Студенческие годы в Петербурге

Все поражает маменьку в столице: и пятиэтажные каменные дома, и отсутствие в них погребов, откуда можно было бы набрать к обеду квашеной капусты или соленых огурчиков, и широкие улицы с тротуарами из больших каменных плит. А главное - люди: бегут по улицам с какими-то невидящими глазами, будто у всех на уме важные дела. Нет чтобы поклониться матушке, как в Саратове, да остановиться и поговорить об общих знакомых, о приближении большого праздника или о постных пирогах, которые вкуснее скоромных. И некому излить свою материнскую заботу, которая навалилась на плечи, ухватила за шею и сидит - не сходит.

Где-то здесь живут влиятельные люди из саратовцев. Хоть бы к ним отправился Николенька, рассказал бы, как трудно было ехать шесть недель в телеге, как приходилось укрываться от ветра и дождя. Свет ведь не без добрых людей. Сжалятся над Николенькой, помогут в университет поступить...

Но Николенька не слушается.

- Зачем я пойду к ним, маменька? Чтобы они потом говорили: "Дурака привезла, а нельзя не принять в университет, раз тысячу верст проехал!"

Одна надежда, один свой человек - Александр Федорович Раев. И встретил приветливо, и сам такой вежливый да опрятный: сюртучок на нем вычищенный, ходит в калошах, волосы завивает по-столичному. Очень приятный молодой человек. Сначала у него остановились на Гороховой, на третий день он уже помог и отдельную комнату найти недалеко от своей квартиры, в переулке. Правда, непривычно матушке взбираться на третий этаж, но зато там гораздо дешевле по петербургским ценам.

Три месяца прожили в столице. Николенька уже начал на экзамены ходить. Похудел, беспокоится, только виду не показывает. А как вернется из университета, по глазам видно, что выдержал. И по латыни он там с профессорами разговаривает, как с отцом дома в Саратове, и сочинение у него приняли. А по географии даже что-то вроде анекдота получилось.

- Спросили меня, какая река в Тамбове протекает, а я и не знал. Теперь на всю жизнь запомню: Цна. И подвела меня эта Цна, отметка получилась не отличная, как по другим предметам. Но вы, маменька, не расстраивайтесь: другим хуже приходится.

Наконец экзамены кончились. Склонившись над почтовым листком, выводит счастливая Евгения Егоровна выстраданные за сына строки в письме в Саратов: "Поздравляю тебя, Гаврил Иванович, с сыном студентом. Николя принят в университет".

Маменька уехала.

Груз свалился с души, чтобы смениться новыми заботами. Надо теперь сюртук заказывать, да не простой, студенты ходят, как военные: при треуголке и шпаге, и кроме туго стянутого пуговицами сюртука еще полагается парадный мундир с шитым золотом воротником. Откуда только набрать средств на все это?

Долго будет обсуждаться этот вопрос и в беседах, и в письмах, пока Николя не купит, наконец, на толкучке старенького сюртука. Ему все равно, в каком ходить. Он счастлив, что мечта его исполнилась и он студент того Петербургского университета, который снился ему столько времени в далеком Саратове. Он чувствовал себя счастливым и потому, что недалеко от квартиры, где он поселился по просьбе маменьки вместе с А. Ф. Ра- евым, чуть не на каждом шагу были книжные магазины. Поездки с отцом в книжную лавку купца Вакурова в Саратове остались далеко позади. Теперь начались настоящие походы по магазинам в поисках изданий, которых нельзя было найти в Саратове.

Столичный город поражал своими архитектурными памятниками: величественные соборы - Исаакий и Казанский, и Медный всадник, и здание двенадцати коллегий петровского времени, где помещался университет.

В свободное от занятий время ходил по Петербургу никому не известный худощавый близорукий студент, охваченный страстной жаждой жизни и подвига. Его считали сухим, погруженным в свои никому не нужные и не интересные размышления, а он жадно впитывал в себя не только книжную премудрость, но и окружающую его действительность.

И было над чем задуматься в тревожное николаевское время. В эти годы правящая верхушка России была охвачена смертельным ужасом перед событиями, развертывавшимися в Западной Европе. Во Франции началась революция. Широкой волной это движение прокатилось по Европе. Отзвуки его загремели в Германии, в Италии, в Австро-Венгрии и других государствах. В Англии происходили волнения чартистов. Волновались скандинавские народы. Передовые люди России переживали эти события с трепетом и надеждой на крушение самодержавия. Не мог остаться в стороне от них и студент Чернышевский.

