Ранние впечатления и мысли о самодержавно-крепостническом строе

В Саратове доныне сохраняются памятные места, связанные с именем Н. Г. Чернышевского и его эпохой, - свидетели далекой старины, рассказывающие нам о том, как жили сто лет тому назад разные слои саратовского общества.

В нынешнем городском парке культуры и отдыха еще до рождения Чернышевского находилась роскошная дача губернатора А. Д. Панчулидзева, прославившегося своими изысканными увеселениями и блестящими балами. Маленькому Чернышевскому об этой "иллюминованной эпохе" рассказывала бабушка.

Дворцом губернатора был "огромный дом с флигелями и службами", окруженный рощей. Перед домом пленные французы разбили красивый сад с прудами, по которым плавали лебеди. "Сад с прудами, пруды с островами и мостами, острова с киосками, киоски с цветными стеклами" - все это в устах бабушки звучало волшебной сказкой, когда она вдобавок еще описывала, с чужих слов, иллюминации и фейерверки "в роще и в саду, на мостах, на прудах и на островах". Когда же бабушка доходила до губернаторских балов и банкетов, то тут уж не хватало красок для передачи блеска и роскоши.

Такие пышные празднества губернатор устраивал на народные деньги. В его руках находились богатые соляные копи Эльтона; налогами на соль, взяточничеством и разными спекуляциями нажил он огромное состояние, которое и растрачивал на устройство праздников для местной аристократии.

Губернатор Алексей Давыдович Панчулидзев принадлежал к породе крупных хищников из высшей чиновничьей знати. Н. Г. Чернышевский вспоминал, что в раннем детстве ему привелось видеть в отцовском доме подружившуюся с его матерью немолодую девушку, про которую мать говорила: "ее сделал нищей Алексей Давыдович". Девушка эта осталась сиротой после смерти отца, от которого получила большое состояние. "Алексей Давыдович взял и записал эти деньги долгом на себя. Само собою, что не было возможности воскресить сгоревшее сало с дегтем плошек, в виде которых эти деньги озаряли и восхищали Саратов",- писал в своей "Автобиографии" Н. Г. Чернышевский.

Столь же мрачную память о себе оставил в народе один из первых саратовских губернаторов В. С. Ланской, который "захватил в разных местах лучшие земли, сенные покосы, леса, усадьбы; чего не мог захватить силою, то приобрел покупкою за ничтожную цену; завел сады; на реках устроил мельницы, сламывая таковые у других, бедных. Сему примеру следовали и другие владельцы"^*.

^* (А Леопольдов. Статистическое описание Саратовской губернии. СПб., 1839, с. 33.)

В 1846 году саратовским губернатором был М. Л. Кожевников, бывший казачий атаман, участник Хивинской экспедиции. Он принимал посетителей у себя дома в кабинете, сидя верхом на серебряном, усыпанном кораллами и бирюзой казачьем седле на высокой подставке, причем ноги его были вдеты в стремена. Неспособный решать административные и судебные дела, он поручил рассматривать их правителю своей канцелярии Дурасову, который вместе со своими помощниками, не имевшими никакого образования, и вершил судьбами людей.

Жизнь чиновничества в Саратове отражала все черты полицейско-бюрократического порядка николаевской России: бездушный карьеризм и деспотический произвол начальников, с одной стороны, угодничество и раболепство маленьких чиновников перед власть имущими - с другой.

Для чиновничества Саратовской губернии характерен следующий факт. В литературных кругах 60-х годов господствовало убеждение, будто действие "Ревизора" происходило в городе Петровске. "И точно, - подтверждает Н. Г. Чернышевский в "Автобиографии", - это очень вероятно, по соображению маршрута Хлестакова, и пусть Петровск пользуется хоть этой известностью, при совершенной невозможности иметь никакой другой".

В служебных учреждениях свила себе гнездо волокита. Целыми пачками плесневели на полках залежавшиеся дела, которым не давали ходу. Годами люди ждали решения и могли умереть, не дождавшись. Так, например, дело государственного крестьянина Ермолая Юртова о неправильном назначении семейства его на рекрутскую очередь тянулось семь лет. На такую же многолетнюю тяжбу обрекались крестьяне, осмелившиеся поднять голос в защиту своих прав, даже если их дело признавалось правильным. Пять лет тянулось дело участников "картофельного бунта". Причиною такого промедления была волокита в уголовной палате, чиновники которой запутались в сведениях о количестве арестованных по этому делу, в результате чего люди томились годами в тюрьме в ожидании плетей и каторги.

Двенадцать лет тянулось дело о растрате казенных сумм директором саратовской гимназии Гине: начатое в декабре 1843 года, оно окончилось лишь в декабре 1855 года.

Сам Чернышевский в письме к А. Е. Пыпиной от 8 февраля 1848 года так характеризовал положение саратовского чиновничества: "Тамошняя служба - меч не обоюду, а отовсюду острый: например, бери взятки - известное дело, от суда таки не уйдешь; не бери - жалованья так мало, что жить почти нечем; или: потакай другим мошенничать - с ними вместе пропадешь; не потакай - они тебя отдадут под суд и так далее".

Лучшей службой считались: казенная палата, солевозная комиссия, впоследствии переименованная в камышинское эльтонское соляное управление, удельная контора и контора иностранных поселенцев. Чиновники пользовались немалыми доходами, взяточничество процветало.

В губернском правлении, прозванном самими саратовцами "чугунным заводом", царил беспорядок и деспотический произвол старших над младшими. Служащие ходили неряшливо одетыми, в дырявых замазанных сюртуках, с голыми локтями, часто летом в валяных сапогах. Помещение содержалось неопрятно. За грязными некрашеными столами на треножных скамейках сидели писцы, в сторону которых постоянно доносились окрики начальства с бранью. Нередко писцам доставались и побои.

Среди мелкого саратовского чиновничества 30-40-х годов встречались незаурядные, талантливые люди, с большим трудом пробивавшие себе дорогу в жизни. В 1838 году будущий саратовский писатель Семен Акимович Макашин, уроженец Сердобского уезда, вместе с отцом приехал в Саратов и поступил мальчиком 11 лет писцом в мещанскую управу. Отец его здесь же получил место письмоводителя. После увольнения "по самодурству городского головы" молодой Макашин несколько лет был сидельцем в кабаке в Балакове. В 1843 году ему удалось вновь перебраться в Саратов на должность канцеляриста в городскую управу. Через некоторое время Макашин встретился с А. С. Флеровым, который обратил внимание на способного юношу, познакомил его с сочинениями Пушкина и Гоголя, содействовал его первым попыткам литературного творчества. Впоследствии Макашин написал ряд рассказов, в которых разоблачал злоупотребления городского головы купца Масленникова. Хотя имя купца было заменено другим, но деятельность его представлялась так прозрачно, что Макашин стал терпеть от городского головы еще большие гонения. В 1859 году его даже отдали в солдаты "по вражде бывшего головы Масленникова". В этот трудный момент ему оказал поддержку Н. Г. Чернышевский. Макашин был прогрессивным писателем, "местным сатириком и обличителем".

