На пути в Петербург

18 мая 1846 года началось путешествие Н. Г. Чернышевского в Петербург, длившееся 32 дня. Еще не успели отцвести яблони в отцовском саду, как распахнулись ворота, и со двора Чернышевских выехала в дальнюю дорогу простая телега, крытая брезентовым навесом. Пара выносливых крестьянских лошадей с трудом тащила этот экипаж, представлявший собою не только склад провизии на месяц, но и целую библиотеку. Первым заведовала мать, вторая принадлежала сыну.

По понятиям того времени, дорога не была особенно утомительной. Историк А. Леопольдов писал, что "Саратов по местоположению своему не слишком отдален от высших административных пунктов, т. е. столиц: от С.-Петербурга 1574 версты, от Москвы 900 верст: из первого все известия важные и любопытные доходят до нас через 14 дней, из последней чрез восемь и менее".

Может быть, в самом начале дорога и показалась незаметной Николаю Гавриловичу, погруженному в чтение, но довольно скоро езда в простой телеге без рессор по невозможным дорогам стала чувствоваться очень сильно. Каждая косточка ныла и болела. Чтобы не огорчить мать, Чернышевский писал об этом отцу по-латыни, иначе Евгения Егоровна пришла бы в отчаяние: она и так, мужественно преодолевая трудности непривычно далекого пути, старалась закрыть своего сына от ветра в дороге то рукой, то платком, то всем своим телом.

Путь Чернышевских лежал на Москву через Воронеж. Вначале они проехали ряд сел и уездных городов Саратовского края. Ненадолго останавливались они в селе Ольшанке, в Мариинской колонии, Аткарске. Ночевали в Белгазе и селе Крутец, потом пообедали в поле подле села Колена. Большую остановку сделали в Балашове, который "очень понравился" Николаю Гавриловичу. От Балашова до Воронежа ехали среди цветущих садов и первых зеленых всходов хлеба.

Три ночи путникам пришлось ночевать в так называемых черных избах. Вот как описывал один современник такие черные, или курные, крестьянские избы: "Из глины сбивается огромная печь, но без дымовой трубы, а потому весь дым при топке идет в избу. Несмотря на то, что дверь в это время отворяют, изба наполняется дымом до того, что чистого местечка остается всего четверти на две от полу. В это время ни стоять, ни сидеть и ни прилечь негде, - нет дыму только у самого полу, но так как дверь отворяется, то прилечь нельзя и там от холоду от отворенной двери. От ежедневной копоти с потолка, полатей и полок висят сосульки, как сталактиты. Падающие капли копоти образуют всюду сталактиты".

На пути в Петербург будущий революционер-демократ воочию увидел самые безотрадные условия жизни крестьянства. "Справедливость, уважение к достоинству человека - это идеи, непримиримые с крепостным правом" - такое впечатление должна была произвести на него дорога в Петербург.

И вместе с тем настроение у него было бодрое, приподнятое.

Неудобства пути стали предметом шуточной переписки Николая Гавриловича с оставленным в Саратове двоюродным братом А. Н. Пыпиным. В письмах к нему Чернышевский, например, восторгался быстротой езды: их извозчичьи лошади, пара с 15 пудами клади, несутся с быстротой 3 ¹/₂ версты в час. Аткарск с его бесчисленными лужами и хорами лягушек напомнил ему Венецию. По дороге Чернышевскому "пришло в голову множество новых и богатых мыслей об улучшении дорог, экипажей и прочего: как буду министром путей сообщения... то буду приводить их в исполнение". Он мечтал о крытых галереях по всем дорогам, начиная с тракта между Иткаркой и Аткарском. Эти галереи, вымощенные плитами, будут отапливаться на всем протяжении от Петербурга до Саратова и освещаться Друммондовым светом, "который почти так же ярок, как солнечный!". Путник будет чувствовать себя "как во дворце".

Письма с дороги говорят о том, что уже с юных лет Чернышевским владели мечты об улучшении условий жизни не для себя лично, а для других. Характерно, что огромную роль в этих мечтах играла высокоразвитая техника будущего.

