Семейное воспитание

Фамилия Чернышевских происходила от наименования родины предков - крепостных крестьян села Чернышева Пензенской губернии и впервые была получена отцом будущего революционера-демократа Гаврилом Ивановичем.

Гаврил Иванович Чернышевский учился сначала в тамбовском духовном училище, а затем окончил пензенскую семинарию и стал преподавателем в ее старших классах. С педагогической работой Гаврил Иванович совмещал заведывание библиотекой семинарии. Современники вспоминают, что он писал стихи. Действительно, до наших дней дошло большое стихотворение, показывающее, что отец Чернышевского в 1812 году был охвачен патриотическим подъемом: стихотворение посвящено победе русского оружия над Наполеоном.

В 1818 году в Саратове умер священник Г. И. Голубев. Кандидатом на его место был назначен Г. И. Чернышевский. Но, по обычаям того времени, Гаврил Иванович мог занять освободившуюся должность покойного Голубева, лишь женившись на его дочери. Тогда только к нему перешел бы приход Сергиевской церкви.

Гаврил Иванович "решил ехать видеть невесту, - рассказывает сестра его жены А. Е. Пыпина, - она была девочка 14 лет, маленькая, худенькая. Спрашивать ее вряд ли пришло кому в голову. Повенчали... Не помню ничего из всего этого... Знаю одно, что мы только все три плакали беспрестанно".

Да и как было не плакать вдове и ее дочерям? Из неизвестного города должен был приехать и войти в их дом совершенно чужой, незнакомый человек, которого они никогда и в глаза не видали. Мало того: этот человек не только займет служебное место отца, но по закону станет главой дома.

Однако страхи были преждевременны, и слезы - напрасны. Гаврил Иванович оказался почтительным сыном для вдовы Голубевой, а по отношению к своей молоденькой жене проявил много бережности и заботы. Он был не только мужем, но и педагогом. Сначала он стал учить свою жену и ее сестру: под его руководством они обучались французскому, греческому и латинскому языкам. Будучи большим любителем книг, Г. И. Чернышевский сумел развить любовь к чтению у жены и свояченицы, и без того девушек любознательных, живших при отце в обстановке умственных интересов. Три поколения семейств Чернышевских - Пыпиных обучил Г. И. Чернышевский в своем доме, всего 13 человек. Культурное влияние этого дома в 40-х годах выходило далеко за пределы Большой Сергиевской улицы. Дальний родственник Чернышевских А. Ф. Раев 17 января 1843 года писал из Петербурга, вспоминая, что и в нем, и в его брате у Чернышевских возбудили "большую охоту к наукам", и сожалел, что ему самому не дано это "лучшее воспитание", завидуя домашней обстановке Н. Г. Чернышевского.

Можно предполагать, что духовная профессия не была главной мечтой отца Н. Г. Чернышевского. Еще когда он был учителем пензенской семинарии и не состоял в духовном сане, на него обратил внимание видный государственный деятель того времени Сперанский, приглашавший молодого учителя с собой в Петербург, где для него открывалась блестящая служебная карьера. Благодаря вмешательству в это дело старушки матери, не пожелавшей расстаться с сыном, отъезд Г. И. Чернышевского в Петербург не состоялся. Но мечты о жизни и работе в столице владели им, соединяясь с большими научными интересами, создавшими ему в Саратове заслуженную репутацию ученого. "Великой учености был человек,- говорили о нем современники,- всех семинарских профессоров за пояс заткнет".

Гаврил Иванович владел тремя языками: латинским, греческим и французским, свободно читал греческих и латинских классиков, мог переписываться и разговаривать с сыном по-латыни; хорошо знал математику и историю. Специальностью же его была литература, преподавая которую он выходил за пределы пиитики и риторики, углублялся в область художественного слова и литературной критики. Возможно, что в Петербурге незаурядные умственные силы Г. И. Чернышевского получили бы должное применение на поприще служения передовой научной мысли. Но в Саратове жизнь сложилась иначе: вместо кафедры университета ему был предоставлен церковный амвон для произнесения блестящих проповедей, читавшихся "всегда без тетрадки".

Николай Гаврилович Чернышевский считал себя обязанным отцу в унаследовании от него многих качеств характера. "Мнение мое о папеньке понемногу, но постоянно все подымается, писал он в дневнике молодых лет,- все более и более ценю его". Он отмечает "непоколебимое благородство" в отце. Размышляя об отцовском характере, юный Чернышевский все более и более осознает сходство между ним и собой "в хорошие моменты моей жизни или во всяком случае между тем, что я сам считаю за хорошее в человеке".

На глазах Чернышевского с детства проявлялась гуманность отца как воспитателя не только собственного сына, но и тех "маленьких людей" из духовного сословия - полуграмотных дьячков, пономарей т. п., которые, приезжая из самых глухих углов Саратовской губернии, проходили в доме Г. И. Чернышевского первоначальное обучение чтению, письму и пению. Мальчик Чернышевский никогда не видел в руке отца ни палки, ни розги.