В эти дни и Александр Федорович Раев проявил необыкновенную активность. К этому времени он уже окончил университет, служил в министерстве внутренних дел и обзавелся выгодными знакомствами среди лиц, обладавших весом в правительственных сферах.

В один прекрасный вечер Александр Федорович явился домой с целой пачкой французских газет. Конечно, они не были проникнуты революционным духом, они содержали реакционные известия о ходе событий в Европе. И вот склонились над этими газетами две головы. "Так им и надо,- приговаривал с удовлетворением Александр Федорович, читая о неудачах революционного движения. - Республику захотели вместо богом венчанного короля, заставили его бежать как какого-то преступника!"

Понравились газеты и Николаю Чернышевскому. Только он читал их совсем по-другому: революционные выступления деятелей 1848 года приводили его в восторг. Он восхищался бесстрашием и мужеством восставших рабочих и горячо им сочувствовал. Читая между строк, он находил в реакционной газете то, что волновало и воспитывало его как революционера. "Самое главное - чтобы один класс не сосал кровь другого,- ведь мирное, тихое развитие невозможно", - вот о чем начал думать Чернышевский.

Студент Чернышевский, видя настроение Раева, не мог быть с ним откровенным. Но сердце было переполнено, и мысли просились на бумагу. Первым другом и собеседником Николая стал его дневник. В этом драгоценном документе можно проследить, как складывался в Чернышевском революционный борец и мыслитель. Постепенно религиозно воспитанный юноша становился атеистом.

Задумываясь над событиями гражданской войны в Западной Европе, сравнивая положение трудящихся там и у себя на родине, молодой Чернышевский приходит к выводу о несовместимости революционного мировоззрения с религиозными верованиями. Он еще посещает церковь в угоду отцу, и сначала ему жаль расставаться с кротким обликом Христа. Но можно ли слушать без отвращения лекции профессора философии Фишера, который читает студентам с кафедры, что неравенство между людьми - закон божественного происхождения, следовательно - незыблем и неоспорим! Религия, призывая к смирению, оправдывает угнетение человека человеком. А революция, наоборот - призывает к уничтожению рабства и поработителей. Надо выбирать.

"Я стал по убеждениям решительно партизаном социалистов и коммунистов.- признавался Чернышевский в дневнике.- Если бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян, распустил бы половину войска, дал бы политические права женщинам. И как можно больше просвещения, школ!"

Как-то в университете к Николаю Чернышевскому подошел молодой человек с блестящими умными черными глазами. Это был вольнослушатель М. Л. Михайлов. Он отрекомендовался и спросил Чернышевского:

- Вы, должно быть, на второй год остались в университете?

- Это вы, наверно, по моему сюртуку судите? - покраснев, спросил в свою очередь Чернышевский.

- Да...

- Так это я на толкучке старенький купил.

С улыбкой потом вспоминали они эту первую встречу, не подозревая, что дружба их кончится через 20 лет на каторге, вместе с жизнью Михайлова. Большой радостью была для Чернышевского встреча с этим талантливым юношей.

Михайлов уже в молодости писал стихи, пьесы и рассказы. В его груди билось сердце, откликавшееся на все язвы крепостнической России. Чернышевский нашел в нем боевого друга, сочувствовавшего угнетенному крестьянству и восставшему пролетариату Западной Европы. "Чрезвычайно умная голова, - писал Николай отцу в Саратов.- Из него выйдет человек очень замечательный" (письмо от 6 декабря 1846 г.).