Учителям саратовской гимназии был памятен случай с директором гимназии И. П. Менделеевым, отцом человека, ставшего впоследствии гордостью мировой науки. И. П. Менделеев, проявляв заботу о питании воспитанников гимназического пансиона, разрешил им употреблять мясную пищу в так называемые постные дни: среду и пятницу. Это "вольнодумство" вызвало доносы на директора и гонения. Чтобы избавиться от грозившей кары, И. П. Менделеев покинул Саратов. Это было за год до рождения Н. Г. Чернышевского.

Пристрастие к вину и картам господствовало и в этом кругу. Ярким примером разложения среди руководителей просвещения служит дело директора гимназии, выходца из семьи немецких баронов, Ф. В. Гине. То был скандал, о котором говорил весь город. Чернышевский, будучи семинаристом, так описывал его в письме от 3 февраля 1844 году к петербургскому родственнику А. Ф. Раеву:

"В гимназии случилось важное происшествие. Директор промотал тысяч 30, и учителя, подписывавшие три года книги не глядя, стали к нему в декабре приступать, чтобы освидетельствовать сумму. Он во вторник утром вышел и с тех пор не возвращался домой. Спохватились, нигде не нашли. Открылось, что ездил на извозчике в городок за Волгой, во вторник и среду. В среду поехал назад, отпустил извозчика на средине Волги и сказал, что пройдет пешком. Его остерегал извозчик, говоря, что выступила в иных местах вода... Он не послушался. С тех пор его нигде не видели. Большею частью говорят, что он утопился. Бог знает, может быть, утонул, может быть, где-нибудь скрывается. Но директора уже прислали нового, уже будет с неделю, на его место по донесению о пропаже его инспектора и учителей. Прислали и ревизора свидетельствовать сумму".

Это описание верно передает факты, ошибка допущена лишь в указании суммы растраты, которая составляла немногим более восьми тысяч.

Особенно тяжелыми были последствия увлечения карточной игрой директора Гине для учителей, на которых разложили все казенные убытки. Несколько лет учителя влачили из-за этого нищенское существование.

В уездах Саратовской губернии власть целиком находилась в руках чиновников из дворянско-помещичьего круга. Раз в три года помещики съезжались в город на выборы со своими семьями, и тогда в дворянском собрании давали пышные балы, на которых разряженным дочкам подыскивались выгодные женихи. После выборов новоиспеченные уездные и губернские предводители дворянства торжественно отбывали в свои поместья для того, чтобы вершить суд и расправу над крестьянством, оберегая незыблемость помещичьих законов.

Преклонение перед иностранщиной, метко высмеянное в бессмертной комедии Грибоедова, было сильно развито в высших кругах саратовского общества. Лишенная возможности назвать фамилии крупных помещиков, занимавших видные должности, саратовская газета все же с возмущением отметила следующий факт: "В одном месте некоторые барыни отказались ехать на бал потому только, что пригласительные билеты были написаны по-русски (!), и осмеивали пригласителя как мещанина, не знающего приличий высшего тона".

В семейной жизни мелкого и среднего чиновничества грубость нравов соединялась с невежеством, принимая подчас самые уродливые формы.

Сергиевская церковь, где служил протоиереем отец Н. Г. Чернышевского

В "Автобиографии" Н. Г. Чернышевского мастерски нарисован портрет такого чиновника средней руки. То был дальний родственник его бабушки - Матвей Иванович Архаров, служивший "где-то столоначальником, контролером или архивариусом". Каждый день Матвей Иванович перед уходом в должность по утрам ходил в церковь к обедне, считая в то же время себя безгрешным. Почти все свое жалованье он тратил на вино. Наконец исправился, но тогда стал отдавать деньги опять-таки на вино, которым угощал спившихся чиновников, приводя их к себе в дом.

Отношение Матвея Ивановича к жене было самое деспотическое. Он твердо придерживался мнения, что женщина не человек. Как благочестивый муж, он пришел к заключению, что ему придется отвечать за грешную душу жены, хотя последняя, за исключением привязанности к цветам и собакам, ничем не выделялась из круга обычных жен своего времени, свято исполняя обязанности служанки мужа в доме. И вот Матвей Иванович задумывает поездку на богомолье в Киев. Юному Чернышевскому так рассказывала об этом бабушка.

"Ну, сколотил деньжонок, одежонку (жены) продал... Купил телегу с кибиткой, лошаденку, - тащит с собою и Александру Павловну.

- Да что ж мне ехать,- она говорит, - когда не на что и тебе одному. Зачем я поеду?

- Ах ты, подлячка! Да разве ты не жена? Я за твою душу-то должен отвечать. Да и сладко ли мне будет смотреть, как ты в аду-то будешь сидеть?

Вот тебе и резон. Так и взял с собою. И натерпелась же она мученья в этой дороге! Сам ест как следует, а ее сухими корками кормит. Это, говорит, лучше для душевного спасения. Ну, недостает ее терпения, - да и смешно уж ей, с горя-то. Говорит:

- Матвей Иванович, что ж это, меня корками спасаешь, а сам ешь как следует, - ты бы уж и себя-то спасал.

- На тебе много грехов, - говорит, - тебе надобно смирять себя постом и умерщвлением плоти, а мне уж нечего, на мне грехов нет никаких.

Так ведь и говорит, дурак. Праведник какой завелся. Лошаденка плохая, - как дождик, чуть дорога в гору, она и становится. Что же вы думаете? - Сам сидит, а жену гонит с телеги:

- Слезай, - говорит, - лошади тяжело, ступай пешком.

- Матвей Иванович, ты в сапогах, да и то не слезаешь, а я в башмаках как буду идти по такой грязи?

- Мне, подлячка, можно сидеть, на мне грехов нет, а тебе надо пешком идти, чтобы усердием этим искупить свои грехи.

Так и сгонит с телеги, и идет пешком она по дождю да по грязи. Вот они какие праведники-то. У них у всех сердце жестокое. В них человеческого чувства нет".

Памятно было Чернышевскому и "темное царство" старого саратовского купечества. Еще будучи ребенком, заглядывался он на "Корнилов дом". Этот большой дом, бывший когда-то собственностью купца Корнилова, и сейчас находится на углу проспекта Ленина и улицы Чернышевского. Как и все купеческие дома, он своим внешним обликом напоминал маленькую крепость: был окружен каменной оградой; окна вместо деревянных ставен закрывались сплошными железными полотнами; двери запирались тяжелыми засовами, калитка всегда была на запоре. Так оберегало купечество свои кованые сундуки с казной.

Дом купца Корнилова поражал интересной и своеобразной архитектурой. Он выходил на две улицы, и угловая его часть выдавалась круглым куполом, а крыша была выкрашена в два цвета: красный и зеленый. Но особенно интересовало маленького Чернышевского то, что в таком большом доме с 18 окнами живет только один человек. Ему хотелось хоть разок побывать в "Корниловом доме". Мечта его сбылась. С приехавшим из деревни родственником восьмилетний Николай посетил дом Корнилова.