Большое значение для формирующегося мировоззрения Н. Г. Чернышевского имели, как уже говорилось, беседы с отцом о положении крестьянства Саратовской губернии, когда отец, возвращаясь из своих далеких служебных поездок, делился впечатлениями и отвечал на расспросы сына. Эти рассказы заставляли подростка Чернышевского задумываться над "грязью на вершок толщины повсюду", над "воздухом... тяжелым для дыхания... от земляной грязи, от онуч, от полушубков", над беспросветной нуждой и умственной темнотой саратовского мужика, воспитывая сочувствие к забитым и бесправным народным массам. Беседы с отцом о народе впоследствии послужили дли Н. Г. Чернышевского немалым фактическим основанием для революционных выводов в его статьях по крестьянскому вопросу.

Деятельность отца давала Чернышевскому также богатую пищу для суждений о тяжелом положении тех оппозиционных группировок, которые объединялись названием раскольников.

Раскольники подвергались преследованиям со стороны блюстителей православия и самодержавия; первое в них видело идеологических противников, а второе - политически неблагонадежных людей. Движение этих "еретиков" приняло в Саратовском крае крупные размеры. Особенной свирепостью по отношению к раскольникам отличался саратовский епископ Иаков. Отец Чернышевского, находившийся у него в подчинении, не соглашался с его политикой. Он всячески старался смягчать грозного начальника и даже хотел уничтожить некоторые дела о раскольниках, которыми занимался "осел-фанатик",- так величали Иакова в семье Чернышевских.

Когда Г. И. Чернышевский собирался по приказу архиерея в поездку "для принятия раскольничьих иргизских монастырей в ведомство православного исповедания", то "много дней перед отъездом отца все семейство наше рыдало", - вспоминал Н. Г. Чернышевский в письме к жене от 6 апреля 1878 года. А после его возвращения бабушка Пелагея Ивановна "много дней ругалась, проклиная "злодеев и подлецов", устроивших это дело".

Такое "вольнодумство" в доме Чернышевских, возглавлявшееся самим отцом, несомненно оказало сильное влияние на юного Н. Г. Чернышевского. Позднее, в 60-х годах, революционер-демократ возлагал надежду на раскольников, как на десятимиллионную политическую силу, когда "и для правительства, и для политически настроенной (т. е. революционной. - Н. Ч.) части русского общества раскол служил ареной для демонстраций, которых уж никак нельзя было назвать мирными"^*. Рассматривая раскол не только как религиозное, но и политическое явление, Н. Г. Чернышевский написал прокламацию к старообрядчеству, не сохранившуюся в свое время. Он мог это сделать лучше других, зная с детства, что представляет этот гонимый общественный элемент. Надежды, возлагавшиеся на раскольников, как известно, не оправдались, но в развитии революционно-демократического мировоззрения Н. Г. Чернышевского эти саратовские юношеские впечатления сыграли свою прогрессивную роль.

^* (Н. В. Шелгунов. Воспоминания. П., 1923, с. 148.)

Гаврил Иванович, так же как и впоследствии его сын, отличался неутомимым трудолюбием. "Папенька был человек,- вспоминал Н. Г. Чернышевский, - страшно заваленный работою: он своею рукою писал от 1500-2000 "исходящих бумаг" в год". Он совмещал множество должностей, в том числе преподавание в женском пансионе Тропе и в саратовском уездном духовном училище. Не оставлял Гаврил Иванович и научных занятий. Им было написано обширное исследование на тему: "Церковно-историческое и статистическое описание саратовской епархии" и составлено описание обращения иргизских раскольничьих монастырей.

По своему характеру Гаврил Иванович был человек исключительно честный и скромный, ни перед кем не выставлял на вид своих обширных знаний и не хвалился видным положением в обществе. Он жил лишь на доходы от своего личного труда и настойчиво боролся со взяточничеством, благодаря которому другие духовные лица наживали громадные состояния.

Мать Н. Г. Чернышевского была культурной женщиной. "Евгения Егоровна так любила читать, что про нее прямо можно сказать: она жила, не выпуская из рук книги. И книга эта была не только роман", - рассказывала Е. Н. Пыпина. Такая женщина считалась редким явлением в городе, где, по словам Н. Г. Чернышевского, "едва ли половина высшего дамского круга, блиставшего на балах саратовского губернатора, состояла из дам и девиц, обученных искусству чтения".

В своих воспоминаниях А. Н. Пыпин писал, что мать Чернышевского и ее сестра читали "Отечественные записки" со статьями Белинского и Герцена.

Н. Г. Чернышевский (1853 год)

В быту Евгения Егоровна считалась "передовой": она не любила повязывать голову платком "с рожками на лбу", по обычаю жен духовных лиц того времени, и не хотела, чтобы в ее доме мебель была расставлена "по ранжиру" - вдоль стен, как полагалось обычно при устройстве гостиных. По вкусу Евгении Егоровны был художественно расписан цветами потолок в "синей комнате" дома Чернышевских, а пол этой комнаты покрыт красивым ковром, затканным цветами и птицами.

Взгляды Евгении Егоровны на положение женщины также приближались к передовым. "Маменька моя,- писал молодой Чернышевский в дневнике от 3 марта 1853 года,- постоянно говорит об этом, и понятия ее таковы, что свекровь должна брать сторону невестки против сына, что положение жены вообще бывает не довольно хорошо". "Это верно в нашей крови",- прибавляет будущий автор "Что делать?".