Вторым другом Чернышевского из студентов стал Александр Ханыков. Глубоко начитанный юноша был близок к кружку Петрашевского и тем его членам, которые мечтали о социалистическом будущем своей страны и. отрешаясь от идеалистических позиций, стремились приблизиться к материалистическому познанию мира. Ханыков сам подошел к Чернышевскому после одной из лекций, проводил его домой и предложил давать ему читать книги, в которых он нашел бы ответ на волнующие его вопросы, связанные с будущим человечества. Чернышевский с Михайловым стали ходить к Ханыкову за книгами. Так Чернышевский познакомился с сочинениями Фейербаха, который понравился своим "благородством, прямотой и резкостью". Однажды Александр Федорович Раев с удивлением заметил, как со стола Николая вдруг исчезла библия. "Что-то тут неладно",- решил он. А узнав, что друзья получают какие-то книги от Ханыкова, Александр Федорович насторожился: что за книги? Он попросился к Ханыкову вместе с друзьями. Чернышевский завернул в бумагу прочитанный том Фейербаха, и они направились туда втроем.

Но тщетно пытался Александр Федорович узнать что-нибудь поточнее. Друзья завели разговор о постороннем, Ханыков никаких новых книг не предложил, а Чернышевский их не попросил. Так и вернулись домой.

На другой день Николай по обыкновению остановился перед витриной портретов у книжной лавки на Невском. Он любил разглядывать лица писателей и, вернувшись домой, зарисовывать их по памяти карандашом. Так им был исполнен портрет писательницы Жорж Санд, горячей поборницы женского равноправия. Выражение лица, глаз, одухотворенность, сосредоточенность и смелость взгляда - все это интересовало, увлекало Николая, делало этих людей как бы участниками его существования, воображаемыми собеседниками. И вот, когда он шел домой, вдруг перед ним выплыло еще одно лицо, хорошо знакомое, и он невольно подумал: "Эх, если бы к лицу Александра Федоровича да пририсовать ослиные уши, какой великолепный осел получился бы!"

На старшем курсе университета Чернышевскому пришлось столкнуться еще с одной неприятной фигурой родного саратовского круга: Иваном Григорьевичем Терсинским. Двоюродная сестра Любенька, когда-то руководившая первым чтением Николи и его игрой на стареньком отцовском фортепьяно, "сделала блестящую партию": ее выдали замуж за профессора семинарии с ученой степенью бакалавра - Ивана Григорьевича Терсинского, человека намного старше ее. Нежная девушка с талией "в обхват", как говорили сестры, понравилась этому важному саратовцу с надутым лицом и скрипучим голосом.

- Ква-ква, Иван-царевич пришел! - смеялась она, слушая вместе с сестрами за стеной этот противный голос. И вдруг - сватовство. Противиться воле старших было невозможно. Обвенчали и проводили в Петербург, где Иван Григорьевич стал чиновником святейшего синода. К Любеньке он относился слащаво и в то же время повелительно.

По приезде Терсинских в Петербург было решено, что Николай Гаврилович расстанется с А. Ф Раевым и поселится вместе с ними. Начались новые будни, нудные и тягостные для молодого Чернышевского.

- Что это ты пишешь? - спрашивала Любенька, воспитанная Иваном Григорьевичем в "бережливости и экономии", когда Николаю хотелось излить волнующие его чувства и мысли на страницы дневника.- Ведь еще рано свечу зажигать, это слишком дорого. Вот кончатся сумерки, тогда мы и зажжем свет.

И Николай свертывал тонкие странички своей заветной тетради и от нечего делать ложился на диван со своими мыслями дожидаться темноты.

А мысли были такие необычные, такие далекие от петербургской комнаты, от петербургского дивана! Как голубое облако, наплывало вдохновение, ставшее упорной мечтой. Жить для человечества! Избавить человечество от нужды, лишений и страданий, связанных с тяжелым физическим трудом! Совершить переворот в истории. Изобрести вечный двигатель - машину, которая сделала бы людей счастливыми!

И Чернышевский принимается за вычисления для изобретения такой машины. Эту работу он тоже держит в тайне от Терсинских, посвящая ей каждую свободную минуту в течение нескольких лет.

Однажды, когда Николай заболел и подумал, что может умереть, он завернул свои чертежи в пакет, надписал его, завязал веревкой и бережно уложил в комод, как свое самое дорогое^*.

^* (Впоследствии он отказался от этих вычислений, когда в них нашел ошибку профессор физики К. Ленд.)

Возвращаясь со службы к позднему петербургскому обеду, донимал студента Чернышевского глава дома - Иван Григорьевич. Верный слуга царя и отечества брюзжал и осуждал все новое, все передовое, все, что наполняло душу молодого студента.

- По мне хоть палка, а начальник,- провозглашал он, когда речь заходила о протесте революционных масс за границей против их угнетателей.