Слуга из мелких приказчиков - "молодцов" провел их к хозяину. (Через три комнаты, похожие на грязные сараи, гости прошли в маленькую комнату с лежанкою. На лежанке сидел купец Корнилов, или "Степан Корнилыч", старик маленького роста, еще не дряхлый, но очень старый: волосы его из белых стали уже желтыми. Лицо издали показалось мальчику румяным, но вблизи оказалось покрытым кровавыми жилками.

"На старике были высокие валяные сапоги с кожаною обшивкою подошв, нанковый желтый халат, засаленный до того, что только пониже колен можно было рассмотреть зеленые полоски по желтому полю, а с колен до самого ворота все слилось в густой изжелта-черный цвет от толстого лака жирной грязи", - описывал впоследствии Н. Г. Чернышевский.

Этому старику было 85 лет, а сам он давал себе 98. Николай Гаврилович со своим деревенским родственником пробыл у него часа три. Старик угощал их чаем собственного приготовления: он долго растирал щепотку чая в своих потных руках, после растирания вытер себе лицо и шею полотенцем, в которое предварительно высморкался, а затем им же вытер чашки.

Маленькому Чернышевскому пришлось стать свидетелем зверской расправы старухи жены над стариком Корниловым. Она избила и заперла подвыпившего мужа в чулан. Когда гость стал указывать ей на жестокость обращения с мужем, старуха в ответ показала им свои уши: они были изуродованы и представляли собой сплошные клочья. Это были следы издевательства пьяного мужа, который в продолжение многих десятков лет бил ее, вырывая из ушей серьги вместе с мясом. Теперь старуха мстила ему за все надругательства.

Таким образом, Чернышевский еще в детстве мог наблюдать проявления дикого самодурства в старинном купеческом доме и ознакомиться с угнетенным положением женщины, - с тем невежественным деспотическим бытом, о котором отзывался Островский в "Грозе" устами Кулигина: "Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие!.. Обличье-то человеческое истеряно!"

Корнилов был богатый купец. В это время он уже не торговал, а купил большую мельницу, которую отдавал в аренду, получая от этого огромный доход. Но жили они с женой бедно, потому что копили деньги. Соседи и приказчики видели, как старуха, получив от своих арендаторов и должников золотые и серебряные монеты, складывала в кожаный фартук мешочки и свертки с пол пуда или до пуда весом и, кряхтя, тащила эту ношу на задний двор, где находились баня, амбары и разные клети. Калитку она за собой закрывала, и никто не мог подсмотреть, куда она зарывает деньги. Этой тайны не успели открыть старики перед смертью и своей единственной дочери, которая была слабоумной. Соседи никак не могли втолковать ей, что нужно сломать все клети, разобрать по бревну. Дело кончилось тем, что молодой купец Сырников купил у наследницы дом Корниловых, после чего сейчас же так разбогател, что открыл большую торговлю.

Купечество росло и укреплялось за счет наживы, извлекаемой из всевозможных темных махинаций. Саратовский голова купец Масленников начал карьеру с того, что обворовал тетку, которая его воспитывала, бросил ее на старости лет и выстроил себе домишко. Нажил он и лавочку, в которой продавались мука, крупа и овес по принципу "не обманешь - не продашь". Одному крестьянину он не только не заплатил за три воза муки, но и у него же, у пьяного, вытащил из кармана 200 рублей. На Пешем базаре встретился бурлак. Масленников отрезал у него кошелек с деньгами. Бурлак с горя утопился. Самым крупным из мошенничеств этого человека было его сближение с фальшивомонетчиками, скрывавшимися в глухом Баранниковом буераке за городом. Он помог им наводнить "Макарьевскую ярмонку" фальшивыми ассигнациями.

Через 30 лет после этого Масленников именовался уже "его степенством", первой гильдии купцом, потомственным и почетным гражданином. В его кованом сундуке лежало 150 тысяч. Он выстроил себе каменный двухэтажный дом, развел отличный сад за городом, значительно расширил свою торговлю хлебом и давал роскошные обеды "нужным особам".

Состоятельные саратовцы, владевшие домами, садами, лавками, избрали Масленникова городским головою. Чтобы избавить город от бедняков, для которых он не находил другого названия, как "ленивцы, пьяницы и праздношатающиеся", новый городской голова предложил обществу не содержать мещан, а обратить их всех в солдаты. Всеми мерами он старался ухудшить условия существования городской бедноты.

С ранних лет, проводя много времени на берегу Волги, Н. Г. Чернышевский мог наблюдать бурлаков, тянувших тяжелые купеческие баржи с товарами и оглашавших берег "Дубинушкой".

Каждый саратовец знал в то время, почему самая близкая улица к берегу Волги получила название Миллионной. Такое название было горькой насмешкой, потому что эта улица служила приютом бурлакам, которые заполняли ее, ночуя на голой земле под открытым небом.

Труженики Волги не получали никакой помощи со стороны общества и государства, когда приходила болезнь или старость. "Случись бурлаку захворать на судне, стащат его на берег... он так и лежит, покуда придет полиция, подберет его", - рассказывали Чернышевскому в ссылке саратовские крестьяне. И сам он это подтверждал: "Я, когда ребенком гулял по берегу в Саратове, видел, что в Саратове тогда это было так"^*.

^* (Н. Г. Чернышевский. Полн. собр. соч., т. X, с. 545-546.)

Купцы, нанимавшие людей тянуть баржи с товаром, не выполняли своих договоров, всячески старались обсчитать бурлаков и обрекали их вместе с семьями на нищенское существование.

В декабре 1834 года один саратовский чиновник, возвращаясь из командировки, на пути из Царицына встретился с большой группой бурлаков в землянке на берегу Волги. Стояла глубокая осень, переправиться на другой берег было не на чем, и бурлаки ожидали, когда река покроется льдом. Вид их поражал: худые, изнуренные, в плохой и поношенной одежде, обутые в лапти и онучи. Ни на одном из них не было полушубка. Некоторые с трудом держались на ногах от слабости. На расспросы чиновника, откуда они и куда идут, бурлаки рассказали, что они нижегородские, последнюю ходку на судне с хлебом в Астрахань сделали из Саратова и теперь идут домой. Задержались же так надолго из-за того, что у купца с ними завязалось дело: он не выдал денег по условию. Бурлаки жаловались губернатору, - купец все равно полностью не отдал заработанных денег. Три недели лишних пробыли они в Астрахани. Оставаться же на зиму в Астрахани боялись, так как за просроченные билеты, заменявшие паспорта, грозил острог. Дома не были с весны и не имели никаких вестей от своих семейств. Теперь, полураздетые, в стужу, они должны были пешком добираться домой, а на следующее лето их опять ожидала лямка у такого же живодера-купца.

Бурлаки пробуждали в мальчике Чернышевском не только чувство участия. Их мужественные, обветренные лица, огромная физическая сила, песни, от которых веяло удалью и непобедимой мечтой о воле, несмотря на беспросветную нужду и лишения, - все это говорило о том, какие непочатые богатырские силы таятся в русском народе. Ранние впечатления, связанные с трудом бурлаков, заронили в сознание Чернышевского горячую любовь к народу и жажду борьбы за его освобождение. Недаром много времени спустя Чернышевский в своем романе "Что делать?" внес в образ революционного вождя Рахметова черты легендарного волжского силача Никитушки Ломова.

