Июль

1. Федор Данилыч проникся безграничною дружбою ко мне. Почти вовсе не глядит ни на Илатонцева, ни на Юриньку; все на меня.

2. Федор Данилыч сообщил мне: "Я смотрел в зеркало, Владимир Алексеич: немножко я загорел". - "Не огорчайтесь, Федор Данилыч: есть какое-то умыванье от загара; вы пошлете в Симбирск, привезут". - "У меня оно взято с собою, Владимир Алексеич". - "Очень рад, Федор Данилыч".

3. Приехали. Дом в полуверсте от села, у подошвы холма. Деревянный, одноэтажный. С трех сторон сад. Верхним концом переходит в парк. Выше парка по хребту простой лес. Он идет горами до самой Волги. Прямо тропинкою, это верст пять. По дороге верст пятнадцать. "Почему же село построилось не на самом берегу Волги?" - "Видите, какие луга по речке; да и самые лучшие поля тут же, повыше. А через горы до них и не доехал бы". У впадения речки в Волгу другое село.

Нашли дом еще пустым. Тетушка, вероятно, загостилась где-нибудь на дороге.

4. Иду по саду, - смотрю, Федор Данилыч сидит на дерновой скамье у ручья и плачет, приложивши платок к лицу. "Соскучился по Алине Константиновне, Владимир Алексеич; вы знаете наши отношения". Так вот что! Не могу теперь осудить Илатонцева. Будь я богатый помещик, будь у меня родственница фрейлина солидных лет, и мне пришлось бы держаться именно такого секретаря. "Вы очень любите ее, это делает вам честь, Федор Данилыч. Но зачем же плакать? Понимаю ваше разочарование; но теперь она уже скоро приедет". - "Может быть, она и разлюбила меня". - "Полноте, как можно это думать!" - "Нет, Владимир Алексеич, это может быть. Разве я не понимаю, зачем она ездила?" - "Стыдно и думать это, Федор Данилыч, - помилуйте, что вы!" - "Нет, Владимир Алексеич, я уже давно стал догадываться, что она делает в Париже!" - "Если б она и искала там развлечений, Федор Данилыч, то неужели вы будете так бесчеловечен, чтобы не забыть этого? Будьте великодушен и любите ее без напрасных упреков". - "Я и не ревную, Владимир Алексеич, но только может быть, что она сама охладела ко мне. Там она могла узнать сколько мужчин, может быть иных и лучше". - "Вы слишком скромно думаете о себе, Федор Данилыч. Я, напротив, уверен, она убедилась, что все те господа - самые пустые люди. Ручаюсь вам, она возвратится с удвоенною привязанностью к вам". Успокоил и утешил человека. Сделал доброе дело.

Илатонцев: "А мы с вами еще не собрались поговорить, какие условия будут между нами". - "Прекрасно, давайте говорить". Он: "Столько обязан, - запутался бы в этих акционерных шарлатанствах; погубил бы, может быть, сотни тысяч" и т. д. Поэтому "довольно щекотливое положение" и т. д. "В начале нашего знакомства вы говорили о 1000 рублях жалованья, если я по окончании курса буду гувернером Юриньки. Надеюсь, не отступитесь от вашего слова". - "Тогда я еще не получал от вас такой важной услуги". - "Да она ничего не стоила мне; кроме того, вы поквитались, выхлопотав место моему приятелю Черкасову". - "Помилуйте! Притом же я тогда еще мало знал вас" и т. д. Словом, борьба взаимного благородства, чего и опасался я. Стало тошно; потому: "Поговорим лучше о другом. Вы ждете вашу дочь. Судя по вашим рассказам о ее воспитательнице, я думаю, что девушка достойная уважения. А ныне поутру я утешал Федора Данилыча; как же это будет на ее глазах?"

Начал объясняться. История длинная. Скучно писать. Но по совету madame Ленуар, которая тогда еще жила у него, всем в доме сказано, что обе невинности повенчаны; что брак надобно скрывать, потому что Алина Константиновна фрейлина. Так знает и его дочь еще с той поры.

5. Ничего особенного. Заходил в библиотеку. Действительно, хорошая. По французской литературе времен энциклопедистов даже очень полная. Дед Илатонцева был, как тогда следовало, вольтерианец.

6. Можно ли любить женщину, которая пассивно позволяет любовнику ласкаться, а сама думает в это время, какое платье сшить себе: гласе или барежевое? Можно. Но долго ли можно? Смотря по тому, каков сам тот, кто любит: иному можно долго, и всю жизнь. Понятно стало, почему не было у меня мысли о самоубийстве: инстинктивно чувствовалось, что боль пройдет.

7. Письмо к отцу от Надежды Викторовны - из Петербурга!! Мы выехали в субботу, а в понедельник, тетушка привезла ее туда. Тетушка передумала: вместо Вены поехала в Женеву, оттуда по Рейну, - из Кельна с Берлин, - и вместо Одессы очутилась на дороге в Петербург. Как ни добродушен Илатонцев, но вспылил: заставив его больше двух месяцев дожидаться дочери в Петербурге, Алина Константиновна умудрилась выпроводить его оттуда, чтобы через два дня проехать с Надеждою Викторовною туда!

8. Мысли о "женщине, которая пассивно" и проч., совершенно верны, очень умны. Но не совсем новы. Смотри басню "Лисица и виноград".

Новость то, что обращаюсь в любителя природы. Лежу на пригорке над домом, в траве, в тени одинокой густой липы и смотрю: направо село, прямо внизу дом, налево поле. Мимо всего этого на втором плане течет широкая речка, - извивами, по обыкновению речек, нравящихся чувствительным сердцам. Через нее мостик. Тот берег порос густым кустарником. Дальше опять луга и поля, (Которым не видно конца. Чем не живописный пейзаж? - дело кончится тем, что куплю палитру. И тогда буду жалеть, что не учился рисовать: деньги на палитру пропали.

9. Была ли Анюта способна к развитию? Сомнительно. Не глупа, но только на житейские дела. "Ее жизнь была пошлая и пустая", - нет, я хотел забывать, что розги могли бы оставить впечатление. А она: "Поступи, Володя, служить в полицию". Но добрая женщина. Терпеливо позволяла мне нежничать, хоть это и очень надоедало ей, как понимаю теперь.

10. Илатонцев, за шахматами: "Начали фланировать, Владимир Алексеич? Давно бы пора давать отдых себе; а то совсем заработались". По этому поводу я подумал: не пора ли приняться писать что-нибудь? Довольно времени бездельничал. Прекрасная мысль осталась без исполнения. Такова судьба прекрасных мыслей.

11. В первый раз после четырех лет увидел Волгу. Мое сердце ожило. Опять я был радостен и добр, любуясь на нее. Не оторвался б от нее.

В тихом раздумье о ней и о прежней свежести чувства, чистоте мыслей шел я домой и не заметил, как дошел до последнего холма, под которым дом. Взглянул на часы: к обеду было еще рано. Я лег на свое любимее место, под тенью одинокой липы, и лежал в нежном и вместе идеальном настроении, в юношески чистом настроении.

