разве люди, для блага которых погибли они, не будут вспоминать о них с благодарностью? Да, когда хорошенько подумаешь обо всем этом, невольно скажешь: хороша жизнь; но самое лучшее счастье - не пожалеть, если надобно, и самой жизни своей для блага людей!"

Эти строки как бы перекликаются с записью студента Чернышевского, которую мы уже приводили: "Я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений... И сладко будет умереть, а не горько".

В "Грамматике" Чернышевского большую роль играет содержание тех отрывков классической русской литературы, которые служат материалом для извлечения грамматических правил. Особенно четко сказывается это в выборе отрывка из повести Гоголя "Вий", рисующего быт киевских семинаристов. В комментариях Чернышевского к этому отрывку чувствуется недавний саратовский семинарист-разночинец, за несколько лет перед тем страстно жаловавшийся своему петербургскому родственнику А. Ф. Раеву на тяжелые условия семинарской учебы. Он хорошо знал ограниченность и пошлость духовной школы, интриги и жадность духовенства, поставленного быть наставником юношества. Чернышевский выступил в своем руководстве как настоящий педагог, воспитывающий в юношестве гуманные чувства, как революционный демократ, готовый каждую минуту подняться на защиту неполноправных и бесправных сословий.

Кроме преподавания официальных уроков в классе Чернышевский встречался и беседовал с учениками на прогулках и у себя дома в мезонине. Любимым местом прогулок Чернышевского был сад Савушкина на берегу Волги, на Соколовой горе, против Зеленого острова. Здесь, среди цветущих яблонь, часто гулял великий демократ, здесь мечтал он с учениками о счастливом будущем родины и своего освобожденного народа.

Двери дома Н. Г. Чернышевского всегда были открыты для гимназистов. Домашние беседы содействовали еще большему идейному сближению учителя с молодежью, которой "на диво было человеческое отношение к ней учителя".

Чудесная картина Волги с караванами судов и необозримыми заволжскими далями, открывавшаяся перед ними с балкона мезонина, манила вдаль, вперед, к светлому будущему, а слова "Дубинушки", долетавшие с берега, призывали к борьбе за уничтожение народной нужды и неволи.

Н. Г. Чернышевский с участием относился к ученикам, поддерживал в них бодрость и веру в свои силы, когда они падали духом от неудач. Не раз оказывал он и материальную помощь нуждающимся ученикам, которых не мало было в гимназии.

Основой нравственного воспитания учеников Николай Гаврилович считал метод убеждения. Говорил ли он об отрицательных сторонах окружающей действительности: о крепостном праве, о взяточничестве, лежавшем в основе деятельности всех учреждений феодально-крепостнического строя, или об исторических событиях древней Руси, - он умел так ярко обрисовать язвы общественной и государственной жизни, что его слова звали на борьбу за уничтожение этих темных сторон. "Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою,- признавался Чернышевский невесте,- я такие вещи говорю в классе".

В беседах с учениками Чернышевский касался также революционного движения в Западной Европе, в частности революции во Франции. Раз он настолько увлекся, что нарисовал перед учениками план зала заседаний французского Конвента, указал места, где сидели члены каждой партии. Молодежь, конечно, была в восторге.

В письме к близкому другу М. И. Михайлову от 28 мая 1851 года Н. Г. Чернышевский сообщал: "Вы помните, что я был поглощен политикою, так что ничто, кроме ее, и не занимало меня,- теперь продолжается то же самое, и не ослабевает, а разве усиливается, так что я мог бы сказать о политике:

 У верной памяти моей 
 одна ты, царственная дума".

И далее в этом письме Н. Г. Чернышевский называет себя "новым Пигмалионом", который должен разбудить юношество, вдохнуть в него волю к борьбе. Слово свое он назвал "углем пламенеющим".

За плечами молодого учителя уже был известный политический опыт. В студенческие годы он входил в кружок И. И. Введенского, о "неблагонадежности" которого поступали в охранку неоднократные доносы. Только благодаря находчивости и смелому отпору Введенскому удалось отвести удар от себя и собиравшихся у него в кружке молодых людей, которые обсуждали сочинения Герцена, добром поминали Пугачева и говорили о своей ненависти к царю.