Но если в пути юному Чернышевскому открывалась отсталая николаевская Россия с ее непролазной грязью, косогорами, провалившимися мостами и курными избами, то она же, его родина, была одновременно и Россией Белинского и Герцена, Пушкина и Гоголя. Эта передовая Россия смутно угадывалась ему в приближающемся будущем, к которому были устремлены все его взоры. Впереди была радость - приобщение в столичном университете к "неисчерпаемому руднику знаний", о котором писал восторженные сочинения семинарист Чернышевский. Об этом настроении юноши красноречиво свидетельствует его замечательное письмо к А. Н. Пыпину, отправленное с дороги 30 мая.

"Посмотри на дерево летом, - писал ему Чернышевский, - |есть ли хоть одна минута, в которую не произошло в нем перемены к лучшему или худшему? Останавливается ли хоть на миг его развитие? Так и душа человеческая, особенно в наших летах с тобою: не проходит дня, чтобы не развилась насколько-нибудь наша душа... умственные очи наши теперь ежедневно постепенно делаются сильнее и зорче, как изощрялось бы зрение, если стал смотреть в зрительные трубы и микроскопы... знание возбуждает любовь: чем больше знакомишься с наукою, тем больше любишь ее...".

Но не только накопление умственных богатств привлекало Чернышевского. Он ехал учиться с ясно поставленной себе целью, которую вынашивал в своем сознании в течение нескольких лет.

Еще незадолго до отъезда один из знакомых Чернышевских - П. Н. Каракозов пожелал юноше:"Приезжайте к нам оттуда профессором, великим мужем, а мы уже в то время поседеем".

"Как душа моя вдруг тронулась этим! - записал Чернышевский. - Как приятно видеть человека, который хоть и нечаянно, без намерения, может быть, но все-таки сказал то, что ты сам думаешь, пожелал тебе того, чего ты жаждешь...".

Через две недели, находясь уже в дороге, Николай Гаврилович встретился с другим знакомым из села Баланды, который "попрощался после больших пожеланий счастья, здоровья и прочего, прибавив мне: "Желаю вам, чтобы вы были полезны для просвещения и России".

Записывая об этих двух напутствиях в Петербург, Чернышевский добавил: "Вот второй человек! Мне теперь обязанность: быть им с Петром Никифоровичем вечно благодарным за их пожелание: верно эти люди могут понять, что такое значит стремление к славе и соделанию блага человечеству. Маменька сказали: "Это уж слишком много, довольно, если и для отца и матери". - Нет, это еще очень мало, - сказал он: - надобно им быть полезным и для всего отечества".

"Я вечно должен их помнить".

Идею служения родине увозил в своем сердце восемнадцатилетний Чернышевский из родного города. Эта идея была далека от тех задач, какие ставила перед ним ненавистная семинария.

Что же представлял собою внутренний облик гениального юноши накануне осуществления этой благородной мечты, когда его еще только ожидало славное поприще неумолимой борьбы с царизмом?

Откуда он мог почерпнуть жажду беззаветного служения своему отечеству?

Ответ на это дает сама саратовская действительность николаевской эпохи, окружавшая юношу, то есть жизнь его народа, которая "охватывала его со всех сторон". Картины народного бесправия и нищеты возбуждали в юноше Чернышевском горячий протест и сочувствие к народным массам, усиливали в нем интерес к революционному движению в крае, связанному с именами Пугачева и его последователей.

Идея служения народу входила в сознание юного Чернышевского прежде всего как результат непосредственных впечатлений, которые он черпал на берегу Волги, на городской площади, на улицах. Эти впечатления давали неиссякаемый материал для будущих революционных обобщений великого революционного демократа.

Конечно, в юном возрасте то был лишь своеобразный процесс накопления материала. Революционное же мировоззрение Николая Гавриловича сложилось позднее, когда он был студентом, под влиянием роста крестьянских волнений и общего подъема народно-освободительного движения в России, а также событий революции 1848 года на Западе.

В студенческие годы Чернышевский отдал полную дань изучению трудов своих великих предшественников - Белинского и Герцена. Но было бы ошибкой думать, что революционно-демократическое мировоззрение Н. Г. Чернышевского складывалось в Петербурге без подготовительных саратовских впечатлений.

Самостоятельное чтение статей передовых мыслителей 40-х годов - великих революционных демократов Герцена и Белинского помогло юноше осмыслить эти ранние впечатления и отдать себе отчет в избранном пути. И это было еще до поступления в университет. Именно влиянием Белинского и Герцена веет от дорожных записей юноши, которому было суждено стать их великим преемником в истории развития русской общественной мысли.