Из рощи налево и довольно далеко от меня вышли две молодые, - по легкости походки видно было, что молодые, - девушки, в соломенных шляпах с широкими полями, одна в голубом платье, другая в розовом. Итак, Илатонцева приехала! Потому что, нет сомнения, одна из них - она. Которая же? Я знаю ее лицо, отец показывал портреты; если б рассмотреть профили, узнал бы, которая. Но как ни прищуривался и ни поправлял очки, не мог рассмотреть: далеко. Нужды нет, все равно: угадаю. Отец говорил, она среднего роста. Она не та, которая в розовом: в розовом надобно назвать высокою. Она та, которая в голубом; непременно, - потому что она должна быть кроткая и нежная. Так и рисуется характер той, которая в голубом: светлый, но скромный цвет платья; тихая поступь; это она. В розовом не может быть она: в розовом тоже грациозна, но должна быть горда и отважна; так она держит голову и, очевидно, сдерживает шаг только для подруги. Кто ж эта в розовом? Тетушка не может быть, тетушка толстая и пожилая женщина. Я знал, что Илатонцева едет без гувернантки, без компаньонки. Я решил, что уже успела явиться гостья, из соседних барышень. Время на это было: Илатонцева ходила гулять, - значит, наговорилась, нацеловалась с отцом и Юринькою; это должно было занять не один час.

Они шли тропинкою наискось через поле, к воротам сада, все очень далеко от меня.

Из деревни плелась наперерез им старушка и тащила в охапке два небольшие хлеба, - там, дальше за девушками налево от меня, было несколько работавших. Девушка в голубом, дошедши до перекрестка тропинок, повернула навстречу старушке. Та, высокая и гордая в розовом, пошла одна по прежнему направлению. Итак, в розовой я немножко ошибся: характер я угадал, одна она пошла менее тихо, но ошибся в том, кто она. Она не гостья: с гостьею хозяйка не рассталась бы. Она тут своя. Кто же? Чтоб она была тетушка, не могу и не могу допустить. Лучше пусть она будет горничная, - Марья Дмитриевна, как выражается Иван Антоныч, опасаясь за то, какова будет с ним племянница, и вперед хвалясь, что она будет еще умнее прежнего. Маша, о которой как-то упоминал Илатонцев, что его дочь очень любит эту девушку и эта девушка искренне привязана к Наденьке. Я был глубоко убежден, что в исправленном виде догадка о розовой непременно окажется верною. Но не мог слишком сильно гордиться этим своим будущим торжеством: не совсем угадал сразу, пришлось поправлять себя. Но Илатонцеву выбрал сразу, без малейшей ошибки. Это было очень, очень приятно. Хорошо становиться ребенком, и пишу это с доброй улыбкой.

Илатонцева пошла со старушкою; взяла у нее один из хлебов: хоть и небольшие, два были, вероятно, тяжелы для старушки, довольно дряхлой.

Та, в розовом, - по-моему, непременно и несомненно Марья Дмитриевна, или Маша, - дошедши до ворот сада, села на скамью, опустила руку к поясу, подняла и стала держать в уровень с глазами, - следовательно взяла лорнет и стала осматривать все кругом. Тут она увидела и меня в траве и долго всматривалась. Я похвалил ее глаза, что они, хоть и с лорнетом, могут разбирать приятность моего прекрасного лица на таком расстоянии; нашел бесчеловечным отнять у нее это удовольствие, показав, что замечаю; да и бесполезно было бы искать такого же удовольствия в смотрении на нее без лорнета за полверсты. По всему этому я предпочел провожать глазами Илатонцеву со старушкою.

Они дошли до одной из групп работников, с версту от меня. Илатонцева постояла там несколько минут, потом пошла домой. Я смотрел на нее с самым нежным расположением: был вперед убежден, что она понравится мне не меньше, нежели обещал отец.

Когда она стала приближаться к саду, Марьи Дмитриевны, или Маши, уже не было на скамье у ворот. Я немножко осудил Машу, или Марью Дмитриевну: что ж бы ей не любоваться на меня подольше?

Повернувшись после того на другой бок, продолжал думать, отчасти ни о чем, - отчасти о будущей дружбе с Илатонцевою, хорошею, как я был твердо убежден, очень хорошею девушкою. Славно так думать ни о чем, и почти ни о чем, в прохладе под тенью липы, на густой свежей траве. Слишком юношески, но хорошо летело мое время, - пока, почти нехотя, надобно было встать: пора идти обедать...

Черты Надежды Викторовны были знакомы мне прежде, нежели я вошел и был представлен ей. Я знал, что увижу не дивную красавицу, а только милое лицо русой русской хорошенькой девушки. Но она гораздо милее, нежели можно было думать по портретам, хоть и очень верным: кротость, безыскусственность, чистота выражения истинно привлекательные. Прибавить, впрочем, и то, что на осьмнадцатом или девятнадцатом году девушка с чистою душою и русыми волосами все еще хорошеет. Отцу было заметным удовольствием видеть, что она произвела на меня прекрасное впечатление.

Когда сошлись потом за чаем, я опять довольно долго оставался с ним и с нею; а ушедши, продолжал привлекшие меня после обеда идиллии Жоржа Санда^* и чуть не плакал от умиления тихою жизнью без желаний. Прежде я не мог отдавать справедливость этим прелестным пасторалям. Чтоб они не казались приторными, надобно быть спокойным и добрым.

^* (...идиллии Жоржа Санда... - Имеются в виду повести французской писательницы Жорж Санд из сельской жизни - "Чертова лужа" (1846), "Маленькая Фадетта" (1848) и др.)

Почему бы не быть мне таким всегда? Пусть бы моя жизнь шла без мысли, но светла, как ныне.

12. Если здесь есть девушка хорошего тона, это не Надежда Викторовна, это ее горничная. Надежда Викторовна просто хорошая девушка. Ее манеры благородны потому, что она не знает притворства - потому, что мысли ее чисты, - потому, что вся она - доброта, нежность, скромность. Ее грация - отражение того, что ее душа прекрасна. Но у Мери - прекрасные манеры.

Я был предубежден против Мери. В этом виноват Иван Антоныч. Он восхищался, что его племянница приедет из-за границы "настоящею барышнею". Это возбудило во мне мысль, что я увижу горничную с неудачными претензиями на великосветскость. Предубеждение не рассеялось и после того, как я смотрел на нее издали, с пригорка. Правда, я принужден был сознаться, что она шла грациозно. Но это еще ничего не значило: она думала, что некому смотреть на нее. Правильно сложенная девушка не может, не умеет не быть грациозна, пока не думает, что смотрят на нее. Ломаются и становятся отвратительны только при свидетелях. Я оставался убежден, что Мери превратится в кривляку, лишь только увидит подле себя мужчину,- даже и такого непривлекательного, как я. Потому и не интересовался искать случая взглянуть на нее поближе.

О, как жестоко я ошибался! Она - воплощение хорошего тона. Я еще не знаю, усвоила ли она себе изящество и в разговоре. Но по манерам - она истинная аристократка. Окружите ее толпою самых блестящих молодых людей, она останется проста, непринужденна, спокойна в своей справедливой уверенности, что ей не нужно заискивать их внимание: оно принадлежит ей по праву.

