О чем писал Чернышевский в ссылке

В Вилюйске, по собственному признанию Чернышевского, им было написано около 14 романов.

Но все это богатое литературное наследство великого революционного демократа не могло дойти до нас. Почти все было уничтожено самим Николаем Гавриловичем. Он не хотел, чтобы его рукописи доставались позиции, которая часто устраивала у него обыски.

Как-то тусклым морозным утром в камеру Чернышевского вошла Евпраксия Корякина и застыла с горшком молока в руках: Николай Гаврилович стоял на коленях у топившейся печки и бросал в огонь один исписанный лист за другим.

- Что же это ты, Гаврильевич, ночью все пишешь, а потом жжешь? - спросила женщина, почуяв недоброе.

А он только посмотрел на нее, пошевелил губами, да так ничего и не сказал.

Такие сцены повторялись часто.

Свои рукописи Чернышевский не только сжигал, он уничтожал их и другим способом: рвал на мелкие кусочки и пускал по реке Вилюю. В конце концов из огромного количества рукописей Чернышевского тех лет сохранилась только в отрывках повесть "Отблески сияния", которую увез от него якутский прокурор.

Эта повесть начинается воспоминаниями о родном городе Саратове:

"В родной мой край да летит мой привет. Волга юга. Равнина, окаймленная амфитеатром. Многолюдный город над ней. Фруктовые сады... Дубовые леса... Туда к моему другу да летит мой привет".

Чернышевский часто и подробно писал своим детям.

Эти письма лишний раз свидетельствуют о том, какой огромной силой воли обладал Николай Гаврилович, как мужала в борьбе с лишениями его революционная мысль.

Когда Николай Гаврилович был арестован, старшему его сыну, Александру, было восемь лет, а младшему, Михаилу, около пяти. Позже они стали учиться в Петербургской гимназии. Находясь от них за тысячи верст, Николай Гаврилович в письмах своим детям учил их, как надо жить. Он разъяснял сыновьям вред науки, преподававшейся тогда в школах и университетах, потому, что она была страшно далекой от народа. Он призывал своих детей изучать тех писателей, которые учат любить жизнь и изменять ее так, чтобы легче жилось трудящимся. "Пушкин, Лермонтов, Гоголь,- писал Чернышевский, - гораздо важнее и в тысячу раз умнее, чем все школьные книги, всех на свете школ".

Великому революционному демократу хотелось, чтобы дети видели в нем не только отца, он стремился к тому, чтобы они поняли, за что ему приходится быть заживо схороненным среди вилюйских снегов.

Само собой разумеется, что Чернышевский, находясь в ссылке и зная, как следят за ним, не мог писать сыновьям открыто. Он писал намеками и недоговоренными фразами.

"Никто не может думать о миллионах, десятках, сотнях миллионов людей так хорошо, как следовало бы. И вы не в силах,- писал Чернышевский 1 марта 1878 года,- но все-таки часть разумных мыслей, внушенных вам любовью к вашему отцу, неизбежно расширяется и на множество, множество других людей. Любя кого-нибудь честным чувством, мы больше, нежели было бы без того, любим и всех людей".

В переводе на простой и прямой язык беседы отца с детьми это значит: если вы любите отца, жизнь которого отдана борьбе за счастье трудящихся, продолжайте его дело.

Старший сын Николая Гавриловича Чернышевского, Александр, интересовался математикой, а младший, Михаил,- историей.

Узнав об этом, Чернышевский писал одному длинные математические письма, решал вместе с ним трудные задачи по тригонометрии, а другому разъяснял, что народ - творец истории, а не цари и полководцы.

Вместе с тем Николай Гаврилович убеждал сыновей бояться застоя, всегда идти вперед и неустанно пополнять свои знания. "Трудись и трудись!" - писал он сыну Александру.

Вся переписка Чернышевского с сыновьями в невероятно тяжелых условиях вилюйской неволи была продолжением той педагогической деятельности, которую он проводил еще в саратовской гимназии. Если тогда он беседовал с учениками о "фигурах умолчания", то есть беседовал на запрещенные темы - о революции, о крепостном праве, о дореформенном суде, то теперь он боролся опять-таки за воспитание полезных граждан своего отечества, имея в виду, что письма, адресованные детям, получат и более широкое распространение. Эта мысль укрепляла дух Чернышевского и вдохновляла его. Он неутомимо боролся против тех мыслителей и ученых, которые, будучи верными приспешниками царизма, служили хищническим интересам помещиков и капиталистов. Этих ученых Чернышевский называл "попугаями", "шарлатанами" и "изменниками научной истине".