В студенческие же годы Н. Г. Чернышевский был связан с революционным крылом петрашевцев, мечтал войти в их общество для организации крестьянского восстания. Всем своим существом до боли переживал он процесс кружка Петрашевского, особенно гнусную комедию на Семеновском плацу, совершенную 22 декабря 1849 года над братьями Дебу, А. Ханыковым и их товарищами.

...Морозным декабрьским утром петрашевцы простились друг с другом на эшафоте, одетые в саваны. Лица их закрывали высокие белые колпаки. Палачи уже привязали осужденных к столбам, уже прозвучала команда стрелять, когда внезапно была объявлена "монаршая милость" - замена смертной казни ссылкой в отдаленные, глухие места России, где потом многие из них погибли...

Картина казни петрашевцев была настолько потрясающей, что о ней говорил весь Петербург. Рассказы о ней тайно распространялись и по другим городам, жгли сердца, волновали умы, усиливали ненависть к царизму.

Не сохранилось документальных данных, подтверждающих, что Чернышевский рассказывал своим ученикам об этой бесчеловечной расправе царского самодержавия с лучшими людьми русского общества 40-х годов. Но совершенно бесспорно, что молодой учитель, который в студенческие годы так горячо принял к сердцу казнь петрашевцев, не мог пройти мимо этого момента и тогда, когда рисовал перед саратовскими гимназистами мрачные картины политического гнета в николаевской России. Обладая замечательным даром слова, он пробуждал в юношах дух свободолюбия, ненависти к самодержавию и стремление к борьбе за лучшую жизнь.

Благородные усилия молодого учителя не пропали даром.

Недавно биография Н. Г. Чернышевского пополнилась новыми материалами, обнаруженными в Казани и относящимися к саратовскому периоду его жизни. Удалось установить имена и фамилии 77 учеников Чернышевского по гимназии и выделить наиболее активных деятелей революционного движения 60-х годов. Так, Ю. Мосолов и Н. Шатилов стали во главе формирующегося в 1862 году московского отделения тайного общества "Земля и воля", руководителем казанского отделения того же общества стал И. Умнов, а деятельными его членами - Н. Шатилов и Г. Иловайский. "В настоящее время можно считать установленным, - пишет исследователь,- что в нелегальных кружках, антиправительственных организациях и тайном обществе "Земля и воля" участвовало около 30 воспитанников Чернышевского по гимназии"^*.

^* (Е. Г. Бушканец. Ученики Н. Г. Чернышевского по гимназии в освободительном движении второй половины 1850-х - начала 1860-х годов. Казань, 1963, с. 14-15.)

Впоследствии бывшие саратовские ученики Чернышевского привели к нему в Петербурге Н. А. Добролюбова - студента педагогического института, едва не исключенного за хранение запретных сочинений Герцена. Так завязалась историческая дружба двух великих революционных демократов.

В период преподавательской деятельности Чернышевского политическое положение в Саратове и уездах губернии было напряженным. Власти издавали специальные постановления о наблюдении за "частными сходбищами", об укреплении арестантских зданий и "обеспеченности кандалами". На фабриках и заводах часто возбуждались судебные дела "о самовольных поступках мастеров и рабочих людей". В канцелярию губернатора поступали даже дела "об оскорблении словом царя".

В ряде уездов губернии с новой силой возобновились побеги крестьян. За все время пребывания Чернышевского в Саратове не прекращались волнения крестьян Мариинской колонии (ныне районный центр Татищево и его окрестности).

К 1851 году - приезду Н. Г. Чернышевского в Саратов - отношения крестьян с управляющим Мариинской колонией и старостами были накалены до крайности. 14 сентября 1852 года произошло зверское усмирение губернатором Кожевниковым безоружных поселян этих мест. Это "дело" в саратовском губернском правлении насчитывало свыше 450 листов. Волнения крестьян продолжались и далее - до 1856 года.

С Мариинской колонией семья Чернышевских имела давние связи. Мать Николая Гавриловича возила его туда еще десятилетним мальчиком, когда ездила лечиться к врачу Яковлеву. В доме Чернышевских не могли не знать о волнениях мариинских крестьян, так как М. Д. Пыпин (брат Н. Д. Пыпина - дяди Н. Г. Чернышевского) лично ездил в колонию увещать крестьян.

