Новый учитель саратовской гимназии

Быстрые легкие шаги. По коридору проходит молодой учитель. В щелку классной двери за ним наблюдают десятки мальчишеских глаз: "Новый!"

И сейчас же в головах зароились планы. Раз новый - надо проучить. Ведь учителя и ученики - это два лагеря, между ними постоянная вражда. Учителя бьют учеников и в классе, и на переменах. А по субботам, провинился ты за неделю или нет, все равно стройся в пары и - в подвал. Там будет расправляться сам инспектор. Саратовцы даже говорят, что в этот день неприятно проходить по Гимназической улице, потому что в раскрытые окна несутся мальчишеские вопли. Там происходит порка. Во дворе так и стоят бочки, а в них всю неделю мокнут розги.

Не успевают гимназисты придумать, как "встретить" нового учителя, а он уже в дверях, он уже перед ними в классе. "Эх, булавку в стул не воткнули, ну, это в следующий раз",- мелькает в головах учеников. Исподлобья они, поднявшись, оглядывают учителя. Волнистые русые волосы, спина сутуловатая, сюртук сидит мешковато. А уж раз очки - значит, слепой, многого не заметит.

Сейчас возьмет журнал и начнет перекличку. Надо гримасу почище приготовить. Но что это? Новый учитель даже за свой стол не сел. Он проходит в самую гущу учеников. Садится среди них на свободную парту. Приветливо оглядывает мальчиков. Сразу замечает задумчивого подростка. Музыкально одаренного мальчика Виктора учитель уже видел, когда вместе с историком Костомаровым посетил его мать Анну Николаевну - поэтессу, владеющую семью иностранными языками. Уже тогда из своих пятерых детей Анна Николаевна, болея душой за будущность Виктора, выделяла его как чуткого музыканта.

За Виктором - другие мальчики. Без журнала Чернышевский интересуется их фамилиями. Вот два брата Вороновых, это - Умнов, это - Песков, а тут - Мосолов, Шатилов. Смышленые лица в глазах светится ум и протест. Ни заспанности, ни тупости. Живые мальчишки, с ними дело пойдет.

"Вот кого должен я разбудить к жизни, к решительным действиям,- думает новый учитель. - Древний Пигмалион создал статую и оживил ее. Я буду новым Пигмалионом".

Приходят на ум старые библейские слова, когда-то заученные в семинарии: "И стало слово мое как уголь пламенеющий, и не могу удержать я его в себе".

С удивлением смотрят "смышленые мальчишки", что делает учитель. Прежде всего он отбрасывает в сторону старый учебник Кошанского. А они с прежним учителем, недавно умершим, остановились на том разделе этой книги, где говорится, что "критика в литературе - то же, что полиция в обществе: блюдет порядок, приличия, благопристойность..."

- Читали ли вы Пушкина? - спрашивает учитель.

- Нет,- с недоумением отвечают несколько голосов.

Такое же молчание и одинокие растерянные ответы следуют на вопрос о Лермонтове, Гоголе, Кольцове.

- Хорошо,- говорит учитель.- Всех узнаете и не пожалеете. И грамматике они нас с вами научат.

В перемену к Чернышевскому подошел один из учеников: "Я немного знаю Пушкина".

- А что вы читали?

Это "вы" ошеломило гимназиста, он совершенно растерялся и не знал, что ответить.

Чернышевский протянул ему руку, прощаясь, и обещал:

- Завтра все вместе будем с Пушкиным.

На другой день весь класс с нетерпением ожидал урока русской словесности. Новый учитель говорит ученику "вы" и прощается за руку! И "критику-полицию" зубрить не задал. Неслыханное дело! Нет, такому словеснику булавку в стул не воткнешь, мух в чернильницу не напустишь.

Старая школа, старая школа! Бывший дворец саратовского губернатора! Мхом заросла твоя крыша, тленом пропитаны красивые твои колонны и гербы. Не угодливые чиновники самодержавной России должны выходить из твоих стен, а новые люди, борцы с троном и крепостным невольничеством! Все перевернуть в этих юных головах, вывести их на вольный белый свет!

С такими мыслями поднимался Чернышевский на другой день в гору, подходя к гимназии.

Устарели учебники, устарели! Надо создать новую грамматику, в которой подлежащее и сказуемое незаметно и прочно вплетались бы в незабываемые образцы художественной прозы и поэзии. И надо выбрать такие страницы из лучших писателей, которые будили бы ум высокочеловеческими чувствами, развивали бы в обреченных на порку мальчиках чувство уважения к достоинству человеческой личности и вызывали бы сочувствие к тем людям, которых они и не знают: к борцам, погибающим за лучшую жизнь на земле. И он, Чернышевский, может это сделать. Его союзники - великие поэты родной страны и мировой литературы.