Воспринимая семинарскую науку, юный Чернышевский, при унаследованном от матери и деда Голубева аналитическом складе ума, сумел отнестись к ней критически.

Чернышевский ехал в Петербург, спасаясь от гнета этого "схоластического свивальника", как называл Герцен идеалистическую науку. Он еще не был материалистом, еще верил в Христа, но в его сознании уже шла большая внутренняя работа, расчищавшая пути для проникновения материалистических идей. Поездка Чернышевского в университет была вызовом, брошенным отжившим формам воспитания и духовному сословию в целом, как носителю идеи "православия и самодержавия".

Внутренний мир юноши-семинариста раздваивался, в нем происходила сложная борьба двух начал, и победа оказалась впоследствии на той стороне, которая звала к прогрессу, свободе и народному счастью, - на стороне жизнерадостной материалистической теории, "здорового и светлого взгляда на литературу и жизнь". На этой основе развивалась и величайшая любовь Чернышевского к родине и народу. Служению им были посвящены все его юные помыслы.

"Он был юноша, ревностно искавший научного знания, - вспоминал о своем двоюродном брате А. Н. Пыпин. - Он был уже богат сведениями, которые сохраняла его редкая память. Его увлекали не только поэтические картины, но и возвышенные человеческие дела...".

Хотя домашняя обстановка Чернышевских и была проникнута интересами духовного сословия, но вместе с тем она тоже создавала почву для развития и укрепления в юноше материалистического мироощущения. В семье Чернышевских с особенной силой сказывались черты национального характера русского народа, отмеченные Белинским в письме к Гоголю: "...мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много здравого смысла, ясности и положительности в уме".

В семье Чернышевских царил трезвый, "простой человеческий взгляд на каждый отдельный факт жизни". Этот взгляд был чужд всякого "средневекового романтизма". "Из близких мне людей, - писал Н. Г. Чернышевский, - никто не имел ни малейшей не то, что наклонности, даже снисходительности к мистицизму, и вся жизнь их была так чужда его, что даже в их разговорах, в которых ежедневно слышалось обо всем на свете, не попадалось ровно ничего, относящегося к этому". Все фантастическое в доме Чернышевских представлялось со смешной стороны.

Свою юность Чернышевский называл "убогой". Кроме материального недостатка он имел в виду жалкое положение культуры в Саратове 40-х годов и неизбежность для себя семинарской учебы. Но эту "убогую юность" впоследствии узник Петропавловской крепости поминал добром за то, что она дала ему "живое чувство небогатой обыденной жизни, внушила его... так неодолимо", что из его понятий "легко выбрасывалась потом всякая нарядная ложь".

Обыденная жизнь, "придирчивая самыми непышными требованиями", обступала со всех сторон старших родных, и, вырастая среди них, юноша Чернышевский "привык видеть людей, поступающих, говорящих, думающих сообразно с действительной жизнью. Такой продолжительный, непрерывный, близкий пример в такое время, как детство, не мог не помогать очень много и много... когда пришла мне пора теоретически разбирать, что правда и что ложь, - что добро и что зло". Так писал он в своей "Автобиографии".

Сущность окружавшей Чернышевского российской действительности хорошо охарактеризовал Белинский, назвав ее "...царством материальной животной жизни... взяточничества... торжества бесстыдной и наглой глупости... где все человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, страдание, где цензура превратилась в военный устав о беглых рекрутах, где свобода мысли истреблена... где Пушкин жил в нищенстве и погиб жертвой подлости, а Гречи и Булгарины заправляют всей литературой с помощью доносов и живут припеваючи..."^*.

^* (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XI. М., 1956, с. 577.)

"Гнусная российская действительность" была видна Чернышевскому без всяких прикрас "средневекового романтизма". Однако в семинарских стенах он попал в такую обстановку, где ему старались внушить, что эта действительность покоится на незыблемых законах неравенства, установленных свыше, где и в теории и на практике порабощалась человеческая личность, а "страсть к свободе" именовалась величайшим грехом. В такой обстановке, естественно, в молодом Чернышевском родилось чувство горячего протеста и стремление найти путь к выходу из цепких когтей реакции.