Но сама Евгения Егоровна такого положения в семье не занимала. Жили они с Гаврилом Ивановичем очень дружно. Евгения Егоровна, так же как и ее сестра, была главой в доме. "Что Евгения Егоровна скажет, то Гаврил Иванович и выполняет,- рассказывала Е. Н. Пыпина.- В семье после ее смерти только и было разговору: "Евгения Егоровна делала то-то, Евгения Егоровна распоряжалась так-то". Не только свои, но и чужие постоянно обращались к ней за советами, считая ее очень умной. "Евгения Егоровна так сказала, значит, так нужно сделать",- говаривала и Татьяна Петровна Костомарова, бывшая с ней в большой дружбе.

Николай Гаврилович с детства привык видеть, что его отец и дядя "никогда не говорят своим женам сколько-нибудь грубого или жесткого слова". Бабушка Пелагея Ивановна даже отучала дальнего родственника Архарова от деспотического обращения с женой.

Саратовский историк Е. А. Белов писал в своих воспоминаниях, что "характеры у матери и сына Чернышевских одинаковы, даже характер ее остроумия... перешел к ее сыну". Из этого замечания можно судить, что мать Чернышевского обладала стойким характером, большим чувством внутренней свободы и умением критически подходить к окружающей действительности. Об унаследованном от матери остроумии упоминал и сам Н. Г. Чернышевский на восемнадцатом году своей ссылки: "Как в детстве любил балагурить, так и теперь охотник до этого". Это качество, связанное с оптимистической стойкостью характера, служило для него источником внутренней силы в трудных житейских испытаниях; не отсюда ли жизнерадостность бессмертных страниц "Что делать?", созданных в мрачном, сыром каземате?

Историк Н. И. Костомаров в своей автобиографии писал: "Отношения Чернышевского к родителям были очень дружеские, особенно любил он мать". Эти слова подтвержаются воспоминаниями двоюродной сестры Н. Г. Чернышевского Е. Н. Пыпиной об одном случае в начале 50-х годов.

Однажды летним вечером Николай Гаврилович катался с друзьями по Волге на лодке и долго не возвращался домой. Было уже 9 часов вечера, дома был готов ужин, и Евгения Егоровна очень беспокоилась, не утонул ли Николенька. Служанки и соседки побежали к Волге и стали кричать с берега, не видя никого: "Николай Гаврилович! Маменька беспокоятся! Домой зовут!" Слышат - по Волге раздается его заразительно веселый смех. Он услышал зов - настолько был тих чистый вечерний воздух над рекой,- сейчас же стал грести к берегу, выскочил из лодки, побежал в гору домой, вбежал в дом, поднял мать на руки и стал носить ее, как малого ребенка, успокаивая и утешая.

Чернышевский рос в трудовой обстановке разночинческой среды. "Никто из нас и наших родных не принадлежал к людям с состоянием, - вспоминал он в своей "Автобиографии", - все жили очень скромно, и женщины моих родных семейств принимали очень много участия в домашних работах". Но одним трудом не ограничивался семейный строй Чернышевских и Пыпиных. "Труд и знание" - вот что было девизом этой семьи.

"Мы были очень, очень небогаты, наше семейство,- писал Н. Г. Чернышевский в письме к Ю. П. Пыпиной 25 февраля 1878 года.- Пищи было много. И одежды. Но денег никогда не было! Поэтому ничего подобного гувернанткам и т. п. не могло нашим старшим и во сне сниться. Не было даже нянек... А наши старшие? - Оба отца писали с утра до вечера свои должностные бумаги. Они не имели даже времени побывать в гостях. Наши матери с утра до ночи работали. Выбившись из сил, отдыхали, читая книги... Итак, урывками мы имели нянек - читающих; и слушали иногда; а больше сами читали. Никто нас не "приохочивал". Но мы полюбили читать".

Здоровая трудовая обстановка с детства прививала Н. Г. Чернышевскому крепкие моральные устои. Впоследствии, вспоминая родной дом, он рассказывал в письмах из ссылки: "Я никогда не любил вина... и никогда не участвовал ни в каких кутежах. Воздерживался я от этих пошлостей не из-за заботы о сбережении здоровья... а просто потому, что все грубые удовольствия казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных".

К этим старшим кроме отца и матери принадлежали также сестра матери Александра Егоровна и ее муж саратовский чиновник из мелкопоместных дворян Николай Дмитриевич Пыпин. Они жили в каменном флигеле во дворе Чернышевских. Флигель этот впоследствии во время пожара 1866 года сгорел. Уезжая в Аткарск в 1844 году, Н. Д. и А. Е. Пыпины оставили старших детей у Чернышевских, чтобы они могли учиться в гимназии. После смерти Евгении Егоровны вся семья Пыпиных по просьбе Н. Г. Чернышевского в 1853 году опять объединилась в доме овдовевшего Гаврила Ивановича. Таким образом, раннее детство и юные годы Н. Г. Чернышевского прошли в самом тесном общении с этой семьей.

"Дядя и тетка жили вместе с моими отцом и матерью в продолжение большей части годов моего детства и отрочества. Потому не только отец и мать, но и дядя и тетка были для меня теми старшими, жизнью которых формировался мой характер. И вот одна из причин, по которым я обязан очень большою признательностью к дяде и тетке", - писал жене Николай Гаврилович из ссылки 1 августа 1882 года.