Мы встретились ныне поутру, в галерее. Я шел в библиотеку, Мери несла платье Надежде Викторовне. Я поклонился и прошел молча. Заметно было, что я приобрел этим ее благосклонность; она поняла смысл моего молчания: "Я вижу светскую девушку и должен помнить, что было бы дерзостью заговорить с нею, пока не представили меня ей".

Она блондинка с золотистыми волосами. У нее продолговатое лицо. Оно несколько худощаво. Но на щеках довольно густой румянец; а бюст ее безукоризненно хорош. Красавица она или только очаровательна изяществом манер, выразительностью физиономии, уменьем глядеть смело и вместе скромно? Но что за прелесть превосходно развитый лоб! Сколько ума в светло-карих глазах!

Она очень умна, в этом не может быть сомнения. Но чрезвычайно добра она или необыкновенно хитра? Утром ныне, - перед нашею встречею с ней, - Иван Антоныч почел уже возможным сказать, что боялся, не будет ли она держать себя с ним высокомерно. В самом деле, какой же он дядя ей, когда она выучилась говорить по-французски, как настоящая барышня? Он не знал, как встретить ее: можно ли будет сунуться к ней обниматься? А она поцеловала у него руку: "Дядя, могла ли я забыть, что вы заменили мне отца и мать?" Старик без ума от нее: "Прежде Машенька была гордая; а теперь стала такая образованная и такая умная, что вовсе не гордится". Он уже забыл называть ее "Мария Дмитриевна" и говорит о ней "Машенька". Однако я замечаю, что сильно расположен одурачивать себя в ее пользу. "Доброта или хитрость?" - нашел сомнение! Но пусть в очаровательности ее с Иваном Антонычем есть хоть искорка и родственного чувства. Мери обворожительна не с дядею только, - до непобедимости приветлива и мила ко всем. Это уже чистая хитрость, без всякой примеси. По словам Ивана Антоныча, обе горничные, захваченные из Петербурга Алиною Константиновною, в восторге от ласковости Мери; и во всей здешней прислуге, взамен расположения завидовать и порицать, с которым ждали Мери, распространяется восхищение ее простотою и добротою. А Юринька ворвался ко мне с уверением, что "сестрица очень хороша, а Мери еще лучше сестрицы". Это и подтверждалось его губами, носом, щеками, руками, измазанными в синее. Мери вышла смотреть, как он играет с приятелями, и учила их играть, и посылала собирать ягоды в кустах у реки, и заплатила, кто сколько набрал: кому три копейки, кому целых пять, и ему четыре, и дала им есть эти ягоды, - только не все, потому что до обеда не годится есть много ягод, и это ее правда, - и остальное спрятала на другой раз. И все говорят - и Вася, и Степа, и все, - что нет никого на свете лучше ее. Одно не понравилось им: велит утирать носы. Но в этом он больше согласен с нею, чем с ними: почему же не утирать носов? Разве это трудно или долго утереть нос? Но ему некогда: он забежал на перепутье, он бежит умыться. Она послала его: пусть умоется сам, она посмотрит, как он любит ее; если любит, сам умоется. Хорошо. И он умоется прекрасно. А умыться надобно потому, что ей нельзя играть с чумазым; потому что, когда тут были Вася и все, она только учила их играть, а сама сидела, не играла; а теперь они ушли обедать, и с ним одним она станет играть сама. Она ждет его, ему некогда...

Напрасно мое пристрастие к ней подговаривает видеть во всем этом доброе сердце. Ясно как день: она притворщица. Но пусть и притворщица; все-таки я очень рад ей. Образованная ли девушка она, я еще не знаю. Но она очень умна и способна понимать все. Найду ли в ней искреннего друга, это слишком сомнительно. Но хорошо и то, когда есть человек, с которым можно говорить, а когда он - хорошенькая и грациозная девушка, говорить с нею, как с умным человеком, еще милее от маленького влечения к ней, как женщине.

Тем больше чести делает мне терпеливость, с которою я ждал ныне, чтобы сам собою пришел случай и устроил наше знакомство. Судьба, при помощи Алины Константиновны, очень дурно злоупотребила моим терпением. Прямо от завтрака Алина Константиновна вскочила, схватила Надежду Викторовну и поехала по соседям и привезла Надежду Викторовну домой только уже поздним вечером, когда я ушел в свою комнату, бесполезно проиграв часа три в шахматы с Виктором Львовичем в ожидании, не приедет ли Надежда Викторовна, не сядет ли подле нас, не подойдет ли к ней Мери, не отрекомендует ли нас друг другу Надежда Викторовна. Нет, завтра не пройдет так. На судьбу нечего полагаться: она и сама по себе не очень догадлива, а в союзе с Алиною Константиновною глупа до невыносимости. Сам позабочусь найти случай познакомиться с милою и умною девушкою.

О несравненная Алина Константиновна! Вчера так и не показывалась: устала с дороги. Не показывался и Федор Данилыч; даже к обеду не выходил. Конечно, тоже устал. Милая простота Алины Константиновны! Надежда Викторовна твердо знает, что тетушка и Федор Данилыч повенчаны. Пусть были б и повенчаны. Все-таки торопливость и продолжительность заключения его в свои объятия - слишком отаитская наивность^* в доброй Алине Константиновне. Хорошо, что Надежда Викторовна не замечает наивностей тетушки, потому что не думает ни о чем отаитском. Милая девушка Надежда Викторовна! Девушка не названием только или не телом только, но и сердцем и мыслями.

^* (...слишком отаитская наивность... - простодушная наивность людей, которых не коснулась цивилизация (Отаити - старое название острова Таити).)

13. Лучше бы поменьше хвалился Иван Антоныч своею племянницею. Разрушил, невинный злодей, мою идиллию. "И как же, Владимир Алексеич, не быть у Машеньки самым благородным манерам? Два года жила в Париже". - "В Париже? А я думал, Иван Антоныч, она все время жила с Надеждою Викторовною в Провансе, у m-me Ленуар". - "Нет-с. Она скоро уехала от Шарлотты Осиповны, магазинщицею в Париж. Польстилась большим жалованьем. Сама еще не понимала, как любит Надежду Викторовну. Но вот видите, кончилось-таки тем, что бросила все: и жалованье и такой город, как Париж. Жить не могла без Надежды Викторовны, так любит ее". - "Очень сильная любовь и прекрасная, Иван Антоныч". - "Помилуйте, Владимир Алексеич, как же не любить ей так Надежду Викторовну? Надежда Викторовна стоит того. И опять же, все наше семейство, еще с дедов наших, было всегда облагодетельствовано их семейством и не могло не чувствовать. И Машенька воспитана в таких чувствах".