В саратовский период жизни у юного Чернышевского, как уже говорилось, только еще начался процесс формирования материалистического мировоззрения. Развернулся же этот процесс впоследствии, в студенческие годы, когда Николай Гаврилович окончательно порвал с идеалистическими воззрениями, чтобы стать, по словам В. И. Ленина, на позиции "цельного философского материализма"^*, нашедшего первое выражение в его диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности".

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 18, с. 384. )

Саратовский государственный университет имени Н. Г. Чернышевского

Материалистическая философия стала для зрелого Чернышевского оружием борьбы с "гнусной российской действительностью" и реакционной идеалистической наукой.

Вожди революционной демократии 60-х годов Чернышевский и Добролюбов связывали материалистическую философию с "критическим пересмотром", то есть с революционной критикой самодержавия и крепостничества.

В доме Чернышевских, еще когда юноша учился в семинарии, находились книжки "Отечественных записок" со статьями Белинского и Герцена. В круг домашнего чтения входила, в частности, статья Герцена "Дилетантизм в науке" и "Письма об изучении природы". Ряд высказываний юноши Чернышевского свидетельствует о том, что он уже в семинарский период был знаком с отдельными произведениями великих революционеров-демократов.

Незадолго до смерти Н. Г. Чернышевский вспоминал, что знакомство его с философией Гегеля состоялось еще в юношеские годы в Саратове и что в русском изложении Гегель понравился ему больше, чем в подлиннике. Это еще раз подтверждает, что в 40-х годах на юного Чернышевского оказали сильное влияние статьи Герцена "Дилетантизм в науке" и "Письма об изучении природы", напечатанные в "Отечественных записках" за 1841- 1845 годы.

Герцен подверг идеалистическую философию Гегеля самостоятельной переработке, вот почему его изложение так увлекло юного Чернышевского.

Диалектика Герцена и Белинского рождалась в резкой и беспощадной критике идеалистической философии Гегеля, у которой диалектический метод служил средством для реакционных выводов. Гегель - защитник принципов абсолютной монархии, обожествлявший короля и королевскую власть, презрительно относившийся к народу, прославлявший крепостнические отношения, возбуждал к себе благородную ненависть в русских революционных демократах, как к официальному философу прусского государства, примирившемуся с отвратительными сторонами действительности.

Белинский и Герцен рассматривали мир с точки зрения диалектического развития. Целью их диалектики было коренное революционное преобразование действительности в интересах народных масс. Эту идею революционного преобразования мира воспринял со всею страстностью Чернышевский.

Влияние Белинского и Герцена на развитие общественно-политической мысли в крепостной России было огромно. "Кто из моих сверстников не помнит "Отечественных записок" того времени? - спрашивал один современник 40-х годов. - ...Много мыслей и ощущений возбуждало во мне чтение, и много мучили и волновали меня разные вопросы. Да кто же все эти люди, которые написали, например, "Письма об изучении природы"?.. они чувствуют в себе какие-то высокие, могучие и необъятные порывы... Эти мысли постоянно возбуждали во мне ощущение, конечно, очень смутное, какой-то ненормальности тогдашних человеческих отношений, и разделение людей на господ и слуг рано стало мне казаться несправедливым...".

В своем дневнике 40-х годов Н. Г. Чернышевский, говоря об "Отечественных записках", также называет их "источником" идей, на которых он воспитывался. Более того, по влиянию этого журнала на умы конец 30-х и 40-е годы Чернышевский назвал "эпохой "Отечественных записок".

Огромное влияние на развитие передовой русской молодежи в 40-х годах прошлого столетия оказали проникнутые духом материализма "Письма об изучении природы" Герцена. "В крепостной России 40-х годов XIX века он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени, - писал В. И. Ленин о Герцене. - Он усвоил диалектику Гегеля. Он понял, что она представляет из себя "алгебру революции". Но В. И. Ленин отмечал также, что "Герцен вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед - историческим материализмом"^*.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 21, с. 256.)

У Герцена юный Чернышевский почерпнул блестящую формулу диалектического развития. "Во все времена долгой жизни человечества заметны два противоположные движения: развитие одного обусловливает возникновение другого, с тем вместе - борьбу и разрушение первого... Эта полярность - одно из явлений жизненного развития человечества, явление вроде пульса, с той разницей, что с каждым биением пульса человечество делает шаг вперед", - писал Герцен в статье "Дилетантизм в науке".