По происхождению разночинец, то есть выходец из юридически неполноправных и экономически необеспеченных слоев общества, Н. Г. Чернышевский не имел возможности изучать, подобно детям дворян, историю своих предков и любоваться их портретами в семейной картинной галерее. Имя прадеда со стороны отца так и осталось ему неизвестным, как и отчество деда, бывшего дьяконом или дьячком села Чернышева Пензенской губернии. Одно было известно мальчику Чернышевскому по рассказам отца: что предки его были крепостными крестьянами, ходили в лаптях и пахали землю сохою. "Опытным пахарем" был и его отец.

Генеалогия со стороны матери была не яснее: дед Голубев и бабушка Пелагея Ивановна - это все, кого знал Чернышевский. Среди их предков также имелись деревенские духовные лица, но большая часть, "не бывши в училище и не получив мест, сделались мужиками" и работали "на пашне".

Большое впечатление на Н. Г. Чернышевского производили рассказы о прабабушке Мавре Перфильевне и бабушке Пелагее Ивановне Голубевой - женщинах крепкого и твердого волевого склада. Мавра Перфильевна, имея четырех дочерей, до сорокалетнего возраста держала их в повиновении своей материнской воле, несмотря на их замужество. "Она была женщина, разумеется, совершенно безграмотная, - писал Н. Г. Чернышевский 15 марта 1878 года из Сибири,- но умная и энергичная. Все ее родные очень уважали ее, и если у кого совесть была не чиста, сильно боялись ее. Я помню сцены, когда она - вдова священника, то есть: ничтожный человек,- читала при многолюдном обществе двухчасовые проповеди людям по провинциальному масштабу важным, и они только молчали, не смея даже уйти от стыда".

"Да, хорошие представительницы "слабости" слабого пола были моя прабабушка и особенно бабушка", - вспоминал Н. Г. Чернышевский. То, что делала бабушка Пелагея Ивановна над полицейскими властями в Саратове, действительно, было баснословно: "семнадцать лет не платила она подати с дома,- неправильной по ее мнению, - и гоняла в шею всех явившихся напомнить ей, что надобно же платить".

В 1844 году бабушка и мать Н. Г. Чернышевского ездили на Ильинское кладбище, где были похоронены Г. И. Голубев и еще один родственник. Самовольно, без разрешения губернатора, они перенесли их гробы на другое кладбище, так как застройка кладбища каменными и деревянными зданиями могла повредить фамильный склеп. Решились они на это после напрасных хлопот у заведующего кладбищенскими работами и у городского головы. После этого губернатор в письме к министру внутренних дел высказывался даже за привлечение протоиерейши к ответственности, что, однако, не было приведено в исполнение.

В те времена слепого, рабского подчинения женщины мужьям, отцам и братьям гуманный и культурный Гаврил Иванович, отличавшийся уступчивостью и деликатностью в вопросах домашнего быта, сумел среди этих энергичных женщин завоевать заслуженный авторитет, которому они сознательно подчинялись. "Семья наша была дружная,- вспоминал Николай Гаврилович в "Автобиографии",- никто в ней не любил делать неудобного для других... В нашем семействе в мое раннее детство было пять человек совершеннолетних членов: моя бабушка, две ее дочери и мужья дочерей... Никто не присваивал себе никакой власти ни над кем из четырех остальных. Никто не спрашивался ни у кого из четырех остальных, когда не нуждался в их содействии и не хотел советоваться. Но по очень близкой связи интересов и чувств каждого со всеми остальными никто не делал ничего важного без совещания,- совершенно добровольного, со всеми остальными".

О "большой и сильной" материнской любви Евгении Егоровны Н. Г. Чернышевский писал и в своем студенческом дневнике.

Такая обстановка содействовала укреплению в Чернышевском с детских лет убеждения в том, что семейная любовь - "наиболее прочное, потому, в смысле влияния на жизнь людей, самое важное и самое благотворное изо всех добрых чувств человека". Об этом он писал своим сыновьям из ссылки 1 марта 1878 года.

"Отец и мать! все панегирики ничто перед этими священными именами, все высокопарные похвалы - пустота и ничтожность перед чувством сыновней любви и благодарности"^* - этими понятиями, сформировавшимися на почве уклада жизни, который царил в семье Гаврила Ивановича, измерял впоследствии великий мыслитель силу патриотических подвигов русского человека, сравнивая родину и народ с матерью и отцом.

^* (Н. Г. Чернышевский. Эстетические отношения искусства к действительности. М., 1955, с. 164.)

В детские годы Н. Г. Чернышевский особенно подружился с двоюродной сестрой Любенькой Котляревской (дочерью А. Е. Пыпиной от первого брака). Она с рождения жила в доме Чернышевских, которые называли ее своим "вскормышком". Николай Гаврилович был очень привязан к Любеньке. Страстная любительница чтения, она и его приохотила к книгам. Отец Чернышевского отмечал ее хорошее влияние на общее культурное развитие мальчика. "Удивительно, как Николя чисто по-русски передает мысль греков,- говорил Гаврил Иванович, проверяя тетрадки сына.- Этим он обязан Любе: она много рассказывала ему и много читала".

Любенька хорошо играла на фортепьяно. Слушая ее игру, Николай Гаврилович тоже захотел научиться музыке. Сестра стала заниматься с ним и выучила его играть.