Незабываемое впечатление производили на мальчика картины кулачных боев на Волге. "И сердце бьется, и кровь кипит, и сам чувствуешь, что твои глаза сверкают. Это чистая битва,- но только самая горячая битва, когда дело идет в штыки или рубится кавалерия, - такое же одуряющее, упояющее действие" - так писал Николай Гаврилович в своей "Автобиографии". Кулачные бои в прошлом были грубым, элементарным развлечением, в котором человек, придавленный гнетом самодержавия, бессознательно искал выхода накопившимся в нем силе, удали и смелости. Н. Г. Чернышевский выделял из этого грубого зрелища самое главное - идею борьбы с противником и осознание физической мощи и крепости своего народа.

В то же время Чернышевского возмущало, что народ не использует эту свою физическую мощь.

Однажды зимою в начале 40-х годов Николай Гаврилович сидел у окна своего дома. Вдруг - "что такое? - бегут несколько человек, сломя голову, - еще, еще, - десятки, сотни людей, не на пожар... нет, не тот бег... а отчаянный, - бег от погони. Эта преследуемая незримой опасностью процессия была так велика", что и все взрослые в доме Чернышевского подошли к окнам, смотрели и дивились. "Большинство бегущих были простые люди в полушубках, но много было и армяков, были и волчьи шубы, и благородные шинели, - процессия состояла исключительно из мужского пола". Были в ней и десяти-двенадцатилетние мальчики, и убеленные сединой старцы, "а огромное большинство составляли пылкие юноши и люди в летах мужества, полного сил и гордого силами. Словом сказать, бегущие составляли отличнейшую часть физических сил саратовского населения".

- А, это, должно быть, с кулачного боя погнали, - сказали Чернышевскому его старшие.

Они не ошиблись. "Бои в ту зиму были на Волге, несколько пониже нашего дома, - вспоминал Николай Гаврилович. - Бой был в полном разгаре, как на берегу явился полицейский с несколькими будочниками, - и сражающиеся ринулись бежать. Будочники погнались за ними".

Эта картина не выходила из памяти Чернышевского, давая богатую пищу для размышлений впоследствии, когда он томился в Петропавловской крепости. Перед ним вставали сильные люди, волжские богатыри. Все видели их силу, восхищались ею. Почему же они бегут? Ведь достаточно одному из них обернуться, остановиться, чтобы сразу смять всех будочников. И все-таки бегут. Это Чернышевский называл ахинеей, чем-то не поддающимся здравой логике. Размышляя, он должен был приходить к выводу, что это равносильно мнению: "дуб есть хилая липа, свинец есть пух.., белое есть черное". Сравнивая полицейских с волками, а народ с медведем, Чернышевский заключал: "Так называемый волк есть обыкновенная овца; что же касается до медведей, то большинство их - телята, но некоторые - из породы козлов". Иными словами - люди "отважные, руководимые героями, разгоряченные до высочайшего экстаза - вдруг бегут как зайцы от нескольких завиденных вдали крикунов, которые не смели бы подойти близко и к одному из них, если б он хоть слегка нахмурил брови и сказал: назад!"

Сцены бегства волжских силачей от полицейских властей переживались впоследствии великим революционером с болью.

Положение отца Н. Г. Чернышевского, духовная и педагогическая профессия заставляли его общаться с самыми разнообразными слоями саратовского населения - от городской бедноты до аристократических кругов. Часто он брал с собою сына в помещичьи дома, и в купеческую книжную лавку, и в раскольничьи скиты или же гулял с ним по берегу Волги.

По обязанности службы отец Чернышевского ежегодно объезжал всю саратовскую епархию, то есть Саратовскую губернию, посещая отдаленные деревни и села. Н. Г. Чернышевский не раз беседовал с ним о жизни крестьянства, расспрашивая отца о подробностях их существования.

Страшная нищета и каторжный труд были уделом сотен тысяч крестьян Саратовской губернии. С детства будущему революционеру-демократу пришлось слышать о гнусных издевательствах помещиков над крестьянами.

Страшные примеры самовластия саратовских помещиков вспоминались Н. Г. Чернышевскому во время пребывания его в в Петропавловской крепости, когда он работал над "Автобиографией" и мелкими рассказами. В одном из таких рассказов Чернышевским описан факт, услышанный им от старожила.

Один помещик, создатель громадного богатства своей фамилии, "сам вышел из ничего, но под старость уже совершенно забыл, что был когда-то не более как человеком, а не богом". Среди земель этого "божества" лежало небольшое село дворов с 80-90. Помещик с помещицей отправили своего сына в гвардию. После их смерти он не приехал вступить во владение, и мужики обратились к нему с просьбой о переводе их с барщины на оброк.

- Это будет тебе выгоднее, да и нам легче, - говорили крестьяне.

Получив согласие, они исправно выплачивали хороший оброк. Год шел за годом, "прошло так лет 40. Помещик стал чувствовать, что пора старым костям на покой, и вышел в отставку".

Приехав в свою деревню, он не нашел барской усадьбы: она понемногу разваливалась без ремонта, и мужики купили ее у барина, разобрав на поправку своих изб. Помещик въехал во двор к старосте. На другое утро мужики собрали сход, пригласили барина и обратились к нему с просьбой: "не живи с нами".

Они говорили мирно, ничем не угрожая. Живя много лет без помещика, они привыкли к воле.

- Просит тебя весь мир, - говорили они барину, - не строй ты себе усадьбу, не переселяйся ты жить к нам, оставь нам нашу волю. Приехал ты теперь - и гости ты у нас хоть неделю, хоть две, а дольше не гости. Ежели опять когда вздумаешь приехать ненадолго - милости просим; а жить с нами не живи.

Помещик был изумлен. Он отвечал, что собирается оставить все по-старому и не будет ни во что вмешиваться.

- И не хочешь, да будешь мешаться, - отвечали мужики.

Помещик спросил, чем он не люб крестьянам.

Всем ты угодил нам, - отвечали подданные, - и ты нам люб, когда не станешь жить с нами; а хочешь с нами жить, так не люб.

Он поехал со своей обидой к соседу - помещику Баташову.

- Мужики мои обижают меня, не хотят, чтобы я жил в своей деревне у них; говорят, не люб я им.

- Надо наказать их, разбойников. Как помещика не почитать?

И они договорились между собою, что сосед покупает деревню у обиженного помещика. Съездили в губернский город, оформили дело.

На другой день помещики явились в деревню, собрали сход.

- Знаете, зачем я приехал к вам? - спросил новый владелец.

- Не знаем, батюшка. Скажи, будем знать.

- Купил я вас. Вы своему прежнему помещику сказали, что он не люб вам, ну, а мне вы не любы. Гей!

По этому сигналу двинулись из-за пригорка в деревню телеги и телеги, сотни телег.

- Клади все на возы! - скомандовал Баташов.

Бесчисленная его свита бросилась по избам, стала выносить все мужицкие пожитки и укладывать на телеги.