Саратов был также местом ссылки ряда лиц, состоявших под надзором полиции. Тут жил сосланный на десять лет историк Н. И. Костомаров и декабрист А. П. Беляев, с которым Н. Г. Чернышевский встретился в Саратове в 1850 году. На общем дворе Чернышевских и Пыпиных проживал сосланный за участие в польском восстании 1830 года Иосиф Мелантович, к которому Чернышевский иногда заходил.

Общая обстановка дала основание Н. Г. Чернышевскому записать 21 февраля 1853 года в дневнике следующие слова: "Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет... Вместе с тем растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Вот готова и искра, которая должна зажечь этот пожар".

В столь напряженных политических условиях педагогическая деятельность Чернышевского могла привести к опасным для него последствиям. Молодому учителю пришлось выдержать жестокую борьбу с гимназическим начальством. Директор Мейер был весьма возмущен присутствием в его гимназии прогрессивного деятеля науки. "Какую свободу допускает у меня Чернышевский! - жаловался Мейер. - Он говорит ученикам о вреде крепостного права. Это - вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!"

Мейер начал преследовать Чернышевского. Он стал посещать его уроки, прислушиваться к объяснениям молодого учителя, запрещал читать в классе произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова и Гончарова, а также требовал, чтобы Чернышевский ставил единицы лучшим ученикам. Николай Гаврилович твердо проводил свою линию, отстаивая перед директором право лучших учеников на справедливую высокую отметку, и не менял метода преподавания.

Вот что рассказывают об этом современники.

Вскоре после экзаменов Николай Гаврилович с несколькими учителями, товарищами по гимназии, был в Савушкином саду. С. А. Колесников, учитель математики, стал говорить Чернышевскому: "Что вам за охота, Николай Гаврилович, спорить с Мейером из-за отметок? Он дурак, дураком и останется. Что вам ученики, что вы из-за них ссоритесь с директором? Родственники, что ли?" - "Я дуракам не уступал,- отвечал Николай Гаврилович,- если ученик слаб, я ему ставлю дурные отметки; но я не могу согласиться с Мейером поставить дурные отметки ученикам, которые знают и отвечают на экзамене сносно, тем более потому, что вижу в этом явные придирки Мейера к ученикам. Он недоволен мною, а из-за меня страдают ученики. Я не допущу этого".

Дочь писателя Д. Л. Мордовцева - В. Д. Александрова рассказывала автору этих строк со слов своего отца: "Николай Гаврилович часто на своих уроках высказывал юношам старшего класса свободолюбивые идеи, которые излагал очень красноречиво. Но как только в класс входил директор Мейер и гнусавым голосом спрашивал: "Ну, о чем вы тут беседуете?", Николай Гаврилович, который был очень остроумен, отвечал: "Мы, Алексей Андреевич, говорим о "фигурах умолчания" (в старом учебнике теории словесности был такой термин). Ученики покатывались со смеху, а директор спешил выйти из класса".

Не меньшую ярость возбудил к себе молодой учитель-революционер в тогдашнем саратовском епископе Иоанникии, который никак не мог простить ему остроумного замечания в кругу саратовцев, когда зашла речь о "премудрости творца". "Да, да, что и говорить,- сказал Николай Гаврилович.- Кажись, и я распорядился бы умнее в устройстве мира. Вот примерно Алтайский хребет я кинул бы на берега Ледовитого океана. Тогда и Северная, и Средняя Азия были бы обитаемы: Северная была бы теплее, не скована в своих льдах, а Средняя холоднее - не потонула бы в своих песках".

Епископ стал обращать общественное внимание на то, что Н. Г. Чернышевский в гимназии проводит безбожные идеи. Это также грозило молодому учителю тяжелыми последствиями.

В конце концов преследования директора гимназии и общее политическое положение, в силу которого Мейер обязательно бы донес на Н. Г. Чернышевского в Казанский учебный округ, создали для молодого педагога такую тяжелую обстановку, что он решил уехать из Саратова. К этому присоединялось еще непреодолимое стремление к научному росту, желание защитить диссертацию, что было неосуществимо в провинциальном Саратове. Чернышевского привлекал большой университетский город, где он мог бы широко развернуть культурную и революционную деятельность, получить большую аудиторию для пропаганды своих идей.