Дома Чернышевских и Пыпиных стояли на общем дворе, соединявшем в одно целое эту небольшую усадьбу. Двор спускался к Волге тремя уступами. Здесь на чистом воздухе, среди природы прошли первые игры мальчика Чернышевского с товарищами. "На своем заднем дворе,- рассказывает один из них,- он вместе с другими мальчиками вырыл яму, через которую и прыгал на призы. Кто перепрыгнет яму, тот получает приз: яблоки, орехи, деньги и проч. Обыкновенно перепрыгивал яму Николай Гаврилович, но он сам, как старший из нас, не брал призов, предоставляя их другим мальчикам, или же делился с ними. Другие наши упражнения были: перепрыгивания через разные предметы, влезание на столбы, на деревья, метание камня из праща, бегание взапуски, вперегонку и др... Летом гоняли точки, играли в лапту и запускали бумажного змея".

Зимою не было большей радости, как катание на салазках с гор Гимназической улицы (ныне Некрасова) и Бабушкина взвоза. Человек десять мальчиков скатывали с дровней бочку, в которой водовозы возили с Волги воду, запрягались в дровни и взвозили их на гору. Николай управлял дровнями, стараясь направить их на ухабы, отчего мальчики выпадали из саней и перелетали через головы. "Подкатываясь к последнему кварталу Бабушкина взвоза, - вспоминал В. Д. Чесноков, - Николай Гаврилович старался направить сани на бугор, чтобы с него можно было скатиться на Волгу, где находилось несколько прорубей, и проскочить через прорубь, конечную цель нашего катания... Сколько смеху, шуму и говору было при катании!"^*

^* (Сб.: Н. Г. Чернышевский в Саратове. Саратов, 1939, с. 19-21.)

Дома кроме двоюродной сестры Любеньки близким другом мальчика была его бабушка Пелагея Ивановна. "Мы, когда не были заняты делом или играми,- вспоминал Н. Г. Чернышевский в своей "Автобиографии", - больше всего бывали в комнате бабушки... в ней все собирались пить чай,- она была, так сказать, самою жилою из всех жилых комнат".

Бабушка была страстная охотница играть в шашки. Она приохотила и внука к этой игре. Когда они приезжали в гости к родственникам Вязовским на Армянскую (ныне Волжская) улицу, то Николай с бабушкой удалялись в узенькую комнатку, где стоял диванчик и уносили туда шашечницу и шашки. "Уйдем от них, чтобы не мешали разговором,- говорила бабушка,- поиграем..."

Бабушка Пелагея Ивановна любила рассказывать внукам сказки, семейные предания, выдающиеся случаи из жизни предков. Особенно запомнился юному Чернышевскому ее рассказ об одном из членов многочисленной семьи не то прабабушкиной, не то прадедушкиной. Этот рассказ он передает в своей "Автобиографии".

В один прекрасный день, работая на пашне, предок Чернышевских был захвачен в плен "корсаками" (киргизами - кайсаками). Судьба его оказалась тяжелой. Он жил пленным рабом где-то в Хиве или Бухаре. Ему подрезали пятки, чтобы он не убежал. Подрезывание пяток состояло в том, что делали на них глубокие прорезы и всовывали туда комки мелко нарезанного конского волоса. Надрезы заживали, но ступать на пятки было нестерпимо больно. Пленник мог ходить только медленно, на небольшие расстояния и не способен был к бегству.

"Однако ж и с подрезанными пятками наш родственник решился бежать и ушел ночью,- рассказывала бабушка.- Всю ночь шел, как стало светать - лег в траву; так шел по ночам и лежал по дням еще несколько суток, с первого же дня часто слыша, как скачут по степи и перекрикиваются отправившиеся в погоню за ним.

Они употребляли, между прочим, такую хитрость, вероятно часто удававшуюся им с беглецами, не имевшими силы сохранить спокойствие в своей страшной опасности: кричали: "видим! видим!" - чтобы беглец попробовал переменить место, перебраться из открытого ими приюта в другой; тогда бы они и увидели его над травою или распознали по колыханию травы, где он ползет.

Наш родственник не поддался, выдержал страхи. Особенно велика была опасность, когда он уже дошел до какой-то реки и пролежал день в ее камышах. Ловившие его много раз бывали очень близко к нему, иной раз чуть не давили его лошадьми, но все-таки он уберегся незамечен, добрался до русских, пришел домой цел и стал жить подобру-поздорову".

Этот мужественный образ далекого предка с детских лет пленял воображение Чернышевского. С замирающим сердцем представлял он себе охоту за человеком в камышах и радовался его освобождению от рабства, переживая вместе с ним ненависть к угнетателям. Бабушкины рассказы развивали в мальчике первые зачатки свободолюбия, закладывали первые ростки протеста против порабощения и насилия человека над человеком.

Вероятно, от бабушки маленький Николай впервые услышал рассказы о старинных русских богатырях. В своем дневнике от 28 июля 1848 года он вспоминал, как мальчиком расплакался из-за того, что "богатыри так трудились для блага нашего, а мы не хотим даже и знать их, ценить их заслуги и подвиги..." "Жалкая, оскорбительная неблагодарность".