- Всё вынесли, уложили?

- Всё.

- Становись каждая семья у своих пожитков, - сказал Баташов.

Стали.

- Обкладывай соломой избы... Зажигай!

Зажгли.

- Вот как я с теми, кто мне не люб, - обратился Баташов к своим новым подданным: - больше не будет вам наказания. Прощаю. Ступай, развози их, как сказано.

Крестьянские семьи были развезены по бесчисленным деревням помещика. А на другой день место пожарища было выровнено, очищено и превратилось в покрытую дерном зеленую поляну. Посреди нее была разбита большая палатка, и новый хозяин, вернувшись с охоты вместе с гостями - исправником, чиновниками и помещиками, отлично в ней пообедал.

В детстве Н. Г. Чернышевский вместе с отцом посетил одного богатого саратовского помещика, владельца роскошных оранжерей. Фамилия его забыта, но предание сохранило имена двух его крепостных казачков братьев-близнецов "Васек" Паниных:

 Из теплиц его оранжереи 
 В новый год - с утра до темноты 
 Казачки, одетые в ливреи, 
 Развозили южные цветы... 

     ...Вот мои любители природы, - 
     Показал помещик на ребят, - 
     Оба Васьки, братья, садоводы. 
     Близнецы к тому же, говорят. 

 ...Предлагали тысячу за штуку, 
 Но продать навеки зарекусь: 
 Эти Васьки знают всю науку... 
 Я в теплице даже их секу.

Одного брата барин за "дерзость" до срока отдал в рекруты, а другой принял три тысячи батогов за то, что

 Заколол помещика в теплице 
 Возле новых розовых кустов...

Оба брата попали в Сибирь, один арестантом, другой - конвойным, и там встретились с Чернышевским.

Из записок двоюродного брата Н. Г. Чернышевского А. Н. Пыпина видно, что в семьях Чернышевских и Пыпиных было хорошо известно положение крестьянства, находившегося под помещичьим гнетом. В раннем детстве Пыпина - следовательно, в отроческие годы Чернышевского - перед ними "мелькали... производившие тяжелые впечатления, мрачные картины насилия, жестокости, подавления личного и человеческого достоинства. Случалось слышать, а иногда и самому видеть проявления крепостного произвола... Приходилось... слышать о тяжестях крестьянской жизни, приводивших к так называемым бунтам"^*.

^* (А. Н. Пыпин. Мои заметки. М., 1910, с. 9-11.)

Особенно памятным, нашумевшим делом был "картофельный бунт", охвативший Сердобский, Петровский и Кузнецкий уезды. Во время своих объездов Саратовской губернии отец Н. Г. Чернышевского мог на месте услышать подробности этого бунта от сельских властей, а отец А. Н. Пыпина, как чиновник саратовской палаты гражданского суда, а затем - палаты государственных имуществ, конечно, был хорошо осведомлен о народном движении в крае.

"Картофельный бунт" был событием из ряда вон выходящим, в котором с особой силой отразилась, с одной стороны, тяжелая крестьянская доля, а с другой - героизм народных масс. Дело началось в Петровском уезде. 2 мая 1841 года крестьяне сел Старого Славкина и Малой Сердобы "оказали неповиновение к исполнению распоряжений высшего начальства относительно посадки картофеля, - доносила саратовскому губернатору палата государственных имуществ, - ни увещания, ни угрозы не имели никаких действий". Нужно было распоряжение губернатора об "укрощении непокорных и строптивых".

В Петровский уезд отправился улаживать дело исполняющий обязанности управляющего палатою государственных имуществ. Вместе с земским исправником и окружным начальником он потерпел неудачу во всех селах этого уезда. Крестьяне отказывались сеять картофель, обосновывая свой отказ недостатком земли для хлеба. Кроме того, они опасались, что если только согласятся сеять картофель, то со временем их переведут на барщину. Это было самое страшное для казенных крестьян. "И сей довольно укоренившейся в них мысли при всех усиленных стараниях никакими средствами из головы их истребить не мог",- доносил чиновник палаты государственных имуществ. Тогда крестьян решили предать суду.

Узнав о столкновении крестьян с властями в Петровском уезде, крестьяне в селах Старая и Новая Яксарки Кузнецкого уезда, в свою очередь, заволновались. Волостной голова решил вразумить их, заявив, что посев картофеля организован по воле царя. Крестьяне стали кричать ему в ответ, что разведение картофеля делается не по высочайшему повелению, а по желанию окружного начальника и волостного головы, чтобы обратить их в барщину из своих корыстных видов, "ибо голова надеется получить за это жалованья 7 тысяч рублей и 12 тягол, которые бы всегда на него работали", и что они тогда только "отправятся сеять картофель и обрабатывать под оный землю, когда получат собственноручное повеление государя императора".

В знак протеста крестьяне приостановили сбор податей и взнос хлеба в запасный магазин. Тогда окружной начальник распорядился о предании их суду. Вместе со становым приставом он заставил крестьян приступить к сбору податей и недоимочного хлеба, но никак не мог убедить их начать посадку картофеля. Они упорно держались мнения, что это приведет их впоследствии к переводу в удельные или помещичьи крестьяне. С возмущением они кричали властям: "Не хотим сеять картофель! Посылайте хотя всех в Сибирь или отдавайте в солдаты!"

Дело шло к открытому бунту; губернское начальство, охваченное сильным беспокойством, обдумывало "меры к восстановлению тишины и спокойствия".

Тем временем возникли новые волнения еще в одном уезде - Сердобском. Крестьяне села Бакуры этого уезда отказались провести сбор податей на жалованье волостным и сельским начальникам. К сельскому старосте явилась толпа крестьян, которые объявили казенный сбор незаконным и заявили, что незаконных требований они исполнять не будут и картофель сеять не станут. Староста, ведомственный сотник и прибывший к месту происшествия исправник были крепко избиты. На следующий день с рассветом толпа мужиков постепенно стала увеличиваться. К бакурскому обществу присоединились крестьяне сел Комарова, Панкратовки и Кручи. Исправник велел им разделиться и прийти отдельно, но они не согласились, "а обещались прийти все". Вслед за тем на квартиру исправника явилось более 500 человек с криком: "Не надо!" Долго продолжался шум, унять который исправнику стоило больших трудов, после чего он прочитал крестьянам вслух предписание Сердобского окружного управления государственных имуществ, в котором указывалось, что "разведение картофеля во всех казенных селениях есть государева воля, с поощрением к тому доброхозяев".

Прослушав это предписание, крестьяне повторили прежнее. "Картофель сеять не хотим и наград никаких не желаем!" Потом "открылся говор, или народный гул, о сборе, который обращается на жалованье волостного головы и других сельских начальников". Тогда крестьянам было прочтено предписание о том, что и на это есть высочайшая воля. Но они не хотели соглашаться и заявили, что налагаемые на них поборы считают излишними и обидными. Из толпы двинулся отважный смельчак, прямо заявивший начальству: "Без указа, который бы был за собственноручным подписанием его императорского величества, мы слушать вас не хотим и никаких требований ваших исполнять не желаем. Делайте что вам угодно!" Толпа была так велика, что исправник не решился арестовать смельчака.