Она не могла не иметь успеха в Париже. Блондинки в моде там. А она к тому же умна, хитра, - не говоря о том, что красива. Зачем же она бросила свою карьеру и сделалась опять горничною? Но это все равно для меня. Важно, и немножко неприятно - только то, что моя идиллия погибла. Будь Мери скромная девушка, мы могли бы стать близки, и у меня все-таки не явилось низких желаний. Но вести невинную дружбу с девушкою, которая два года повесничала, это было бы невозможно. А уважение к Надежде Викторовне запрещает заводить интригу в ее доме. Жаль, что пришлось решиться не сближаться с Мери.

С утра начали съезжаться гости. За обедом было человек тридцать. Увидел, что не напрасно не хотел взглянуть на них раньше этой необходимой поры. Приятное общество! Папеньки и маменьки - сволочь. Дочки - такие противные кривляки, что приходится отворачиваться даже от тех, которые родились хорошенькими. Для полноты моего удовольствия недоставало братцев этим сестрицам. Братцы, к несчастию, далеко: служат гусарами, уланами. Некоторые - чиновниками в Петербурге; эти, я думаю, лучше даже гусаров и, наверное, еще полезнее отечеству. Как пообедал, обратился в бегство. Два-три семейства так и заночевали. Ай да Алина Константиновна! Молодец! Очевидно, что кагал пойдет без перерыва и конца.

Для меня это хорошо: меньше развлечений. Когда придет охота работать, можно будет вволю.

14. Я думаю, что давно не бывал таким пошлым глупцом, как в начале разговора с Мери. Умная девушка живет в деревне, без подруг, с которыми могло бы ей быть приятно, безо всякого общества, которое могло бы сколько-нибудь занимать ее, - должна искать единственного развлечения себе в игре с маленьким ребенком, - а между тем все время у нее с утра до ночи свободно, - потому что заботы о туалете Надежды Викторовны берут едва ли полчаса времени; девушка принимается за книги. По-видимому, следовало бы найти это очень естественным. Она чувствует недостаточность своего образования, она находит в доме большую библиотеку, хочет воспользоваться этим, чтобы немножко поучиться. Но с чего начать? Какие книги выбрать? Она не знает. Подле живет ученый человек. Она обращается к нему с просьбою: "Посоветуйте". Казалось бы, нет и в этом ничего непонятного. Но я отличился таким умом, что долго думал: "Что ж это значит? О, это неспроста. Буду держать ухо востро. Не проведет она меня своею любознательностью!" Это пошлость, которой можно бы постыдиться и круглому дураку. А я - так умен, что теперь опять впадаю в сомнения: "Нет, это неспроста".

Когда Иван Антоныч спросил: "Не найдется ли у меня свободной минуты? Машеньке хотелось бы посоветоваться со мною насчет книг", - моим первым желанием было отказать старику; так быстро засело мне в голову подозрение, что книги только предлог. Но отказать было слишком неловко. Я отвечал добряку с величайшею любезностью и пошел с ним в гости к нему, - потому что она, к новому восторгу дяди, устроила вчера так, что Надежда Викторовна перевела ее из своего соседства жить вместе с Иваном Антонычем. У них вдвоем теперь три комнаты. Одну Мери уже пересоздала в нечто подобное крошечной гостиной с самою простенькою мебелью. "Нам нехорошо было бы брать стол или диван из господской мебели; слишком богато, и другая прислуга стала бы завидовать", - пояснял мне вчера добряк, не думая утаивать и того, что эти мысли принадлежат Машеньке. Я нашел ее в этой скромной гостиной, за шитьем кисейного платья. Она и сама так же чужда лишних претензий, как скромна ее комната, - подумалось мне. Я был тверд в своем умном скептицизме.

Дядя, познакомив нас, ушел в свою каморку. Что ж ему, некнижному человеку, мешать нам?

Мне следовало бы не знать уже никакой границы своим умным подозрениям. Хорошо бы предположить, что моя добродетель подвергается страшному искушению и что истинным намерением коварной девушки было не иное что, как именно злоумышление на мою привлекательную персону. Этого я не придумал - но только этого и недоставало, чтобы мне быть совершенным идиотом. Человек с искрою здравого смысла в голове бросил бы всякое сомнение в искренности Мери по одному взгляду на эту милую девушку, так живо обрадовавшуюся тому, что я пришел, так безыскусственно и серьезно заговорившую, что теперь она видит: дядя не напрасно называл меня человеком добрым и обязательным, - что теперь она убеждена, ее свободное время здесь не пропадет задаром, что ей очень хочется учиться, что теперь она знает: в эти полтора-два месяца она приобретет больше, нежели во весь год, потому что она уже около года стала учиться. Долго ей было вовсе не с кем советоваться. Потом, когда она стала жить опять у m-me Ленуар, m-me Ленуар была так добра, что помогала ей. Но она боялась обременять m-me Ленуар, а сама еще вовсе не могла читать серьезных книг: все слова не в том смысле, какой она знала, все непонятно, будто писано на новом для нее языке... Но дорогою она продолжала читать и немножко привыкла. Она не будет много обременять меня: теперь она сама несколько может понимать исторические и географические книги, и по-русски и по-французски, сама как-нибудь приучится понимать и другие, - пусть я только указываю ей, что надобно читать.

Она понимает, что можно прочитать тысячу книг и получить меньше правильных понятий, нежели из десяти хороших. Не правда ли, это так? Не правда ли, можно довольно скоро и легко узнать, как думают о вещах просвещенные люди?..

Все это говорилось так мило, живо, с такою искренней радостью, что умный человек по первым же звукам ее неподдельно одушевленного тона отступился бы ото всех сомнений. А я довольно долго оставался недоверчив. Она заметила это, и мне казалось, что она готова была заплакать: так огорчило ее, что ее искренность принимается за аффектацию, что ее серьезность считается комедиантством. Но она девушка с тактом и с большою силою воли, она сохранила веру в себя, в то, что сумеет наконец раскрыть мне глаза. И они уже раскрывались: я видел неподдельность ее огорчения. Я стал говорить довольно охотно и скоро убедился в ее любознательности.

Тогда наш разговор пошел хорошо. Увидев меня доверчивым, она дала волю своему нетерпению услышать правду обо всем, что волнует умы, что занимало и ее, по-видимому, довольно давно. Верить ли в провиденье? В будущую жизнь? Возможно ли равенство? И каким же образом произошел мир? И отчего же в нем порядок? И что такое христианство? И почему же везде бедность и угнетение?.. Я не заметил, как пролетело время до самого обеда, - часа три, - и был бы не прочь продолжать после обеда эту беспорядочную лекцию обо всем на свете. Но или ей действительно некогда, или, вернее, она посовестилась отнимать у меня слишком много времени,- она отложила продолжение до вечера завтра, сказавши, смеясь, что заслужит мою похвалу тем, сколько прочтет из рекомендованных мною книг, и сколько непонятного найдет в них, и сколько объяснений будет просить у меня.

Она хитра, и у нее могут быть свои замыслы. Но это нисколько не относится до связи, которая устанавливается между нами. Эта связь есть и останется совершенно благородна, бескорыстна, чиста с ее стороны. С моей - не знаю, но хотел бы надеяться, что и я буду видеть в Мери только умного и любознательного человека, как сам я для нее только ученый человек.