Образы былинных богатырей рождали в нем высокое чувство патриотизма; с детства Чернышевский думал о служении своему народу, тяжкая доля которого все отчетливее вставала перед его глазами.

Старый Саратов, как уже говорилось, неоднократно делался жертвой огня. Пожары достигали такой силы, что большая часть города выгорала дотла. Особенно страдали бедные лачужки, ютившиеся в оврагах и на берегу.

Один из таких пожаров на Волге стал школой мужества для двенадцатилетнего Чернышевского. Раз его, никогда не видавшего пожара, разбудил звон набата. "Все небо пламенело раскаленное,- вспоминал он впоследствии этот день.- По всему городу, большому провинциальному городу летали головни, по всему городу страшный гвалт, крики. Я дрожал как в лихорадке...".

Пожар захватил берег недалеко от дома Чернышевских. На берегу были сложены дрова и лубяные товары. Дому грозила большая опасность. Родные складывали узлы, выносили сундуки. О ребенке забыли. Воспользовавшись суматохой, он убежал на пожар.

"Такие же мальчишки, как я, разбирали и оттаскивали дрова и товары подальше от горевших домов. Принялся и я - куда девался весь мой страх! Я работал очень усердно, пока сказали нам: "Довольно, опасность прошла!"

Это событие на всю жизнь оставило след в его памяти: "...с той поры я уж и знал, что если страшно от сильного пожара, то надобно бежать туда и работать, и тогда не будет страшно!"

Так складывался характер мальчика, познававшего понемногу силу и власть коллективного начала, оздоровляющее значение труда и чувство сплоченности в борьбе с народным бедствием.

В играх с товарищами Николай Гаврилович был предприимчив и изобретателен, руководил сверстниками. В раннем возрасте в нем уже можно было заметить проявления заботы о маленьких и умение ограничить себя в своих желаниях и требованиях. Только большая сила воли могла заставить мальчика Чернышевского не брать достававшиеся ему призы в состязаниях по прыжкам через яму, а раздавать эти яблоки или орехи маленьким ребятишкам тут же во дворе.

Когда Николаю исполнилось восемь лет, нужно было отдавать его в духовное училище или бурсу, иначе сыновьям духовных лиц грозила солдатчина. Но нравы в бурсе были настолько дикие, что отец Н. Г. Чернышевского, сам в детстве прошедший через нее, пошел на все, чтобы только оградить своего сына от этого страшного заведения, которое заставляло забывать, что "детство есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный период жизни". Достаточно вспомнить потрясающие картины бурсацкой жизни, описанные Н. Г. Помяловским, чтобы представить, какая "туча плюх, смазей и салазок, тычков, швычков, зуботрещин, заушений и заглушений" - иначе говоря, школа моральных и физических пыток, наказаний голодом, издевательств над новичками со стороны взрослых учеников и "черных педагогов" в монашеской рясе - ожидала маленького Чернышевского. Гаврил Иванович предохранил сына от морального искалечения, лишь формально записав его в ведомости духовного училища, в действительности же занимался с ним дома сам. Всю силу своих незаурядных знаний и своего выдающегося педагогического таланта вложил отец в воспитание сына.

Учебные занятия маленького Чернышевского начались рано. С семилетнего возраста Николай стал обучаться русскому письму и чтению, одновременно приступил к изучению латыни. Гаврил Иванович был сильным латинистом, и уроки, данные им сыну, оказались настолько плодотворными, что в дальнейшем отец и сын говорили между собой на этом языке, писали письма друг другу "по-латине", как тогда выражались. "Честный человек всеми любим",- выписывал до десяти раз подряд в школьной тетради восьмилетний Николай одно из тех изречений отца, которые входили в круг морального воспитания его семьи. Отец, будучи инспектором духовных училищ, следил за программой преподавания и вводил ее в свой учебный план домашнего обучения. На другой год после ознакомления с латынью, уже несколько утвердившись в ней, мальчик Чернышевский приступил к изучению греческого языка. В возрасте 9-10 лет он занимался упражнениями в переводах с латинского, а также знакомился с естественною историей.

В 11 -12 лет мальчик уже писал переводы "с греческого языка на российский". В этом возрасте он получил в подарок книгу на французском языке - "Жизнеописание великих полководцев" римского историка Корнелия Непота. Книга дала ему материал для ознакомления с героическими подвигами далекой древности; 13 лет он приступил к переводам на русский язык отдельных глав книги Непота, изданной на латинском языке. О том, как много времени и труда было положено Николаем Гавриловичем на изучение этого классического произведения, говорят многочисленные черновики, сохранившиеся в его юношеском архиве.

Мальчику нелегко было заниматься вследствие крайней близорукости: "Книгу или тетрадь он держал всегда у самых глаз, писал всегда наклонившись к самому столу", - вспоминали современники.

Занятия проходили в кабинете отца - маленькой полутемной комнатке с одним окном, выходившим во двор. Там стоял письменный стол карельской березы, покрытый сверху кожей и убранный в духе того времени; главным украшением стола был письменный прибор, состоявший из чернильницы и песочницы. В последнюю насыпался чистый мелкий высушенный песок, который заменял тогда промокательную бумагу. На столе стояла вазочка с отточенными гусиными перьями, а под столом - целая корзина таких же перьев, только не отточенных. В доме Чернышевских любили выбирать для письма не белые, а коричневые перья, которые считались редкостью, по словам Екатерины Николаевны Пыпиной.