Большую смелость проявили также крестьяне деревни Панкратовки, руководимые в своих действиях старостой Петром Кондратьевым, отставным унтер-офицером Ксенофонтом Федотовым, крестьянином Гаврилом Родионовым и кантонистом Евстигнеем Ильиным.

Вскоре в Сердобске состоялся суд над крестьянами. Члены суда, "заметив главнобунтующих, спрашивали имена их". Но крестьяне не хотели назвать имена, говоря только, что они "экономические крестьяне". А когда им объявили, что главные зачинщики для допроса будут взяты силой полиции, то они отвечали, что по одному не дадут никого, а схватятся друг за друга и будут защищаться до последней возможности. Затем разнесся крик всей толпы: "Не надо!" Когда же затихло, то опять начали говорить крестьяне села Бакуры: "Мы под ваш суд не пойдем, вы хотите отдать нас помещикам. Картофеля сеять не будем и сбора никакого платить не станем. Подати заплатили, и теперь недоимки никакой нет". Потом поднялся общий крик.

Напрасно члены суда хотели прочитать крестьянам указ и бумагу об учреждении податей,- на это они отвечали: "Ваше требование незаконно, мы ничему не верим и без собственноручного указа его императорского величества вас не послушаем и никакого вашего суда не знаем...".

Суд, усматривая в поведении крестьян бунт против всего учреждения министерства государственных имуществ под предлогом не сеять картофель, решил распустить присутствие для подготовки мер усмирения взбунтовавшихся. Крестьянам было приказано разойтись по домам и заняться своими делами. Но они отвечали, что не пойдут; за вожаками стояло более тысячи человек.

Тогда члены суда при помощи конвойных попытались взять главарей. Но крестьяне, схватив друг друга за руки, подняли сильнейший крик, готовые броситься на тех, кто осмелился бы взять их вожаков. А когда начальство приказало все-таки взять одного из "главных зачинщиков", толпа утащила его и не отдала властям.

Из донесения исправника губернатору можно узнать интереснейшие подробности этого эпизода. Когда хотели взять некоторых зачинщиков, то крестьяне втащили солдат в середину толпы, криком и угрозами заставили понятых бежать. "Толпа пришла в необыкновенный азарт, и оторвать людей друг от друга возможности никакой не было". Передние громко кричали: "Никого не отдадим и никого не послушаем, а как разъедутся чиновники, то сами себе выберем начальников и отправим ходоков к царю". После этого исправник с чиновниками отступили, а крестьяне, поставив посреди улицы стол, посадили за него писаря и до вечера писали. При этом они вынесли на руках из избы изувеченного полицией товарища и положили его перед собой. На ночь унесли его домой, а наутро опять принесли.

Губернатор распорядился выслать в Малую Сердобу коннорезервную батарею в составе 174 человек, которая прибыла туда и расположилась лагерем. Это село с тех пор стало именоваться в официальных бумагах "зародышем и гнездом всех развивающихся беспорядков и ослушаний между крестьянами Петровского, Сердобского и Кузнецкого уездов".

Подобная же сцена народного гнева разыгралась в Кузнецке при попытке допроса яксарских крестьян. Когда земский исправник, офицер корпуса жандармов и кузнецкий окружной начальник собрали в одно место около 200 крестьян и попытались допрашивать по одному человеку, то крестьяне закричали, что поодиночке они отвечать не будут, а "пускай нас спрашивают всех вместе". Чтобы запугать народ, были приглашены урядники и казаки. Им приказали придвинуть толпу к месту допроса. Но крестьяне отказались двигаться туда. Опасаясь открытого бунта, который готов был вспыхнуть, саратовский губернатор распорядился ввести в селения Яксарки 200 солдат военной команды.

После жестокой расправы с "бунтовщиками" исправник доносил, что крестьяне Новой Яксарки "приведены в полное повиновение... Но крестьяне деревни Старая Яксарка и доселе остаются в том же неповиновении и упорстве".

Когда властям удалось полностью усмирить это крупнейшее в истории Саратовской губернии народное волнение, была учреждена следственная комиссия. 22 июня 1841 года сердобский земский исправник донес губернатору, что "дело о беспорядках" в селе Бакуры окончено и отправлено в земский уездный суд на "законное решение".

Дело это тянулось пять лет. В 1846 году участники "картофельного бунта", томившиеся в тюрьме, были по указанию царя подвергнуты строжайшему наказанию. Многие из них были отправлены в ссылку "на крепостные работы" в Бобруйск или отданы в рекруты. "Зачинщики" подверглись, кроме того, наказанию плетьми.

Если подростком Н. Г. Чернышевский с замиранием сердца смотрел на кулачные бои в старом Саратове, то с каким чувством восхищения должен был он слушать рассказы окружающих о мужестве участников "картофельных бунтов". Отзвук этих ранних впечатлений Н. Г. Чернышевского слышится и в его беседе с невестой, когда впоследствии он предупреждает ее о близости "бунта" и о том, что он непременно примет участие в нем,- его не испугают "мужики с дубьем".

Гнет и бесправие заставляли крестьян искать кроме бунтов и другие выходы из тяжелого положения. "В селах распространялись фантастические слухи о каких-то благословенных землях с молочными реками и кисельными берегами,- писал А. Н. Пыпин в своих "Заметках".- Эти блаженные страны находились на Дарье-реке; впоследствии они были перенесены народным воображением в Анапу, около которой будто бы раздавалась земля всем желающим". Толпы крестьян с женами и детьми нагружали на телеги свой скудный скарб, покидали родные поля и отправлялись в далекую обетованную землю; многие успевали уходить далеко. Но земская полиция отправлялась в погоню за беглецами, возвращала их помещику и вместе с ним предавала их жестокой расправе "за бродяжничество". "В наших небольших владениях,- рассказывает А. Н. Пыпин,- были также семьи, которые "бегали в Анапу".

Доведенные до отчаяния притеснениями помещиков и их управляющих, крестьяне бежали без всяких документов и, будучи пойманы полицией, упорно отказывались назвать свои имена и принадлежность тому или иному помещику. Их подвергали тюремному заключению, наказанию плетьми и розгами и пожизненному заключению.

В газете "Саратовские губернские ведомости", постоянно лежавшей на столе у отца, мальчик Чернышевский мог читать длинные столбцы под заголовком "О пойманных бродягах". Здесь приводились описания настигнутых полицейскими властями крепостных крестьян из самых различных уездов Российской империи. Среди беглецов встречались и ослепшие на один глаз, и с большим шрамом под левою рукою, и с правою рукою, сломанною в суставе, и со скривленной в колене ногою, и с колечком в ухе (знак молодечества); здесь можно было встретить описания и молодых парней, бежавших от рекрутчины, и шестнадцатилетних девушек, спасавшихся от барского гарема, и даже девяностолетней старухи с седыми волосами, чистым лицом, "роста низкого" - "дворовой девки Афимьи Александровой", сбежавшей от одной купчихи.