Первый урок пролетел незаметно для учеников. Каждая из дальнейших встреч с учителем в классе захватывала их сердца неожиданной радостью духовного роста. То придет Николай Гаврилович с такой новой, неизвестной книгой, как "Ревизор" Гоголя, и всю эту книгу в лицах прочитает: ученики, как в театре, сидят. То такое стихотворение Пушкина найдет, после которого призадумаешься: просто ли это "Пир Петра Великого", и просто ли царь "с подданным мирится" после победы над шведами, или о ком-то еще нужно вспомнить царю, кто томится в далекой Сибири. Как незаметно вкладывает новый учитель эти мысли в юные головы.

А поэма Лермонтова "Три пальмы"? Разве забудешь когда-нибудь мастерское чтение учителя об этих пальмах? Ведь это же не деревья, а люди с их мечтами о прекрасной жизни. Им хочется красоты и радости, и вот они дождались каравана, к ним идет "верблюд за верблюдом, взрывая песок".

 Мотаясь, висели меж твердых горбов 
 Узорные полы походных шатров, 
 Их смуглые ручки порой подымали, 
 И черные очи оттуда сверкали, 
 И, стан худощавый к луке наклони, 
 Араб горячил вороного коня. 
 И белой одежды послушные складки 
 По плечам фариса вились в беспорядке. 
 И, с гиком и свистом носясь по песку, 
 Бросал и ловил он копье на скаку. 
 ....................................
 Вот к пальмам подходит, шумя, караван, 
 В тени их веселый раскинулся стан, 
 Кувшины, звеня, налилися водою, 
 И, гордо кивая махровой главою, 
 Приветствуют пальмы нежданных гостей... 
 .....................................
 Но только что сумрак на землю упал, 
 По корням упругим топор застучал, 
 И пали без жизни питомцы столетий... 
 ...Изрублены были тела их потом. 
 И медленно жгли их до утра огнем.

Перед глазами проходит картина невиданной красоты. Из душного класса мальчики переносятся в какой-то сказочный мир. Учитель видит их взволнованные лица. И сам он взволнован. Но его цель - не баюкать сказкой. Впереди у них жизнь, может быть, нелегкая, и они должны быть к ней готовы.

- Не правда ли, жаль этих пальм,- говорит Чернышевский. - Так роскошно они цвели, так хотелось им жить. И вот они погибают. Но подумайте, как они погибли. Ведь они отдали жизнь, чтобы защитить людей от ночного холода и от диких зверей пустыни. Так не лучше ли так погибнуть, чем без пользы жить на свете? Хороша жизнь, но самое высокое счастье - не пожалеть самой жизни своей для блага людей!

Глубокое молчание следует за этими словами. Точно накапливая силы, молчат будущие авторы прокламаций 60-х годов Умнов и Песков, молчат будущие основатели тайного общества "Библиотека казанских студентов" Мосолов и Шатилов, молчит будущий секретарь Чернышевского, впоследствии писавший под его диктовку,- Миша Воронов. Тень убитого царизмом поэта неслышно прошла между ними, взывая к отмщению. А рука молодого учителя как бы раскрыла перед юношами широкие ворота к бурному морю народных событий.

Так зарождался первый революционный отряд Чернышевского, за которым затем в разных городах последуют другие, влившись в общий поток революционного движения 60-х годов. Это движение учитель саратовской гимназии возглавит уже как идейный вождь крестьянской революции в России.

Спит ночной Саратов. И снится ему сон. Вот из городской канавы выскользнула серая змейка. Маленькая, юркая. Спряталась в траве. А за ней другая, третья... и еще, и еще... Всех и не пересчитаешь. Ползут друг за другом, да так быстро, что за ними и не угонишься. Свились в клубок, из клубка побежали в разные стороны: в улицы, в переулки, на площадь, к дому губернатора, в богатые дома... Не то шелест травы, не то деревья чуть зашумели, не то змейки шипят Если прислушаться, разобрать можно: "Чер-ны-шевский! Чернышевский!.." Одна змейка под кровать губернатора спряталась, другая в учительскую гимназии под кресло директора пробралась...

Ежится старый город от назойливого шепота: "Чернышевский проповедует революцию! На днях один ученик спросил его про французскую революцию, так он на доске целый план заседания Конвента изобразил! Наметил даже, где какая партия сидела..."