Для Ивана Григорьевича были незыблемы устои православия и самодержавия. В вопросах воспитания женщин он был самый ярый крепостник. Великих писателей, например Гоголя, он называл жалкими фиглярами. Притихшая Любенька, подчиняясь мужу, понемногу становилась обывательницей. В этой больной, бледной женщине уже не осталось ничего от ее молодых порывов, от ее любви к чтению, что так связывало ее в детские годы с двоюродным братом. С ужасом смотрел Николай на ее моральное и физическое увядание.

"Ты ли это, Любенька?!" - думал он. с отвращением глядя, как после обеда они с Иваном Григорьевичем сидели на диване и называли себя парой "голубков".

Споры Николая с Иваном Григорьевичем производили на Любеньку тяжелое впечатление. Петербург разрушил когда-то крепкую саратовскую семейную связь. Постепенно Николай стал отрываться и оторвался от Терсинских.

Но сердце не хотело оставаться одиноким. Еще не было мечты о любимой девушке, о браке. А не находило себе пищи стремление заботиться о ком-нибудь, поддержать слабого, помочь в беде, посочувствовать в горе. И в этот период в жизнь Чернышевского вошел еще один человек, на которого и были перенесены лучшие стремления и преувеличенные, незаслуженные заботы.

Это был вольнослушатель университета Василий Лободовский из недоучившихся семинаристов. Чернышевский почувствовал в нем независимость ума и сильно развитое чувство внутренней свободы, что напомнило ему когда-то столь любимого друга по саратовской семинарии - Мишу Левитского. Особенно понравились Чернышевскому рассуждения Лободовского на революционные темы. Говорили они и о Пугачеве, и о революции 1848 года на Западе, и о возможной революции у нас.

Лободовский пригласил Николая на свою свадьбу. Никакой романтической влюбленности не было у него по отношению к невесте, а тем более любви. И, когда Чернышевский увидел грустное женское личико в дымке подвенечной фаты, у него сердце дрогнуло от жалости и нежности.

Началась семейная жизнь Лободовских, в которой студенту Чернышевскому совершенно неожиданно пришлось сыграть роль кормильца. Лободовский был неудачником, он умел только говорить, но не был способен ни на какую работу. Он постоянно жаловался Николаю на безденежье, насмехался над женой, раскапывался в своей женитьбе. Жалея его и особенно ее, Николай отдавал Лободовскому деньги, присылаемые ему родными из Саратова. Он стал давать уроки, чтобы кормить Лободовских, и хлопотал, где только мог, чтобы устроить Василия на работу. Но тот придумывал всевозможные предлоги, стремясь избежать поступления на службу.

Посещая Лободовских, Чернышевский впервые призадумался о жалком положении женщины в России. "Приходите ко мне сегодня вечером",- бывало, скажет Лободовский. Чернышевский приходит. Они втроем играют в карты. При этом у них особая игра. Надо не огорчить Наденьку, которая расплачется от проигрыша, если останется в "дураках", поэтому оба они подтасовывают карты так, чтобы дать ей выиграть. Тогда все кончается ее радостным смехом.

Чернышевскому, наконец, становится тошно. "Что это? - спрашивает он себя.- Да кто же у нас женщина? Ребенок? Раба? А где же человек?" Наденька ничего не читает, говорить с ней не о чем. "Десятилетнее дитя",- называет ее Чернышевский.

Белокурая молодая женщина, пленившая Чернышевского грустным выражением лица при венчании, открывается ему в своем настоящем виде: это ограниченная, пошлая мещанка. Наступает разочарование и в ее муже. Чернышевский в раздумье идет домой, опустив голову. Взгляд его машинально останавливается на своих сапогах, с виду черных, хорошо начищенных. Только с боков незаметны для встречных пешеходов дыры,- это закрашены чернилами белые носки. Не на что купить новых сапог: все деньги идут на Лободовских.

А кто же собственно. Лободовский? Труженик? Нет, бездельник, лодырь Революционер? Нет, болтун. Честный бедняк? Нет, вымогатель. А голова умная, она-то и показалась кладезем премудрости.

Больше не хочется Чернышевскому бегать по знакомым, принимать от профессора литературную работу для содержания Лободовских, обманывать Любеньку, отдавая родительские скромные денежные присылки этому пустому, бесполезному нытику.