Хочу надеяться на себя - и вижу, что хочу обманывать себя. Я человек чувственный, если и не могу сказать, что я человек без стыда и совести. Я вспыхнул при виде плеч и груди какой-нибудь Анюты. Я настолько опытен, что вижу и сквозь скромно закрывающее платье: формы Мери гораздо очаровательнее. Но пусть бы я и не думал о них. Ее лицо привлекательно.

Я думаю, что мне предстоит борьба с собою. Зачем я знаю, что Мери не была бы обольщаема мною, если бы я стал ухаживать за нею? Быть соблазнителем - это так омерзительно, что я не опасался бы дружбы с нею, будь она хоть в тысячу раз привлекательнее, если бы думал, что она скромная девушка. Но теперь я предвижу, это сближение наделает много мучений мне.

Пусть. По крайней мере, испытаю и то, награждает ли совесть за отказ от наслаждения, запрещаемого обязанностью не делать скандала в доме невинной девушки. По уверениям моралистов, должна наградить. Забавно было б, если б это оказалось не враньем.

Но скандала не будет, это верно. Мерн не прельстится мною. Это очень успокоительно, и, к несчастью, так несомненно, что я не выскажу своей будущей страсти ни одним словом, не выкажу ее ни одним взглядом. Быть глупцом в глубине души - на это я всегда готов. Но выставлять себя на посмешище другим - до этого я не охотник.

Будем же дружны, Мери, - и пусть я буду влюблен в вас, это не беда; вы не будете и догадываться.

15. "Где же будет наша лекция, Владимир Алексеич? Если для вас все равно, то лучше перенесем аудиторию в вашу комнату. Я немножко боюсь: вы потеряете любовь моего дяди, когда он начнет вслушиваться: он у меня консерватор". Итак, ныне я жду Мери в гости к себе. Раздумывая о своем характере, нахожу в нем странную черту. Я флегматик. Что такое значит быть впечатлительным, этого я даже и не понимаю. А между тем новое положение, новое отношение заставляет мою фантазию разыгрываться до нелепости. Это как будто некоторая живость. Можно бы думать: у апатического человека не должно быть подобных увлечений. Но, разбирая дело внимательнее, вижу, что, в сущности, их и нет во мне. Я только отдаюсь комбинациям мыслей, - и сам смеюсь над их пустотою. Это очень ясно высказывается, например, последними строками вчерашних моих заметок: из них очевидно, что я тогда же чувствовал нелепость мечты о влюбленности в Мери.

Теперь вижу, что не только не буду вздыхать безнадежною страстью к этой милой девушке, но и мысль, из которой возникло мое напрасное опасение, была очень пошлым софизмом и даже низким предрассудком.

"Будь она скромная девушка, я не стал бы соблазнять ее". Так. Но какое же было мне дело до того, как она жила в Париже или где бы то ни было, - год назад или когда бы то ни было, - хоть бы вчера, хоть бы на моих глазах она повесничала, не все ли равно, мне нет дела до этого, когда я ныне вижу, что она держит себя как скромная девушка? Я обязан уважать ее, я не смею не уважать ее. Так должна была бы говорить совесть. А я, чрезвычайно умно и благородно, рассудил: "Когда-то она увлекалась или дурачилась; следовательно, я не сделал бы ничего бесчестного, компрометируя ее, расстраивая ее жизнь".

Отвратительно видеть, что, гнушаясь подлыми предрассудками, поддаешься их влиянию. Вот что значит быть бесхарактерным.

И что значит быть самолюбивым: вместо того, чтоб совеститься, радуешься, когда замечаешь, что другие думают о тебе лучше, нежели каким ты знаешь себя. "Я приду сидеть к вам". А моя комната - одна в этом углу дома. Итак, Мери полагает, что я честный человек, с которым привлекательная девушка - потому что она очень хорошо знает, что она привлекательна, - может держать себя запросто, без всяких опасений. И не ей одной кажется так: кроме действительной безопасности, она должна была подумать и о том, не скажут ли другие чего-нибудь дурного; значит, не скажут; значит, все в доме убеждены, что я человек честный. Приятно для самолюбия. А заслужено ли? Не было случая сделать подлость; вероятно, только.

Но заслужено или не заслужено это доброе мнение, оно глубоко тронуло меня. Все мои страстные фантазии разлетелись. Волею или неволею, а нельзя же не оправдывать доверия, когда оказывают полное доверие. Оправдывать его поступками, словами - этого мало. Надобно также уметь управлять своими мыслями. Только тогда можешь считать себя достойным доверия. Я хочу иметь право с чистою совестью глядеть в глаза Мери.

Зачем она хочет видеться со мною наедине, вдали от всякого подслушиванья? Говорить об отвлеченных вопросах было бы все равно и в соседстве дяди, как вчера. Станет ли он вслушиваться в подобный разговор? Если бы и вздумал, через пять минут ничего не понявши, рассудил бы, что гораздо лучше вздремнуть. Кокетничать со мною она не думает, это видно. Я уверен, она хочет вызвать меня на объяснение, почему я чуждался ее. Она должна была заметить, что я предубежден против нее. Вероятно, воображает, что ей вредит в моем мнении ее парижская жизнь. Конечно, понимает, что я не мог быть обманут выдумкою, которая годилась для простодушного дяди. Вероятно, она приготовила для меня сказку в другом роде, поэтическую и трагическую: чистая, благородная страсть и т. д. все прекрасно, достойно горячей симпатии, до самого конца. Напрасно, Мери; вам не понадобится ваша сказка. Когда вы убедитесь, что, по моему мнению, и для женщины не бесчестно ничто, не бесчестное для мужчины, вы, если вам будет угодно, расскажете мне правду о ваших парижских приключениях, в которых нет ничего дурного. Теперь, когда вы думаете, что я мог бы осуждать ваши невинные шалости, я не хочу допрашивать вас о них. Я предложил бы вам совершенно иной вопрос: по какому побуждению сделались вы снова горничною Надежды Викторовны? Ах, Мери! Оно не было так благородно, как потребность любить, - так невинно, как влечение молодой и энергической натуры пошалить, поповесничать, - хоть бы немножко и слишком поповесничать, что за бесчестье? Ах, Мери! Дурно не то; дурно - слишком рассудительно рассчитывать выгоды... Зачем вы бросили вашу веселую, - вероятно, очень нескромную, но все-таки невинную парижскую жизнь? Она не так выгодна, Мери, как служба у Надежды Викторовны. Надежда Викторовна богата; любит вас; сколько денег можно получать от нее! Сколько подарков, каких богатых!.. Нет, Мери: между нами не будет объяснения. Вы увидите, что вам не нужно оправдывать передо мною ваш) парижскую жизнь. А в том, за что я не доверяю вам, вы не могли бы оправдаться; к чему ж бы стал я спрашивать? Исправить вас я не надеюсь; а приводить в стыд без надежды исправить - напрасная жестокость.

Я не ошибся в том, что Мери хотела объяснения. Ошибся в том, что думал: уклонюсь от него. Как несправедлив я был к Мери! Энергическая, благородная девушка, она может иметь свои недостатки, но она достойна полного уважения. Будь я старик или будь она дурна собою, я поцеловал бы ее.

