В поселке Кадая

Первым местопребыванием Николая Гавриловича в ссылке был поселок Кадая - рудник Нерчинского округа на границе с Китаем. В Кадае находились серебряные рудники.

Николай Гаврилович приехал сюда тяжелобольным. Поэтому сначала ему пришлось лечь в тюремный госпиталь, где он пролежал три месяца. После этого он должен был вместе со своими товарищами выходить на каторжные работы.

Его поместили в небольшом деревянном домике. Окна выходили на высокие оголенные горы, над которыми вечно висели тяжелые свинцовые тучи. Зимой по ночам бушевали свирепые вьюги. Тонкие незащищенные стены домика дрожали от ветра и покрывались инеем.

В такие ночи Николай Гаврилович жестоко страдал от приступов ревматизма. Впоследствии, вспоминая о годах ссылки, он говорил, что везде ему жить было лучше, чем в Кадае. Но в письмах к родным Николай Гаврилович за все двадцать лет сибирской жизни не проронил ни слова жалобы. Он всегда уверял, что его положение "безбедно, безобидно, покойно".

Наступил 1866 год - год "белого террора". На царя поднял руку с пистолетом молодой революционер Каракозов. Он промахнулся. Была сейчас же сочинена легенда о том, что его поднятую руку отвел мещанин Комиссаров. Это было нужно для того, чтобы раздуть якобы неподдельный патриотизм русского народа, его "самоотверженную" любовь к царю. Начались дикие гонения на революционную молодежь. Был раскрыт заговор друзей Каракозова, а через некоторое время выяснилось, что за Чернышевским должен был отправиться в Сибирь студент Странден. На нем лежала обязанность примкнуть к торговому обозу, добраться до Кадаи, усыпить стражу и увезти Чернышевского. В Сибири Странден должен был явиться к некоей Марии Ямонт с письмом от своей организации и с ее помощью подготовить освобождение писателя. Все это кончилось катастрофой. Странден и Ямонт очутились в тюрьме, план освобождения Чернышевского стал известен следственной комиссии, созданной в Сибири под руководством Муравьева-вешателя.

Громовые раскаты разбушевавшейся грозы долетели и до родины Чернышевского. В Саратов прибыл собственной персоной министр просвещения граф Д. Толстой. Он явился в гимназию, где за несколько лет до того преподавал Чернышевский, и разразился там дикими угрозами: "Вот к чему привел Россию Чернышевский! Самое имя его должно быть стерто с лица земли!"

Когда один из учителей хоть и вежливо, но попробовал в ответном слове напомнить, что Чернышевского уже давно нет в гимназии, то министр снова пришел в ярость:

- Его нет, но дух-то, дух его остался жить в этих стенах! Вы забываете об этом, милостивый государь!

Это было в августе 1866 года в Саратове. А что в это время происходило в Кадае?

К тюремному зданию подъехала казенная повозка. Из нее вышла молодая женщина с маленьким мальчиком. На мальчике была русская поддевка и ямщицкая шапка с настоящим павлиньим перышком. Ольга Сократовна приехала к Николаю Гавриловичу с семилетним сыном Мишей. Она выехала к нему еще в мае. Ехать надо было семь тысяч верст туда и столько же обратно. В Иркутске ее задержали на целый месяц, так как заподозрили в попытке освобождения Чернышевского. Сначала она ехала с доктором Е. М. Павлиновым, связанным с революционными кругами в Сибири и горячо почитавшим Чернышевского. Но в Иркутске Павлинова разлучили с Ольгой Сократовной и Мишей и взамен дали ей в провожатые грубого жандарма, который напивался пьяным на каждой станции, курил ей прямо в лицо, доводил до крайнего нервного напряжения.

В Иркутске нужно было дожидаться, пока закончится переписка жандармерии с Петербургом и будет получено разрешение на дальнейшее следование Ольги Сократовны к мужу. Наконец пришло разрешение: видеться только в присутствии жандармов и разговор вести только на русском языке.

И вот запыленную, измученную женщину вводят в тюрьму к Чернышевскому. Он поражен. "Как ты добралась сюда?" - спрашивает он, вспоминая, как сам ехал в эти места почти без передышки.

Ольга Сократовна без утайки рассказала, как ей тяжело было ехать, и стала жаловаться на обижавшего ее жандарма. Она не отдавала себе отчета в том, что эти жалобы могут отразиться на ее собственной судьбе. Но Чернышевский хорошо понимал это. Он стал упрашивать ее:

- Голубочка, не повторяй больше таких путешествий, не подвергай себя таким трудностям из-за меня!

И опять воскресали в сердце сумерки зимнего саратовского вечера, когда молодой учитель просил любимую девушку отказаться от него, как от опасного человека. Тогда думалось: все это впереди, эти испытания, эта разлука. А теперь вот пришло и стало настоящим. Выдержать ли ей, такой молоденькой, дальнейшие удары жизни? Беззащитная, бесправная, с двумя детьми. Чем может он, муж и отец, им помочь?

И с уст Чернышевского опять срывается жгучая мольба:

- Откажись от меня! Выйди замуж за другого!

Лицо Ольги Сократовны заливается румянцем.

- Как ты можешь говорить об этом!.. Захотела бы, так и сама нашла бы другого! Сватаются! И хорошие люди, тебя уважающие, просят стать женой. А в крепости-то, когда тебя отправляли сюда, генерал Потапов соблаговолил меня своим разрешением удостоить: "Ну вот, вы теперь можете чувствовать себя свободной и можете выйти замуж за кого угодно". Странно, говорю я ему, за кого это я могу выйти после Николая Гавриловича?! Разве вы сделаете мне предложение? Отвернулась от него и пошла^*.

^* (Передано Т. А. Палуевой-Колпаковой в 1956 году со слов Ольги Сократовны автору этой книги.)

Четыре дня длилось это единственное за всю 20-летнюю ссылку свидание Чернышевского с женой. Как уговаривал он Ольгу Сократовну устроить свою жизнь без него! "Не мог я убедить ее", - писал он впоследствии А. Н. Пыпину.

На прощанье Николай Гаврилович подарил своему сыну маленькую коробочку с разноцветным павлином на крышке. Мальчик привез коробочку с собой в Петербург, вложил в нее записку от отца и с тех пор начал собирать и беречь его письма и вещи^*.

^* (В 1918 году Михаил Николаевич Чернышевский передал в дар Советскому правительству для устройства музея дом, в котором родился его отец, и богатое собрание рукописей, портретов, личных книг и вещей Николая Гавриловича. Позже, являясь первым заведующим Домом музеем Н. Г. Чернышевского, Михаил Николаевич всегда показывал экскурсантам коробочку с павлином, называя ее "ячейкой музея")

С самой поездки в Кадаю Ольгу Сократовну одолевали жандармы. За ней был установлен секретный надзор, с нее брали подписку о невыезде из Петербурга, отбирали паспорт. Однажды, когда она лежала больная и за ней ухаживали сестры Пыпины, раздался звонок. Вошла кухарка и говорит:

- Доктор пришел.

И входит в комнату вовсе не доктор, а жандарм. Он велел назвать себя доктором. Обратился к Ольге Сократовне:

- У вас в доме бывал такой-то?

Ольга Сократовна заплакала и говорит:

- Что уж вы меня и больную не оставляете в покое? Тогда жандарм велел ей по выздоровлении прийти в III отделение. Там ее допрашивали.

"Я отлично помню, что этот человек бывал у нас,- говорила потом Ольга Сократовна, - а жандармам я сказала, что никогда его не видела"^*.

^* (По рассказу Екатерины Николаевны Пыпиной автору этой книги.)