Диалектика Герцена и Белинского была откровением для передовой молодежи. Она раскрывала перед ней новый мир, совершенно непохожий на то, чему учила казенная школа.

В этой же статье Герцен раскрывал перед юношеством гнилую сущность схоластической науки, которая душила все передовое. Вместо разрешения величайших вопросов схоластики-ученые "занимаются... пустыми диспутами, вопросами, лишенными жизни, и отворачиваются от общечеловеческих интересов",- писал Герцен. Эта наука "говорит странным и труднопонятным языком...". Формалистическую семинарскую науку Чернышевский мог охарактеризовать словами Герцена: "Это мертвый лед, утративший очертания движения; живая струя замерла сталактитом, все окоченело".

Герцен выдвигал другую науку, которая должна стать "общим достоянием всех... тогда только она может потребовать голоса во всех делах жизни". Статья Герцена могла найти живой отклик в сознании Чернышевского-семинариста.

Герцен, как и Белинский, призывал молодежь к пересмотру своих умственных запасов, к развитию личности в борьбе с той идеологией, которую она впитывала со школьной скамьи. "Эта победа над собою возможна и действительна, - писал Герцен, - когда есть борьба; рост духа труден, как рост тела. То делается нашим, что выстрадано, выработано; что даром свалилось, тому мы цены не знаем... Здоровая сильная личность не отдается науке без боя".

Очень важно отметить, что Герцен и Белинский ставили перед Чернышевским с юных лет проблему слова и дела, которая впоследствии получила такое яркое воплощение в соединении его революционной теории с революционной практикой. Герцен писал: "Кто так дострадался до науки, тот усвоил ее себе... как живую истину... он дома в ней, не дивится более ни своей свободе, ни ее свету; но ему становится мало... блаженства спокойного созерцания... ему хочется полноты упоения и страданий жизни; ему хочется действования, ибо одно действование может вполне удовлетворить человека".

Борьба передовых мыслителей 40-х годов с самодержавием и крепостничеством включала в себя протест против закрепощения женщины в семье и обществе. Пламенные строки об этом мы встречаем в "Отечественных записках" у Белинского и Герцена. Эти высказывания находили благодарную почву в читателях и читательницах из семьи Чернышевских, сумевшей выйти из затхлых домостроевских рамок в своем культурном быту. В комнатке над Волгой подросток Чернышевский зачитывался романами Жорж Занд, посвященными женскому вопросу, невольно сравнивая содержание прочитанного со своими впечатлениями от судьбы саратовских женщин - купчихи Корниловой или чиновницы Архаровой.

Можно думать, что именно к саратовскому периоду относится чтение Чернышевским романа Герцена "Кто виноват?". Первая часть этой книги вышла как раз в то время, когда Николай Гаврилович оставил семинарию и начал готовиться в университет. Все книжные новинки бывали в руках отца Н. Г. Чернышевского благодаря близким отношениям с Вакуровым.

Чернышевский никогда не был сухим схоластом ни в науке, ни в жизни. Любовь к книге поглощала его внимание и отвлекала от пустых развлечений. Но его первые мечты о любви были робки и прекрасны, и образ женщины всегда соединялся в его сознании с идеей освобождения ее от рабства. Невольно думается, что одним из мотивов, по которым Герцен вызывал пламенную преданность со стороны Чернышевского-студента, были его высокие строки о личной любви человека и о подчинении личного чувства идее патриотизма. Эти высказывания Герцена находились в "Отечественных записках" 40-х годов - настольной книге в отцовском доме Н. Г. Чернышевского.

У Герцена молодой Чернышевский встречал первые предостережения о том, чтобы личное чувство не поглощало целиком человека, а сливалось с его служением родине. Герцен указывал, с одной стороны, на "жалкое потерянное существование какого-нибудь Вертера", у которого, "кроме маленького мира его сердечных отношений... ничего нет ни внутри, ни вне...", а с другой стороны, говорил о Вильгельме Телле, восхищаясь "добрым патриархальным отцом семейства", в то же время выступившим "энергическим освободителем своего отечества"^*.

^* (А. И. Герцен. Полн. собр. соч. и писем, т. II, с. 68.)