Можно ли заснуть Алексею Андреевичу Мейеру? Служит он директором гимназии честно, добросовестно, ни в чем крамольном не замечен. Любит посидеть за самоварчиком с томиком Державина или Ломоносова в руках. Было какое-то недоразумение с директором Менделеевым, который позволял ученикам, жившим в пансионе, при гимназии, скоромное кушать в постные дни, так от него живо избавились. А тут Чернышевский! "В Камчатку меня упекут из-за этого вольнодумца!" Не спит директор гимназии. Все думает, думает... Не так-то просто упечь куда-нибудь сына протоиерея, уважаемого всеми в городе. И ведь какой тонкий это хитрец! Раз директор вошел в класс послушать, что такое внушает новый учитель ученикам, и спрашивает: "Ну, о чем вы тут беседуете?"

А Чернышевский так невозмутимо отвечает:

- Мы, Алексей Андреевич, беседуем о фигурах умолчания!

Нашелся ведь, что сказать. Из теории словесности свой кинжал вытащил. А директор тоже неглуп: по усмешкам вытянувшихся в струнку учеников все прочитал. Смеются над ним бессовестные мальчишки. Горой за своего учителя стоят. Нет, надо придумать что-нибудь.

Архиерею саратовскому еще тошнее. Юркнула змейка и в его покои. На днях Чернышевский позволил себе такую богопротивную шутку, что и подумать страшно. Говорит, что на месте творца по-другому устроил бы землю: защитил бы север горами от холодов, пустил бы прохладного ветра в пустыни, напоил бы сухую землю, чтобы климат на пользу людям переменился. С нами крестная сила! Разве может человек супротив воли божьей идти? Как есть, так и положено быть. И это сын всеми нами почитаемого отца! Надо хоть осторожно, да губернатору доложить. Не место такому опасному человеку в нашем городе. Ворочается архиерей в пуховых перинах...

Призадумался и губернатор. Бывший казачий атаман, он принимает посетителей на таком седалище, которое напоминает ему недавние боевые подвиги: покорение Хивы и Бухары. Сидит он не на стуле, не в кресле, а в настоящем казацком седле, украшенном бирюзой. Точно к каждому пришедшему выезжает навстречу на своем боевом коне. А недавно еще благодарность от царя получил за усмирение крестьянского бунта в Саратовской губернии.

Как не показать себя после этого радушным, хлебосольным хозяином устрашенного Саратовского края? Пусть вино льется рекой пусть за столом подвластные ему дворяне любуются его золотым оружием. Крепкий кулак занесен над крестьянскими головами. Зверским избиениям подвергаются их ходоки к царю, на дороге их ловят и возвращают. Целыми семьями переселяют в Сибирь, пусть на тачках свое добро туда везут, раз в Мариинской колонии не понравилось. Не нужны Матвею Львовичу Кожевникову лебединые пруды да беседочки в парке покойного его предшественника Алексея Давыдовича Панчулидзева Он не дарит своим красавицам пирогов с начинкой из золотых монет, он прежде всего - воин-усмиритель, ему дорога только милость батюшки-царя.

Но как быть с учителем Чернышевским? Беспримерной честности протоиерей Гаврил Иванович. И умен, и кроток, как голубь. Осыпан наградами. Праведной жизни человек. А о сыне слухи такие неприятные. Оставить так нельзя. Сон бежит и от правителя губернии, как только серые змейки по нему пробегут.

И вот губернатор - почетный гость протоиерее

- С сынком вашим желательно познакомиться. Видно, очень он у вас занят, не бывает у меня на обедах. Люди университетского образования редки у меня за столом. Не пожалует ли сынок ваш к нам в воскресенье?

Долго после этого уговаривает протоиерей своего сына. Наконец, Николай сдается. Как держал он себя на обеде у губернатора, так и осталось неизвестным. Только потом говорил Чернышевский:

- Столько вина там было, что я после обеда целый день ходил по городу, чтобы голову освежить. Не для меня такие обеды.

Однако стало ясно Николаю: не удержаться ему долго в Саратове. Серые змейки и в отцовский дом поползли. Из казанского учебного округа пришли неблагоприятные, придирчивые отзывы о внеклассных сочинениях его учеников. В них отмечалась чрезмерная самостоятельность мысли и сочувствие к писателям, выступавшим на защиту обездоленного крепостным правом народа.

Директор, учитывая все обстоятельства, принял на себя "благородную" роль. Он вызвал Чернышевского к себе, и у них произошло объяснение.

Мейер осторожно повел речь о возможности отъезда опасного учителя из Саратова. Николай Гаврилович в свою очередь сообщил о получении письма из Петербурга: ему приготовлена должность учителя в кадетском корпусе, которую он должен занять возможно скорее. Кроме того, он пишет диссертацию, а в Саратове нет библиотек. Здесь, в Саратове, зародилась у него мысль написать такую диссертацию, которая перевернула бы старые понятия об искусстве и явилась бы совершенно новым вкладом в науку - науку материалистическую, направленную на служение народу, на борьбу с ненавистным самодержавием, с опостылевшим крепостничеством.