Мы долго говорили о тех же вопросах, как вчера. Она слушала с интересом, и замечания, которые она делала, обнаруживали неутомимую внимательность к моим словам. Но с первых минут стало заметно, что она ищет случая повернуть разговор на наши личные отношения. Увидев справедливость своей догадки о ее желании объясниться, я стал осторожно пользоваться своими отвлеченными темами, чтобы дать ей понять, как ошибочны ее опасения, что увлечения или дурачества могут ронять женщину в моем мнении. Она превосходно понимала, с какою целью я высказываю мимоходом свое убеждение о том, что перед порядочным человеком женщина не имеет надобности оправдываться ни в чем таком, что не бесчестно для мужчины.

- Я не предполагала, что вы так думаете, - заметила она.

- Почему вы предполагали, что я не думаю так? Впрочем, все равно, почему бы ни предполагали вы это, вы видите, что ошиблись.

Она промолчала и предоставила мне продолжать обо всем на свете, от равноправности женщины с мужчинами до бессмертия души, которое очень приятно было б ей сберечь, как она замечала, полусерьезно, полушутя.

Пришло время кончать мою бесконечную лекцию, потому что она предупредила, что в одиннадцать она должна уйти спать: она должна вставать рано, потому что Надежда Викторовна встает тоже довольно рано. "Одиннадцать часов, Марья Дмитриевна. Должен уволить вас. До завтра. Тоже вечером?"

Она сидела, задумавшись.

- Благодарю вас, что вы обещаетесь и завтра дать урок мне. Вы так добр, что я могла бы подумать: вы хорошо расположен ко мне.

- Я думаю, вы не имеете причины сомневаться в этом.

- Но должна была б иметь. - Она замолчала и опять думала. - Действительно, я не могу теперь найти, почему бы вам быть не расположену ко мне. А между тем это так: вы не расположен ко мне, Владимир Алексеич. За что? Скажите, прошу вас.

Я не мог солгать, сказать, что она ошибается. Я повторил свое прежнее:

- За что же я был бы не расположен к вам, когда вы сама находите, что не должны были бы думать этого?

- Вы отговариваетесь, - сказала она с решительностью. - Я колебалась, должна ли я настаивать. Должна. Это необходимо для моего спокойствия. Я не могу убедить себя, что я ошибалась; нет, я видела, вы дурно думаете обо мне.

Она видела это, пусть я не спорю. Заметил ли я вчера, как она обрадовалась мне? Почему так обрадовалась? Она боялась, что я не захочу исполнить ее просьбу, не приду. Вот доказательство того, что она очень видела: я сильно предубежден против нее. Пусть же я не спорю, не отговариваюсь. При первой нашей встрече этого еще не было: я смотрел на нее хорошо. Но потом у меня явилось какое-то сомнение, недоверие. Она видела это. И сказать ли? Это и было главным ее побуждением поскорее познакомиться со мною. Вероятно, я убедился теперь, что она серьезно хочет быть образованною женщиной, что желание советоваться со мною о выборе книг не было пустым предлогом. Но если б одно это, она могла бы подождать, пока я сам предложил бы ей свою помощь. Неделя или две тут ничего не значат. Я услышал бы, что она усердно старается образовать себя, и сам вызвался бы помогать ей своими советами, хоть бы и был не расположен к ней. У нее достало бы терпения, - или, может быть, гордости, подождать этого. Но она не могла терпеливо переносить того, что я дурно думаю о ней. На чем основано мое предубеждение? Теперь она совершенно не понимает, - и тем сильнее беспокоится. О, пусть я выскажу все, чтоб она могла вполне оправдать себя! Она умоляет меня об этом, потому что очень дорожит моим уважением.

Она говорила с неподдельным жаром, с глубокою тревогою. Было бы недобросовестно не отвечать ей искренне.

Прежде всего я попрошу нисколько не думать о том, о чем я не спрошу ее. О чем я не буду спрашивать, то не имеет никакого влияния на мои мысли. Если мы будем дружны и она в минуты экспансивности захочет поделиться со мною какими-нибудь воспоминаниями, я буду слушать, - и, вероятно, с симпатиею. Но это надобно отложить до той поры, когда мы будем дружны. Теперь я прошу ее отвечать только на один вопрос, который выскажу совершенно прямо. Я слышал, что она была конторщицею или магазинщицею; получала хорошее жалованье. Не знаю, так это или нет; но это решительно все равно для меня, - для вопроса о моем уважении к ней. Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, на чем основаны мои сомнения, относящиеся не к этому времени ее жизни, - совершенно безукоризненному в моих глазах, не нуждающемуся ни в каких оправданиях. Я думаю и желаю спросить ее только о настоящем ее положении. Она вела независимую жизнь в довольстве, - вероятно, в изобилии. Зачем же она сделалась опять горничною? Иван Антоныч объясняет это ее любовью к Надежде Викторовне. Я не могу принять такого объяснения. Место горничной слишком низко для нее. Прошу ее...

Пока я говорил о ее парижской жизни, она хорошо владела собою; но как только заговорил я о ее поступлении в горничные, она стала смущаться, - так понимал я волнение, которое стало обнаруживаться лихорадочным сверканием ее глаз. Я продолжал спокойно и даже с некоторою радостью за нее: она смущается, следовательно, упреки могут быть небесполезны. Но вдруг она побледнела так, что я перепугался. Я понял, что был слишком неосторожен в выборе слов и она увидела в них такой оскорбительный смысл, какого я не замечал в своем усердии прочесть мораль о рабстве и любви к выгодам; ей должно было показаться, что я сомневаюсь в ее честности. Я ужаснулся и бросился целовать ее руки, умоляя успокоиться, простить меня, потому что в моих мыслях не было ничего оскорбительного. Я даже становился на колени. Если бы кто подсмотрел, почел бы это за любовную сцену. Я говорил ей, что она дурно поняла меня, что в моих мыслях о ней не было ничего такого, чего бы я не применял отчасти и к себе самому. Если я порицал ее, я вижу и в себе самом те же самые расчеты, которые приписываю ей...

- Что такое вы говорите? - сказала она, оправляясь наконец от волнения, долго мешавшего ей понимать. - Я не знаю, что такое вы говорите? Какие расчеты у вас? Как вы порицаете себя за то же, в чем подозреваете меня?

Я видел, что ее справедливое негодование проходит, и стал говорить со смыслом. Я служу гувернером у Илатонцева; эта должность до некоторой степени унизительна. Почему я занял ее? Потому что она выгодна. Я не думаю, что это бесчестно. Но до некоторой степени это показывает во мне человека, дорожащего денежными выгодами. Гувернер, дядька, нянька, горничная - не все ли равно, это прислуга? В моем и в ее положении есть очень много сходного. Но она согласится, что служить горничною - это еще менее почетно, нежели служить гувернером. Если женщина не нуждается в куске хлеба, она слишком расчетлива, когда становится горничною... Мери слушала, слушала и рассмеялась.