Бездомный люд, ночью скитавшийся по полям и дорогам, днем укрывавшийся в лесах, часто находил там и свой конец, не вынеся холода и голода. Те же "Саратовские губернские ведомости" помещали в рубрике "Казенных объявлений" сведения "О найденных мертвых телах неизвестного звания".

Мертвое тело становилось предметом грубой наживы полицейских властей. Бывали такие случаи. Найдут тело неизвестного человека на кладбище или около деревни. Заседатель (звание, соответствующее исправнику) велит до прибытия доктора поместить его в погреб в самом крайнем доме деревни. Хозяева готовы все отдать, только бы не осквернить дома и погреба; за порядочную взятку труп переносится к соседу. Там повторяется та же история, и в результате во всей деревне не остается мужика, который не был бы ободран полицией как липка. Наконец за деревнею строят шалаш, кладут туда мертвое тело, ставят караульных стеречь его. Вечером кучер заседателя подружится с караульными и всех перепоит. Утром - по всей деревне ужас и удивление: покойник пропал. Докладывают заседателю, он зверь зверем. Мужики не знают, как и подступиться, но дело наконец улаживается, надо только собрать ему побольше денег сразу всем миром. Но, пока мужики собирают деньги, на это уходит целый день, а к вечеру является сотник из другой деревни с известием о находке там мертвого тела неизвестного человека. Там начиналась такая же история.

Не только по газетам узнавал мальчик Чернышевский о том, что существуют на свете нищие, увечные и бездомные люди. Он видел их лицом к лицу каждый праздник, когда в дом его отца со всех концов города приходили эти обездоленные люди. Была тут и безрукая женщина, и слепые, и хромые, и больные, а также влачащие жалкое существование отставные духовные лица, - все, кто был выброшен за борт жизни. Их принимали в бабушкиной комнате, где ставились самовары и расставлялась всякая еда. Потом они оделялись пятаками и гривнами и расходились кто по домам, кто по ночлежкам, а кто и просто на улицу. Таким образом, с детства народная нищета была перед глазами Н. Г. Чернышевского, и он привык жалеть нуждавшихся, помогать им.

Суровая действительность дореформенной России развертывала перед маленьким Чернышевским все новые и новые картины народного бесправия и унижения.

"В ранние отроческие годы,- писал А. Н. Пыпин в своих "Заметках",- привелось мне видеть другую мрачную сторону прежнего народного быта, которая произвела на меня очень тяжелое впечатление. Это рекрутский набор и тогдашнее страшное солдатское учение. Долгий, двадцатипятилетний, срок солдатской службы большею частью почти всегда вырывал человека из семьи на весь век. Перед рекрутским присутствием собиралась толпа народа, в которой невыносимо тяжело было зрелище женщин, матерей". Пыпину приходит на память случай, о котором тогда говорил весь город: одна мать, сыну которой "забрили лоб", пораженная горем, умерла, как только узнала об этом.

Вместе с Н. Г. Чернышевским А. Н. Пыпин наблюдал отчаянную гульбу тех, кому предстояло идти в солдаты. Эти люди прибегали к пьянству, чтобы легче пережить "последние дни уходящей свободы". А затем мимо окон дома Чернышевских шли скованные цепями рекруты для размещения в остроге.

Тяжелым бременем ложилась на плечи народа эта двадцатипятилетняя солдатчина, о которой так ярко рассказывал певец народного горя Некрасов в стихотворении "Орина - мать солдатская".

Солдатскую жизнь с ее каторжной муштровкой саратовцы видели в своем городе. В полной военной форме - в тесных мундирах, крепко стянутые ранцевыми ремнями, стеснявшими дыхание и сжимавшими грудь, солдаты целыми часами маршировали по плацу с ружьями, высоко поднимая ноги, а затем замирали, чуть дыша, по команде: "Во фрунт!" Проходивший мимо народ был свидетелем жестоких побоев, которым подвергались солдаты за малейшую оплошность в маршировке или за недостаточно исправное обмундирование.

В детстве Н. Г. Чернышевский вместе с Пыпиным мог также наблюдать на городской площади "торговую казнь" арестантов из крестьян и ремесленников, которых привязывали к позорному столбу, и палач истязал их кнутом. А на саратовском плацу перед глазами подростков происходило гнусное зрелище публичных наказаний, которым подвергались солдаты.

Отставные солдаты, пережившие двадцатипятилетнюю солдатчину, возвращались к себе в деревни и села с большим запасом горького житейского опыта и с острой враждой против крепостного права и помещиков. В них они видели первых своих угнетателей, но еще верили в царя. Среди отставных солдат встречались люди, которые по тому времени активно проявляли свое возмущение против крепостнического строя. Обычно в них беглые крестьяне находили своих "писателей", то есть грамотных людей, изготовлявших подложные проходные билеты и разные свидетельства с печатями и подписями служебных лиц и учреждений. Они были также авторами "печатных указов", которые выражали самые сокровенные чаяния угнетенных народных масс, например об улучшении пищи рекрутам, о возвращении из рекрутов сыновей отставных солдат по просьбе их отцов и жен. Эти отставные солдаты были предшественниками тех, о которых писал потом Н. Г. Чернышевский в своей прокламации "Барским крестьянам": "А вот тоже солдат - ведь опять из мужиков, тоже ваш брат. А на солдате все держится, все нонешние порядки. А солдату какая прибыль за нонешние порядки стоять? Что, ему житье что ли больно сладкое? Али жалованье хорошее? Проклятое нонче у нас житье солдатам... Вы так и скажите солдатам: вы, братья солдатушки, за нас стойте, когда мы себе волю добывать будем...".

Наблюдая положение народа, юный Чернышевский невольно должен был задумываться над его революционным прошлым. Этим недавним прошлым было движение Пугачева. В детские годы Н. Г. Чернышевского еще живы были старожилы, сохранившие в своей памяти воспоминания об этой героической эпохе и любившие о ней беседовать. На одной из таких бесед у купца Корнилова присутствовал маленький Чернышевский. Да и в доме самих Чернышевских бывала старушка, помнившая "пугачевщину" и рассказывавшая о ней.

Крестьянам Саратовской губернии надолго остались памятны страшные преследования, постигшие участников пугачевского движения. Деды передавали внукам о том, как партиями связывали крестьян по 100-200 человек и гнали в город, куда доходили из них только немногие. Так, например, из партии в 85 человек, отправленной в Петровск, дошли туда всего 3 человека. Родственники умерших облагались жестокими податями, увеличивавшими их нищету и разорение: с них взыскивали путевые, прогонные и канатные деньги. Число крестьян у помещиков поредело наполовину.

В селениях, расположенных на саратовском волжском берегу, из уст в уста передавались народные предания о кладах, зарытых пугачевцами в Усть-Курдюме для народа. Предания смешивались с легендами и песнями о другом народном вожде - Степане Разине. В молодые годы, катаясь по Волге, Н. Г. Чернышевский посещал эти места. Памятными местами остались для саратовцев Улеши, где находилась в 1774 году трехдневная ставка народного вождя, и Соколовая гора. С самого крайнего шихана над Волгой Пугачев обозревал дворянский город, оттуда громил его из своих пушек.