Гусиным пером начал писать и маленький Чернышевский. В сумрачные дни и по вечерам приходилось зажигать восковую свечку, при свете которой Гаврил Иванович занимался с сыном. До сих пор в Доме-музее сохраняются из обстановки отцовского кабинета этот письменный стол и один из книжных шкафов.

В 1842 году Николай Гаврилович начал изучать французский и немецкий языки, первый - в пансионе Золотаревых, второй - дома у колониста Б. X. Грефа в обмен на уроки русского языка, которые тот получал в семье Чернышевских.

Родные рассказывали, что Гаврил Иванович не следовал общему тогда примеру других воспитателей. Он не заставлял мальчика целый день сидеть за книгой. В силу большой своей занятости он занимался с сыном урывками, но обязательно находил время, чтобы объяснить и рассказать урок. Умный мальчик отличался сообразительностью и скоро усваивал рассказанное, заданные уроки он выполнял быстро, а затем или читал книгу, или играл на свежем воздухе.

Книги были в почете. Детей воспитывали в уважении к ним. Книгу нельзя было ни рвать, ни пачкать, ни вырезать из нее картинки. Библиотека помещалась в кабинете Гаврила Ивановича. Но в этой маленькой комнатке от книг скоро стало тесно, и им было отведено место в сенях парадного крыльца. От пола до потолка были заполнены книгами стоявшие там полки.

"Г. И. Чернышевский был по своему времени и кругу человек ученый,- писал А. Н. Пыпин в своих "Заметках".- В его кабинете, который я с детства знал, было два шкафа, наполненных книгами: здесь была и старина восемнадцатого века, начиная с Роллена, продолжая Шрекком и аббатом Милотом; за ними следовала "История государства Российского" Карамзина; к этому присоединялись новые сочинения общеобразовательного содержания: Энциклопедический словарь Плюшара, "Путешествие вокруг света" Дюмон-Дюрвиля, "Живописное обозрение" Полевого, "Картины света" Вельтмана и т. п. Этот последний разряд книг и был нашим первым чтением. Затем представлена была литература духовная: помню в ней объяснения на Книгу Бытия Филарета, книги по Церковной истории, Собрание проповедей, Мистические книги".

Историк Н. И. Костомаров, сосланный в Саратов в 1848 году, считал библиотеку Гаврила Ивановича замечательной, он пользовался ею для своих научных работ. Она превосходила и гимназическую и семинарскую библиотеки. Когда для научной справки было нужно проверить цитату из Цицерона, последнего нигде нельзя было достать, кроме как в книжном собрании Г. И. Чернышевского. "Только у Гаврила Ивановича можно было найти всех классиков",- говорили современники.

В семью Чернышевских - Пыпиных проникала новейшая литература 40-х годов. Гаврил Иванович доставал для своего сына, страстно любившего чтение, новые русские и французские книги. "У нас бывали свежие томы сочинений Пушкина, Жуковского, Гоголя",- перечисляет Пыпин.

Кроме книг в семье Чернышевских - Пыпиных из рук в руки переходили новые журналы. А. Н. Пыпин писал, что, когда он поступил в первые классы гимназии, то есть с 1842 года, в доме Чернышевских читали "Отечественные записки". Можно полагать, что наряду с "Отечественными записками" в доме Гаврила Ивановича были также "Современник" Пушкина, "Библиотека для чтения" и многие другие журналы того времени.

Вырастая в такой обстановке, мальчик Чернышевский "сделался библиофагом, пожирателем книг, очень рано". В его "Автобиографии" мы читаем: "Дожил я лет до 9, уже два года роясь в книгах, доступных моим рукам".

"Н. Г. Чернышевский в десятилетнем возрасте имел столь обширные и разнообразные сведения, что с ним едва ли могли равняться двадцатилетние, а тем более пятнадцатилетние сыновья священника",- вспоминает А. Ф. Раев.

В возрасте 11-13 лет Чернышевский читал в "Отечественных записках" переводы романов Жорж Занд, посвященных вопросам раскрепощения женщины в семье и браке. Любимым же писателем Николая Гавриловича в эти годы был Диккенс, великий гуманист, у которого мальчик Чернышевский, так же как у Гоголя, учился любить маленьких, забитых людей. "Долго после я продолжал любить читать русские переводы Диккенса",- писал Н. Г. Чернышевский в своей "Автобиографии".

Юный Чернышевский в "Отечественных записках" 40-х годов впервые познакомился с произведениями Белинского и Герцена, ставших потом главными идейными учителями и воспитателями будущего революционного демократа. В "Отечественных записках", находившихся в доме Чернышевских, были помещены обзоры русской литературы за 1843-1845 годы великого критика и блестящие философские статьи Герцена - "Дилетантизм в науке" и "Письма об изучении природы", а также первая часть его знаменитого романа "Кто виноват?".

Любимейшим из русских поэтов юноши Чернышевского был Лермонтов, стихотворения которого он с детства знал наизусть.