- Довольно; совершенно прощаю вам то, что вы приписываете мне такое корыстолюбие, какое находите в себе самом.

Она стала весела, как ребенок, и стала шутить. О, пусть я буду спокоен: действительно, ей не должно было видеть ничего обидного в моих словах. Она не догадалась, что ей нет никакой надобности, нет никакого расчета обворовывать Надежду Викторовну, - гораздо выгоднее довольствоваться тем, что будет она честным образом выманивать у неопытной, доверчивой, любящей ее Надежды Викторовны. Или я не думал и этого? О, конечно, не думал: зачем выманивать? И без уловок она будет получать очень много...

Это была лихорадочная веселость. Как будто Мери и верила и не верила тому, что она была не совсем права, обидевшись моими словами, в которых могла быть неловкость, но уже никак не могло быть оскорбительного, потому что ничего такого не было в моих мыслях; будто ей и думалось и не думалось, что я отбросил теперь свою недоверчивость, что нет надобности отвечать на мой вопрос, о котором я прошу ее забыть.

- Нет, - сказала она, подумавши. - В сущности, вы были бы прав, если бы дело состояло в том, что вы знаете. Я должна оправдаться перед вами. Иначе вы опять стали бы думать обо мне дурно, как только прошло бы ваше сожаление о том, что вы неосторожно довели меня до очень горького чувства. Я расскажу вам правду, хоть вы и говорите, что она уже не нужна вам.

Нет, она ехала сюда не за тем, чтобы быть горничною. Она любит Надежду Викторовну, - если хочу, пусть я не верю, но я буду видеть и раньше или позже перестану сомневаться в том, что она очень нежно любит Надежду Викторовну. "Быть подле нее, заботиться о ней - это удовольствие для меня. И даю вам честное слово, я сама не знаю, не готова ли была бы я пожертвовать очень многим, - быть может, всем, - если бы так понадобилось для счастья Надежды Викторовны. Можете называть это чувством служанки, но я не могу забыть, что мои родные и я сама - мы обязаны быть признательны к Илатонцевым. А Надежда Викторовна - боже мой, можно ли не любить ее мне, которая несколько лет в самом деле была ее служанкою и лучше всех знаю, какой ангельский характер у нее?" Но я совершенно прав: быть горничною - это такая вещь, на которую нельзя решиться по привязанности. У нее был расчет, я прав. Но не совсем тот расчет, как я предположил. "Вы не хотите знать подробностей о моей жизни в Париже, и я очень благодарна вам за это. Я понимала ваши намеки о том, что мне нет надобности оправдываться в моей парижской жизни, - что я могу отложить рассказ о ней до той поры, когда мне самой вздумается. Скажу вам теперь только то, что мне было бы невыгодно бросить Париж из-за расчета на жалованье и подарки от Надежды Викторовны. У меня был другой расчет, - я хотела занять в обществе место, какого не могла бы добиться, оставаясь в Париже. Я честолюбива, вот моя слабость".

Она стала чувствовать, что хорошо владеет языком и манерами, каких требует свет. Она стала думать о Юриньке. Юриньке только еще десять лет. Она знала, что он растет на свободе, все еще только под надзором няньки. Но приходит пора, что надобно будет поручить его надзору образованного человека - гувернера или гувернантки, в десять лет это еще все равно. Конечно, отец подумает скорее о гувернере. Но - если он увидит в доме девушку, которая способна быть гувернанткою, которая очень расположена к Юриньке, он рассудит, что на два, на три года Юринька может быть поручен гувернантке. Два, три года - о, это довольно, чтобы заслужить в обществе выгодную репутацию, приобресть множество знакомых... Ее будущность была бы обеспечена. Как? Она не знает, о какой возможности она больше думала: открыть пансион, выйти замуж; но так или иначе она устроила бы себе хорошую будущность.

Но прямо высказать свое желание быть гувернанткою Юриньки, - она слишком хорошо понимала, что это невозможность. Как привык думать о ней Виктор Львович? Он знал ее в то время, когда она едва умела читать и по-русски. Она оставалась в его мнении девушкою, которую нелепо и во сне увидеть гувернанткою... Кроме того, что мог он думать и о ее правилах? Он знал, что она уезжала в Париж. Это не мешает мне уважать ее, - потому что она теперь видит, мои предубеждения против нее рассеялись, я уважаю ее, - о, она не забудет этого! Она пожала мне руку. Но не все так понимают вещи, как я... Необходимо было, чтобы прежде увидели, каков ее характер, каковы ее правила. Только тогда могли бы не найти нелепостью, не называли бы наглостью ее желание, чтобы поручили ей Юриньку. Она должна была скрывать эту мысль.

Каким же образом могла она возвратиться к семейству Илатонцевых, чтобы увидели, что могут поручить ей Юриньку? Я могу осуждать. Она прибегла к хитрости. Пусть я осуждаю. Но... но... Нет, я не буду осуждать ее слишком строго... О, когда она найдет силу рассказать мне все, я не буду осуждать ее. Она не моралистка. Она не имеет права быть моралисткою. Но она не вполне согласна с моим взглядом на увлечение женщины. Он благороден. Он был бы и верен при другом общественном устройстве. Но при нынешнем... Нет, нет! Не дай бог никакой женщине пользоваться правом свободы, которое принадлежит ей как человеку... О, слишком много страданий...

Приехавши в Петербург, она узнала, что место, для которого решилась она сделаться на время горничною, уже занято. Это было тяжелым ударом. Но - она переносила разочарования, гораздо более страшные, и не падала духом. Вообще ее положение не таково, чтобы ей можно было унывать. У нее есть несколько денег. Есть вещи, на несколько сот рублей. Дядя, в случае надобности, поделится с нею всем, что имеет, - она уверена; да и я вижу, вероятно, что он добрый человек. Полгода, - больше, год, - она может прожить без нужды. А в это время успеет найти себе уроки в пансионах. Она хорошо говорит по-французски. Поучится немножко, будет годиться и в преподавательницы географии, истории, - в Париже такая преподавательница показалась бы не довольно приготовленною, а в Петербурге требования не так высоки, не правда ли? О, теперь она не погибнет!

Пока мы живем в деревне, ей нет особенной неприятности быть горничною. С такою милою девушкою, как Надежда Викторовна, эта должность не имеет сама по себе ничего тяжелого или скучного, - не имеет даже ничего унизительного, - я могу найти, что это чувство служанки, - пусть так: но она не чувствует себя униженною тем, что она прислуживает Надежде Викторовне. Неприятно было б остаться горничною только потому, что общество смотрит на прислугу с пренебрежением. Но презрение или уважение общества, которое собирается у нас здесь, очень мало интересует ее. В Петербурге она едва ли встретит кого-нибудь из этих людей. И если встретит, они сами не очень важны там. Она останется горничною, пока мы живем в деревне. Это полтора, два месяца, - можно потерпеть; и должно, потому что надобно ж иметь время списаться с madame Lenoir. Madame Lenoir знала ее план, - до сих пор одна; я второй человек, с которым она говорит откровенно. Другим нельзя говорить правду; да и не нужна им правда...

Я пожал ей руку.