Тяжелая вещь - разочарование в человеке. Но оно дает житейский опыт: разбирайся в людях, осторожнее подходи к ним. Хорошо жить сердцем, но нельзя пускать свой челн в житейское море без руля и без ветрил. Внимание, внимание к товарищу, проверка человека - такой урок почерпнул молодой Чернышевский из своей восторженной, неоправданной дружбы.

Тем сильнее оказалась его привязанность к Михайлову и Ханыкову. Это - настоящие люди, прекрасные друзья.

Отгремела гроза на Западе. Русский царь сыграл свою подлую роль европейского жандарма. За подавление последнего оплота революции - венгерского восстания - богато награжден генерал Радецкий.

"Победа над венграми прискорбна",- пишет в эти дни Чернышевский в своем дневнике. Он идет по улице, узнав о расстреле австрийского коммуниста Роберта Блюма, и горе сжимает его грудь.

- О чем вы плачете? - спрашивает встретившийся знакомый.

"А я иду и не чувствую, что слезы катятся у меня по лицу",- записывает Чернышевский в дневнике.

И опять неотвязные мысли не дают покоя. Падает красное знамя на Западе. Кто же подхватит его? Разве нет таких людей в Росии? Молодой Чернышевский глубоко заглядывает в самого себя. "А ты кто?" - спрашивает он себя. И в ответ рука невольно оставляет на странице дневника строки: "Я нисколько не подорожу жизнью для торжества... свободы, равенства, братства и довольства... И сладко будет умереть, а не горько". Это не простой отклик взволнованного сердца, это - присяга революции. В этот миг студент Чернышевский как бы опускается на колено, прижимает к устам падающее красное знамя и поднимает его над головой.

Но вот гроза разразилась и в царской России. Тот же коронованный жандарм велит схватить петрашевцев.

В хорошем настроении приходит к обеду Иван Григорьевич. На столе чистенькая скатерть. Кукушка весело выскакивает из своего домика на старинных часах и по обыкновению кукует пять раз. Неторопливо поднося ко рту ложку с вкусными домашними щами, Иван Григорьевич начинает развлекать Любеньку и Николая политической новостью, услышанной им из первых рук, ибо благонамеренные чиновники святейшего синода хорошо осведомлены обо всем, что касается "козней" против царствующего дома.

Картина театрально разыгранной "казни" петрашевцев на Семеновском плацу проходит в этом рассказе перед взволнованным Николаем. Фигуры в белых балахонах с высокими белыми колпаками на головах на эшафоте перед собравшейся толпой ждут расстрела. Вдруг в самую последнюю минуту, когда уже дана команда и раздается барабанный бой, скачет царский фельдъегерь на коне с бумагой о царской милости: вместо расстрела - ссылка в Сибирь.

С умилением рисует эту сцену Иван Григорьевич, вытираясь салфеткой: вот как милостив государь к вольнодумцам.

Чернышевский слушает с замиранием сердца. Никому ничего не говоря, он выходит из дома и идет быстрыми шагами. Идет далеко - к Семеновскому плацу. Зловещая белая поземка, как погребальный саван, взметается под ногами, холодная изморозь иголками колет щеки, слепит глаза. Пронзительный ветер забирается под шинель.

Николай ничего этого не замечает. Его влечет к месту, где накануне разыграли гнусную комедию над лучшими людьми его времени. Вот, наконец, и плац. Здесь они стояли, потрясенные, в ожидании казни после мучительных допросов в Петропавловской крепости. Отсюда их поодиночке увезли в разные места необъятной Сибири. И Ханыкова, друга беззаветного и чистого, мчат теперь жандармы день и ночь в далекую снежную глушь, где он будет в духовном одиночестве доживать свой загубленный молодой век...

Сердце стучит. Кругом ни души. Николаю душно. В глазах - скорбь и ненависть. Слезы не падают на лицо Оно окаменело. В этот момент у пустого Семеновского плаца созревает непобедимое решение. Только революция- и ни шагу назад. Неодолимое ожидание революции и жажда ее - таким Чернышевский выйдет из университета. Только таким путем пойдет он дальше. Ни колебаний, ни сомнений. Вперед!