Столь же огромное влияние на русскую общественную мысль оказал В. Г. Белинский, которого В. И. Ленин назвал "предшественником полного вытеснения дворян разночинцами в нашем освободительном движении"^*. Белинский был страстным революционным борцом с крепостным правом и самодержавием. Его протест, как указывал Ленин, был тесно связан с борьбой крестьянства за свое освобождение и вообще с борьбой "самых широких масс населения" против крепостного права.

^* (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 25, с. 94.)

В эти годы поколение разночинцев училось революции на анализе поражения декабристов, движение которых было разгромлено потому, что не было непосредственно связано с революционными массами и не опиралось на них. Передовые умы России начинали понимать, что народ является решающей силой революционного движения. Понимание революционной роли народа становилось в центре мировоззрения революционных разночинцев.

Белинский разоблачал "гнусную российскую действительность", призывая к разрушению обветшалого строя и к замене его социалистическим строем, понимаемым им с позиций утопического социализма. В письме Белинского к Гоголю звучал революционным набатом призыв к пробуждению в народе чувства человеческого достоинства, к созданию для него прав и законов, сообразных со здравым смыслом.

"Имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому, жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни",- писал Аксаков. П. В. Анненков свидетельствует, что благодаря влиянию статей Белинского на молодых учителей образовалась наряду с утвержденной программой преподавания словесности "другая, невидная струя преподавания, вся вытекавшая из определений и созерцаний нового критика и постоянно смывавшая в молодых умах все, что заносилось в них схоластикой, педантизмом, рутиной, стародавними преданиями и благонамеренной прикрасой".

Об огромном влиянии Белинского на учащуюся молодежь вспоминал В. В. Стасов: "Белинский был решительно нашим настоящим воспитателем. Никакие классы, курсы, писания сочинений, экзамены и все прочее не сделали столько для нашего образования и развития, как один Белинский со своими ежемесячными статьями". То же мог сказать о себе юный Чернышевский.

У Белинского, как и у Герцена, передовая молодежь черпала заветы самовоспитания. Самым первым вопросом, который должен был встать перед юным Чернышевским на пороге его сознательного бытия, был вопрос об отношении личности к обществу. Идеалистическая философия, преподносившаяся ему в семинарии в церковно-поповских формах, рассматривала нравственное усовершенствование человека как орудие человеческого прогресса. Нравственное совершенствование человека в своей скорлупе, жизнь улитки, родоначальницы чеховского "человека в футляре", или выход на арену общественной борьбы для служения народу? Эти вопросы помог безоговорочно решить Белинский своим призывом к самовоспитанию. Белинский звал к переоценке ценностей, к очищению от реакционных следов уродливого воспитания, к закалке своего характера для великих битв за новую жизнь.

Призывая к борьбе с общественными недостатками, Белинский требовал от человека беспощадной работы над, собой, над искоренением недостатков своей личности в служении общественному благу. "Обратите прежде всего внимание на самого себя и постарайтесь познакомиться с самим собой, чтоб со временем не найти в себе собственного своего врага - а это самый опасный, самый жестокий из врагов! Не льстите себе и будьте с собой строги, чтоб найти в себе друга разумного и честного, а не предателя коварного. Тогда одержите вы самую великую и блестящую победу над злейшим из врагов своих: это победа!"

Враг душевного застоя и нравственной апатии, Белинский будил в читателе волю к труду и борьбе: "Жизнь, природа, человек, человечество, наука, искусство - какое обширное, великое, бесконечное поприще для борьбы благородной, для упражнения юных и свежих сил!"^*

^* (В. Г. Белинский. Стихотворения Петра Штавера. - "Отечественные записки", СПб., 1845, т. 41, № 7.)

Если у Герцена читатель находил разъяснение всего убожества и вреда схоластической науки, то Белинский показывал ему красоты художественных произведений родной литературы, проникнутых прогрессивными идеями, и увлекал мысль в область бесстрашного и смелого новаторства.

В семинариях совершенно не изучалась история литературы; она, как мы видели, была заменена теорией словесности с ее риторическими учебниками. Но передовая молодежь могла пройти блестящий курс современного литературоведения у такого гениального наставника, как Белинский. Понятие литературы как выражение народного самосознания, прогрессивное значение великих русских писателей и поэтов - Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Кольцова, Грибоедова, Крылова и др.; обличительная оценка реакционной журналистики Булгарина, Греча и Сенковского; роль литературы как двигателя общественно-политической жизни страны - всему этому учился молодой Чернышевский у Белинского. Он жадно воспринимал "слово, дышащее отвагою гражданина", - для того, чтобы через десять лет в свою очередь воздвигнуть своему учителю нерукотворный памятник на страницах "Современника" - "Очерки гоголевского периода русской литературы",

Белинский учил юношество любить книгу и видеть в ней "не средство к приятному препровождению времени, а мысль, направление, мнение, истину, выражение действительности...".