В "Библиотеке для чтения" за 1841 -1842 годы печатались исторические статьи саратовского ученого И. И. Введенского, кружок которого впоследствии посещал Н. Г. Чернышевский в Петербурге, будучи студентом. Трудно предположить, чтобы семья Чернышевских - Пыпиных не была знакома с печатными работами своего выдающегося земляка.

Среди книг отцовской библиотеки, на которых воспитывался Н. Г. Чернышевский, одно из видных мест занимал журнал "Живописное обозрение", издававшийся в Москве отдельными листками в 30-40-х годах. Это было богато иллюстрированное издание, целью которого было распространение "полезных сведений между всеми званиями читателей". Полное название этого издания говорило само за себя: "Живописное обозрение достопамятных предметов из наук, искусств, художеств, промышленности и общежития, с присовокуплением живописного путешествия по земному шару и жизнеописаний великих людей".

Екатерина Николаевна Пыпина не раз вспоминала о том, что "Живописное обозрение" было любимым чтением в семье Чернышевских и Пыпиных. И дети, и взрослые, и приезжавшие гости - все увлекались рассматриванием иллюстраций и чтением пояснительных текстов.

Большое общеобразовательное значение для Чернышевского имело "Живописное обозрение". Это было интересное наглядное пособие, рассказывавшее о последних достижениях науки, с превосходно выполненными гравюрами на дереве. Благодаря журналу Николай Гаврилович в раннем возрасте знакомился с великими созданиями самобытного русского искусства и получил понятие об архитектуре и живописи разных эпох и народов.

Важное значение имел журнал и для развития интереса Н. Г. Чернышевского к естествознанию. По художественно исполненным иллюстрациям, помещаемым в "Живописном обозрении", юноша Чернышевский знакомился с зоологией, ботаникой, получил первые понятия о минералогии.

В журнале рассказывалось о развитии техники, о распространении паровых машин, паровозов, пароходов, железных дорог, паровых карет и т. п.

Однако общее направление "Живописного обозрения" не было прогрессивным. Журнал отдавал дань "православию, самодержавию и народности". Народу посвящались гравюры с изображениями "русской тройки", "масленицы", гулянья в Сокольниках, но журнал преднамеренно умалчивал о вопиющей народной нужде и бесправии трудящихся масс в России.

Отдельные статьи журнала все же имели большое значение для формирования революционно-демократического мировоззрения Н. Г. Чернышевского. Так, например, из статьи "Негры и торговля ими" юноша Чернышевский узнал, что с 1830 по 1840 год из Африки ежегодно вывозилось 200 тысяч черных рабов, которые отправлялись в Америку и на рынки Туниса, Марокко, Египта и Аравии. В статье описывались потрясающие сцены охоты за неграми.

Впоследствии на протяжении всей своей деятельности Н. Г. Чернышевский боролся с расовыми теориями о неполноценности отдельных народов, защищал людей черной расы от рабовладельческой травли. Статья о неграх в "Живописном обозрении" не могла не возбудить у юноши Чернышевского сочувствия к этому угнетенному народу.

Кроме книг и журналов семья Чернышевских читала газеты. Выписывались "Московские ведомости" и "Саратовские губернские ведомости". Четырнадцатилетний Чернышевский делал многочисленные выписки из саратовской газеты. Сохранились переписанные им оттуда материалы о народных поверьях, собранные местным историком А. Ф. Леопольдовым.

Из саратовской газеты юноша Чернышевский мог почерпнуть множество сведений по истории родного края, в ней помещались исторические статьи и публиковались отдельные исторические документы. Местная газета была для него своеобразной школой, воспитывающей и культивирующей краеведческие интересы.

С ранних лет у Н. Г. Чернышевского обнаружился интерес к восточным языкам. Двенадцати лет, еще до поступления в семинарию, он начал учиться персидскому языку, отыскав одного перса - торговца апельсинами. Мальчик уговорил его заниматься с ним, предложив взамен уроки русского языка. По окончании торговли перс являлся в дом Чернышевских, на пороге снимал туфли и по-восточному - с ногами усаживался на диван в "синей комнате", представляя собой живописную фигуру в цветном узорчатом халате на фоне ярко-синих стен и ковра, затканного цветами и райскими птицами. В такой обстановке, к немалому удивлению домашних, начинались уроки, к которым Николай Гаврилович относился очень серьезно. Так как перс не принадлежал к числу образованных педагогов, то занятия сводились к изучению отдельных слов и попыткам овладения разговорной речью. Но этого было мало любознательному ученику. Ему хотелось изучить и персидское письмо.

При помощи персидских купцов, останавливавшихся проездом на нижегородскую ярмарку в доме прабабушки, Чернышевский овладел и письмом. Сохранилось 12 листов его рукописей на персидском языке. В сентябре 1841 года Чернышевский начал изучать грамматику арабского языка. Его выписки арабских слов и грамматических правил также сохранились до наших дней.

Подростком Н. Г. Чернышевский познакомился с капитальным трудом французского историка Роллена "История римского народа" в переводе Тредьяковского. Тяжелый слог перевода не удовлетворял его. Он достал французский подлинник и в течение целой зимы по вечерам сличал тексты и исправлял перевод Тредьяковского. Чернышевскому было тогда 12 лет.

В 1842 году закончилась домашняя подготовка Чернышевского, и он в возрасте 14 лет переводится, как гласят официальные ведомости, из духовного училища в саратовскую семинарию.