Однако царские власти обратили внимание на "крамольное" содержание переписки. Поэтому наиболее важные письма Чернышевского не дошли до его семьи. Они были задержаны и пролежали в архиве Петропавловской крепости до самой Великой Октябрьской социалистической революции.

Якутский губернатор Черняев прислал в Вилюйск предписание о том, что Чернышевскому запрещается касаться в письмах "посторонних предметов", а разрешается извещать семью только самыми краткими письмами о состоянии своего здоровья.

Когда Чернышевскому показали эту бумагу, он написал на ней, что ни разрешать, ни запрещать ему писать губернатор не имеет права. Нечего и говорить о том, в какую ярость привели эти строки губернатора!

Через некоторое время вилюйские жители были взволнованы неожиданным посещением: в их глухой, заброшенный городишко изволил торжественно, "со звоном всей амуниции", прикатить "сам губернатор из Якутска". Остановившись у полицейских властей, Черняев отдохнул, угостился и выразил желание отправиться в острог к Чернышевскому.

Запыхавшийся казак прибежал к Николаю Гавриловичу предупредить его о "высоком посещении". Чернышевский заявил, что он не желает видеть Черняева. Больше того - вытолкнул казака из камеры и заперся на крючок.

Чернышевский знал, что за такое отношение к властям его ожидает и запрещение переписки с родными на полгода или на год, и заключение его под замком в камере острога, которая ничем не отличалась от карцера: так в ней было темно, грязно и сыро. Но он предпочел эти сырые грязные стены, только бы не дать врагу восторжествовать над собой. Пусть губернатор отправляется восвояси несолоно хлебавши!

Пришлось Черняеву со звоном укатить обратно.

Суров и непреклонен был Чернышевский в своей ненависти к врагам народа. Зато и любить умел он горячей, беззаветной любовью тех, кто, не колеблясь, отдавал все свои силы служению Родине.

В 1877 году Чернышевский узнал из русских журналов, что тяжело болен его друг и любимый поэт, "певец народного горя" Николай Алексеевич Некрасов. Это взволновало Николая Гавриловича, и он обратился к своему двоюродному брату А. Н. Пыпину с просьбой:

"...если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю его за его доброе расположение ко мне, что я целую его, что я убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов"^*.

^* (Н. Г. Чернышевский. Полн, собр. соч., т. XV. М., 1950, стр. 88.)

Этот прощальный привет был передан Некрасову. Больной поэт еле слышным шепотом ответил: "Скажите Николаю Гавриловичу, что я очень благодарю его; я теперь утешен; его слова дороже мне, чем чьи-либо слова"^*.

^* (Там же, стр. 920.)

В Вилюйск Николаю Гавриловичу был послан сборник Некрасова "Последние песни", где было напечатано стихотворение, посвященное Чернышевскому. В этом стихотворении жизнь Чернышевского расценивалась как. высокий подвиг самоотвержения.

 Не говори: "забыл он осторожность, 
 Он будет сам судьбы своей виной". 
 Не хуже нас он видит невозможность 
 Служить добру, не жертвуя собой 
 Но любит он возвышенней и шире... -

писал Некрасов.

Еще в студенческом дневнике Николай Гаврилович признавался самому себе: "Я нисколько не подорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока... и сладко будет умереть, а не горько".

Некрасов понял это и оценил в Чернышевском:

 "Жить для себя возможно только в мире, 
 Но умереть возможно для других", - 
 Так мыслит он, - и смерть ему любезна... 
 Не скажет он, что жизнь ему нужна, 
 Не скажет он, что гибель бесполезна... 
 Его судьба давно ему ясна.

Все годы ссылки, всю свою жизнь Чернышевский думал не о себе, а о своей Родине. "Мы настолько сильны, что ни с запада, ни с юга или востока не может нахлынуть на Россию орда, которая подавила бы нас... Нам впереди на много столетий обеспечена счастливая доля делаться самим и устраивать свою жизнь все получше и получше", - писал он жене в 1877 году. Будет другая, лучшая жизнь у сильного русского народа, эта жизнь настанет после торжества революции - об этом мечтал Чернышевский.