"В риторике, - писал Белинский, - теперь упражняются только старые писатели, которые повыписались".

Белинский мечтал о новом в жизни и литературе. "Нужен гений, нужен великий талант, чтобы показать миру творческое произведение, простое и прекрасное, взятое из всем известной действительности, веющее новым духом, новой жизнью!" - писал он в обзоре "Русская литература в 1843 году".

Это новое дали Пушкин, Грибоедов, Лермонтов и Гоголь. Это новое дал Герцен.

Как незаменимый наставник, Белинский помогал молодежи разобраться в произведениях русского художественного творчества, понять красоту и величие национального гения в созданиях Пушкина, Гоголя, Крылова, Грибоедова и Лермонтова.

Зачитываясь классиками в отцовской библиотеке, юный Чернышевский имел у себя под руками ежегодные "Обзоры русской литературы" 40-х годов, с которыми В. Г. Белинский выступал в "Отечественных записках". К этим обзорам он обращался впоследствии, как верный преемник Белинского в литературной критике. Белинский научил Чернышевского понимать и ценить сокровища русской литературы.

Интерес Чернышевского к собиранию народных поверий перекликался с призывом Белинского, который в своих "Литературных мечтаниях", сожалея о разрыве между народом и образованными кругами, упрекал русское общество за то, что оно "забыло все русское, забыло даже говорить русский язык, забыло поэтические предания и вымыслы своей родины".

Страстно любя литературу, юный Чернышевский отправлялся в Петербург с мечтою не только учиться, но и стать там писателем. Об этом сохранились воспоминания А. Г. Лавровой, урожденной Клиентовой.

12 июня Николай Гаврилович с Евгенией Егоровной прибыли в Москву. Они остановились на Малой Бронной в маленьком деревянном домике священника Клиентова. В одной из его дочерей - Александре Григорьевне Чернышевский нашел чуткую собеседницу и с удивлением узнал, что она была подругой жены Герцена, перед которым он преклонялся. В беседе с молодой женщиной Николай Гаврилович много говорил о своих литературных планах и на прощание обещал ей посвятить первую свою книгу. Александра Григорьевна, вспоминая эту встречу, рассказывала, что Чернышевский в своих разговорах с нею большое место уделял Гегелю. Но Гегеля Чернышевский тогда знал только в революционном изложении Герцена, следовательно, его беседы отражали увлечение именно Герценом, а не Гегелем.

Прогостив три дня в Москве, Чернышевские двинулись дальше, и 19 июня в пять часов утра под моросившим дождем почтовый дилижанс довез их до Петербурга. "До смерти рады своему приезду в Петербург", - писал отцу Н. Г. Чернышевский в тот же день, извещая его об остановке на квартире у Раева.

Менее чем через месяц Евгения Егоровна поздравила Гаврила Ивановича "с сыном студентом". Саратовские годы учебы остались позади. Началась университетская пора.

По приезде в Петербург Н. Г. Чернышевский написал А. Н. Пыпину свое замечательное письмо от 30 августа 1846 года, являющееся для нас ключом к пониманию и тех саратовских настроений, которые владели им по выходе из семинарии. Из этого письма видно, что темой бесед в кругу юных саратовцев были не только язвы крепостнической николаевской России, но и ее лучшее будущее и что Чернышевского горячо волновали вопросы служения родине и выбора жизненного пути для этого служения.

"Решимся твердо, всею силою души, содействовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, в которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужим кафтаном, печальным безличьем обезьянства для нас, - писал в этом письме Чернышевский. - Пусть и Россия внесет то, что должна внести в жизнь духовную мира... выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества... И да свершится чрез нас, хоть частию, это великое событие! И тогда не даром проживем мы на свете... Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества - что может быть выше и вожделеннее этого?"^*

^* (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. XIV, с. 48.)

Слова эти нашли свое воплощение в героическом жизненном подвиге великого революционного демократа 60-х годов.