Во время пребывания в Саратове Н. Г. Чернышевский продолжал поддерживать связь с Петербургом, в частности с И. И. Введенским. Через него Николай Гаврилович узнал, что освободилось место учителя словесности в кадетском корпусе, куда Введенский усиленно его приглашал, обещая взять на себя все хлопоты по оформлению. Таким образом, обстоятельства сложились благоприятно для переезда Н. Г. Чернышевского в Петербург. В мае 1853 года он уехал из Саратова.

В жизни саратовской гимназии Чернышевский оставил после себя неизгладимый след. Передовые идеи, брошенные им, пустили глубокие корни. Один из бывших его учеников вспоминал, что до Николая Гавриловича саратовская гимназия давала ежегодно университетам из 15-17 выпускников не больше 3-4 студентов. А в 1853 году из того же количества выпущенных гимназистов в университеты уже направилось 10 человек.

В 1941 году в Ленинградском архиве было найдено дело "О беспорядках в Саратовской гимназии". Это дело - целая повесть о революционном брожении среди саратовских гимназистов в 1862 году, то есть почти через десять лет после того, как Н. Г. Чернышевский ушел из гимназии. В нем рассказывается о "вредном" влиянии на учеников ряда учителей, заподозренных в составлении найденных на саратовской площади воззваний - "Офицеры" и "Земская Дума".

Когда заподозренных учителей срочно выслали из Саратова, ученики устроили им проводы, организовали сбор денег, а в квартире директора побили стекла. В Саратов выехали попечитель Казанского учебного округа и его помощник. В своих донесениях о гимназии они упоминали, что жизнь там шла исключительным путем благодаря влиянию таких учителей, как Чернышевский, которые сеяли "недобрые семена, павшие при местных, благоприятствующих вредному направлению условиях не на бесплодную почву".

Саратовские гимназисты обсуждали на своих собраниях идеи, касавшиеся отношений детей с родителями, раскрепощения женщин, борьбы с начальством, увлекались чтением книг по естествознанию материалистического содержания - так сообщалось в официальных донесениях.

Не только педагогическая практика, но и вся жизнь Чернышевского, которую нельзя назвать иначе как подвигом, воспитывала последующие поколения.

"Мировоззрение учителя,- говорит Михаил Иванович Калинин,- его поведение, его жизнь, его подход к каждому явлению так или иначе влияют на всех учеников... Можно смело сказать, что если учитель очень авторитетен, то у некоторых людей на всю жизнь остаются следы влияния этого учителя".

Эти слова М. И. Калинина должны быть целиком отнесены к Н. Г. Чернышевскому. Воспитание гражданина, патриота, человека труда, проникнутого свободным и радостным сознанием долга, человека высокой культуры и сильной воли, новатора и преобразователя действительности на благо народа - этим задачам была посвящена не только педагогическая деятельность Н. Г. Чернышевского в саратовской гимназии, но и вся его работа в "Современнике" как философа, экономиста, историка, литературного критика, искусствоведа и беллетриста. В душной атмосфере царизма, в условиях жестокой цензуры, в обстановке травли, гонений и преследований выковывал Чернышевский рука об руку с Добролюбовым нового человека-гражданина. "Они будили человеческую совесть, заставляли людей задумываться над жизнью, над тем, что можно сделать в ней полезного", - пишет М. И. Калинин в своей книге "О коммунистическом воспитании и обучении", признавая Чернышевского и Добролюбова вместе с Белинским и Некрасовым великими предшественниками советской педагогики.

В дни Великой Отечественной войны совершила бессмертный подвиг и отдала за Родину свою прекрасную жизнь юная Зоя. "Встреча с Чернышевским, знакомство с его судьбой и с его книгами значили очень много для Зои. Его жизнь стала для нее высокой мерой поступков и мыслей",- пишет ее мать в книге "Повесть о Зое и Шуре".

Для каждого советского педагога наследие Н. Г. Чернышевского до сих пор представляет огромную ценность.