В "Саратовских губернских ведомостях" за 1843-1844 годы также печатались обширные материалы о пугачевском движении в Саратовском крае, собранные историком-краеведом А. Ф. Леопольдовым. Последний знакомил читателей не только с ходом военных действий и судьбой самого Пугачева, но и с его предшественником Ф. И. Богомоловым и его преемником Заметаевым. Конечно, в официальной газете николаевской эпохи деятельность народных героев освещалась с самой реакционной точки зрения, но приводимые Леопольдовым факты говорили сами за себя.

Перед мальчиком Чернышевским вставал образ отважного Богомолова, в тюрьме призывавшего к возмущению донских казаков: "Скажи, брат, на Дону, - говорил Богомолов Семейникову,- чтобы вступились за меня и собрали полк, другой и выручили меня из неволи". Семейников отвечал: "Буду советовать донцам во всех станицах; а когда согласимся, то среди белого дня возьмем тебя". Семейников уехал и "вверил тайну сию другому донскому казаку Серединцеву, оба они на Дону делали возмущения". Читал юный Чернышевский и о том, как везли Богомолова по Волге из Царицына до Саратова для сдачи воеводе:

"Он отправлен по Волге на лодке... при конвое 20 человек солдат, капитане, одном унтер-офицере и одном капрале, с приказанием, чтобы вывесть его из Царицына ночью, тайно, дабы об этом никто не знал, и чтобы при следовании команда держалась более луговой стороны, нигде к селениям не приставала, а имела ночлеги в местах пустых и скрытых".

Юноше Чернышевскому рисовалась темная ночь на Волге, большая лодка с чернеющими на ней силуэтами и среди них одинокий народный вожак со связанными руками... Не думалось ему еще тогда, что через 20 лет его самого ожидал такой же путь, только не по Волге, а в далекую снежную Сибирь.

Вставал перед ним во всем своем величии и образ русской женщины - народной героини Саратовского края - Авдотьи Яковлевны Васильевой, сочувствовавшей Боголомову. За это ей был вынесен приговор: "Учинить ей публичное с барабанным боем плетьми наказание и, сверх того, подрезав платье, яко нетерпимую в обществе... выгнать за город метлами". Без негодования вряд ли мог читать эти строки юноша Чернышевский.

Впечатления, связанные с образами народных героев - Пугачева, Богомолова, Заметаева, Васильевой, должны были оказать сильное влияние на сознание подростка, заставить его призадуматься над смыслом слов, ежедневно распевавшихся семинаристами на утренних молитвах и при торжественных богослужениях,- о даровании царской власти сил для подавления "внутренних врагов". Перед юным Чернышевским постепенно вставало истинное - звериное обличие венценосного монарха.

Уродливое детище самодержавия - крепостное право не могло также не привлечь к себе внимания Чернышевского. Оно калечило жизнь людей, лишая их здоровых человеческих радостей, давило ярмом бесправия, задерживало ход культурного развития в стране.

Перед глазами мальчика Чернышевского прошла история талантливого саратовского врача Ивана Яковлевича Яковлева, ставшего жертвой крепостнического строя. Живя в захолустье - в Мариинской колонии Николаевского уезда, он живо интересовался последними достижениями медицины того времени, выписывал журналы из столицы. У него были все данные выдающегося специалиста. Но в семейной своей жизни Иван Яковлевич совершил поступок, с которым не могло примириться окружавшее его общество: он связал свою жизнь с крепостной девушкой. Она жила в его доме, прекрасно вела хозяйство, окружила Ивана Яковлевича лаской и заботой и была матерью его детей.

Но она принадлежала помещице дальней губернии. Иван Яковлевич, дослужившийся сам до дворянства, писал ее госпоже, не продаст ли она ему ее,- тогда бы он отпустил ее на волю, и они смогли бы повенчаться: незаконная связь считалась позором для женщины. Однако в это дело вмешались друзья Ивана Яковлевича. Они послали помещице, в свою очередь, "предуведомление" о том, что ее крепостная девушка "опутала" Ивана Яковлевича, "хочет стать его женой, дворянкою, барынею", и просили помещицу не допускать этого, "спасти" благородного человека. Госпожа и не допустила. Она вызвала к себе экономку Ивана Яковлевича, объявила ей, что больше не позволяет ей ходить по оброку. Иван Яковлевич остался один. Через некоторое время его нашли на полу с перерезанным бритвою горлом. Его спасли. Но через два месяца попытка самоубийства была им повторена, и на этот раз спасти его было невозможно.

Эта история, как пишет Н. Г. Чернышевский в своей "Автобиографии", была одной из бесчисленных "историй страдания, происходивших около нас... Это очень сильно подготовило меня к... понятию о страданиях людей". "Истории страдания людей" учили юного Чернышевского понимать, что зло сеяли не сами люди, а самодержавно-крепостнический строй, тяготевший над их жизнью.

Особенно бросалось в глаза Чернышевскому беспросветное невежество масс, проявлявшееся в самых диких и уродливых формах. Одною из этих форм было "бегство в раскол". В детстве Чернышевского были еще свежи рассказы об особенно громком "Копенском действе": в селе Копены Аткарского уезда появился начетчик секты "нетовцев" А. Юшкин, который стал проповедовать о "самоубийственной смерти" для спасения людей и добился своей проповедью того, что в его селе покончило с собой 35 человек. Имущество погибших начетчик присвоил себе.

Однако, приводя в своей "Автобиографии" этот факт, Чернышевский не считает характерным для всей массы народа подобный религиозный фанатизм. Он рассматривал копенского злодея как явление из ряда вон выходящее. Впечатления детства говорили Чернышевскому о трезвом взгляде народа на жизнь. "Жизнь моего детства,- писал Чернышевский,- почти не имела соприкосновения с фантасмагорическим элементом, потому что его почти не было в жизни моего народа, которая тогда охватывала меня со всех сторон".

При всей своей темноте народные массы таили в глубинах национального характера неумирающее чувство свободолюбия, большую житейскую мудрость и огромную духовную силу, проявлявшуюся в деятельности самоучек-изобретателей, талантливых художников, артистов и музыкантов из дворовых и крепостных крестьян. Разбудить эти лучшие стороны народного духа и характера, указать людям путь к освобождению от векового рабства стало пламенной мечтой революционера Чернышевского, желавшего видеть верховную власть народа у себя на родине. Об этом писал великий революционный демократ в крепости, вспоминая в "Автобиографии" свои юные саратовские годы: "...у меня есть своя теория, которая одним из своих оснований имеет и мое личное знакомство с обыденной жизнью массы, а значительная доля этого знакомства приобретена мною еще в детстве".

Обнимая мыслью все многообразие людских взаимоотношений в родном городе 30-40-х годов, вскрывая противоречия в этих отношениях и борьбу идей, выражающую борьбу классов, Чернышевский предсказывал в своей "Автобиографии", что из этого хаоса "выйдет порядок", потому что "в нем есть все силы, которыми создается порядок, они уже действуют, но они еще слишком недавно действуют; в нем есть все, все элементы, из которых развернется прекрасная, добрая жизнь".