- У вас есть недостаток, Марья Дмитриевна, - и очень важный. Вы немножко слишком хитра. Но я от всей души полюбил вас.

- Я хитра, - как же была бы я не хитра, Владимир Алексеич? - грустно сказала она. - Я женщина; это значит, по вашим же словам: рабыня...

И в самом деле, возможно ли осуждать ее за то, что она немножко интригантка, - что она постаралась очаровать всех здесь? Ее ждали с готовностью завидовать, осуждать, вредить. Она молода, хороша собою. Ее прошедшее дает прекраснейший материал для сплетен. Кто же, кому только угодно было бы подумать о ней со злобою, не догадался бы сообразить: "На два года уезжала жить одна, - ого! Понимаем-с! Ты мерзавка, моя душенька", - и все ослы и ослицы с восхищением и не-годованием ревут: "Мерзавка!" - и лягаются. А слава богу, кроме ослов и ослиц, почти нет людей: тем и держится общественное благоустройство. Если бы на тысячу людей с ослиными головами приходилось хоть по одному с человеческой, все погибло бы не более как в течение двадцати четырех часов.

Я стал говорить Мери, чтоб она ;не видела во мне препятствия своему плану. Когда она приобретет такую репутацию, что будут готовы согласиться поручить ей Юриньку, я уступлю ей свое место. Для меня оно так неважно и ненужно, что я долго отказывался взять его; и не взял бы, если бы не случилось так, что для меня было все равно, где бы ни провести лето.

Она была удивлена, тронута; но твердо сказала, что не может согласиться. Какое же сравнение между нею и мною? Замена была бы во вред Юриньке. Она хочет пользы себе, но не со вредом для других. Я стал говорить, что Юринька не потеряет, а выиграет. Для гувернантства нужна не ученость, а терпеливость, внимательность и т. д. Она и теперь была бы недурною гувернанткою, а в полтора-два месяца приготовится быть очень хорошею, я ручаюсь ей в этом. Она будет гораздо больше меня заботиться о Юриньке; это с лишком вознаградит за то, что у нее меньше знаний, чем у меня. Мы поспорили и расстались большими друзьями, - она, прося меня не возобновлять разговора о Юриньке, - я, обещаясь не возобновлять, пока она не убедится, что, уступая ей место, я не приношу никакой жертвы.

Конечно, она скоро увидит это. Тогда согласится. Она не может не понимать, что Юринька не будет в проигрыше. Она отказывается только из деликатности относительно меня; это ясно.

16. "Дайте мне слово, что будете говорить от своего имени и не впутаете меня; тогда я скажу вам, что надобно устроить одно хорошее, - или, лучше сказать, расстроить одно глупое и скучное". - "Даю вам какое вам угодно слово". - "Прекрасно. Думаю ли я, что эти бесвыходные гости не надоели Надежде Викторовне?" - "Я не думал об этом, Марья Дмитриевна. По веселому лицу Надежды Викторовны мне казалось, что ей приятно". Нет; наверное, я ошибаюсь. Надежда Викторовна одолевает свою скуку, потому что думает, гости приятны ее отцу. А он воображает, что ей весело с ними. Его и моя ошибка естественна: молоденькая девушка, еще не бывавшая в свете, как же не было весело ей? Но Надежда Викторовна не глупа и хоть не опытна, но имеет хорошие привычки и врожденное отвращение от пошлости. День, два это общество могло занимать ее; теперь, наверное, наскучило. Она очень добра, потому, вероятно, еще не дала себе ясного отчета о причинах своей скуки с этими людьми; ее чистому сердцу мудрено сознавать дурных дурными. Но она инстинктивно тяготится ими. Пусть же я намекну Виктору Львовичу, чтоб он спросил у дочери, приятна ли ей эта толкотня. "Хорошо, я скажу ему, и думаю, что вы права. Но почему вы не хотите сказать ему сама?" - "Вы забываете щекотливость моего положения в этом доме. Мне неловко напрашиваться на внимание". В этом она совершенно права.

17. Мери была очень довольна, что ее догадка о скуке Надежды Викторовны оказалась верною. Ободренная удачею, пустилась в строение маленьких планов о том, как и чем Виктор Львович может доставить удовольствие Надежде Викторовне. Все это мелочи, но очень милые и, кроме наблюдательности, обнаруживают в Мери искреннюю заботливость о Надежде Викторовне. Мне кажется, что особенно мил проект Мери убрать одну из беседок в саду так, чтобы она по возможности походила на комнату, в которой Надежда Викторовна жила у Ленуар. Главное тут - плющ и виноград. Мери рассчитывала: в залах довольно плюща; в оранжерее есть все другие растения, какие нужно. Виктор Львович был у m-me Lenoir, должен помнить комнату дочери, сумеет убрать беседку.

За обедом оставались только Дедюхины. Вечером и они убрались.

Алина Константиновна не замедлила почувствовать огорчение, близкое к отчаянию. В доме остаемся только Виктор Львович, Надежда Викторовна, Юринька, Алина Константиновна с Федором Данилычем, я, Мери, Иван Антоныч, две горничных Алины Константиновны - десять человек на такой дом! Пустыня! Ужасно! Одно спасение бедняжке: приняться разъезжать по соседам. И то плохая перспектива: на пятьдесят верст кругом или небогаты, или скупы: где найдешь веселье, то есть толпу.

18. Надежда Викторовна пошла гулять; Виктор Львович, набрав народу, стал устраивать из беседки провансальскую комнату. Но увидел, что слишком понадеялся на свою память. Пришлось нести плющ и все на прежние места, чтобы Надежда Викторовна не догадалась, чтобы не испортить сюрприза. Я оставил своею собственностью мысль об этом сюрпризе; Мери было неприятно, что ей пришлось помогать мне в осуществлении "моего" проекта. Но она понимала, что невозможно отказаться, потому и не отговаривалась. Потом, когда мы с нею остались одни, видно было, что, если б она предполагала эту развязку, она и не стала бы говорить о провансальской комнате. Немножко побранив меня, созналась, впрочем, что я не виноват.

19. Виктор Львович увез Надежду Викторовну кататься. К возвращению их провансальская комната была готова. Надежда Викторовна была в восторге от сюрприза. В самом деле, эта комната напоминает ей беззаботные годы полудетской жизни, полные счастья.

20. Приезжал Дедюхин - звать Виктора Львовича в гости! О, восхитительная твердость характера, свойственная только русским людям! Иностранным подлецам далеко до наших: не имеют такой непоколебимой наглости, очаровательной своею безыскусственностью. В Европе подлец выучивается быть подлецом: у нас - родится.

Хорошо, что милая Надежда Викторовна не может понимать этих мошенничеств. Она совершенно спокойно спрашивала отца о том, как он провел время у Дедюхиных. Он, чтобы отделаться от разговора о них, попросил меня сесть играть в шахматы и был так рассеян, что проиграл все партии. Это немножко примирило меня с ним; по крайней мере, стыдится.

21. Мери спросила, слышал ли я о Власовых. Нет; кто это? Небогатые помещики, живут верстах в двадцати от нас; жена и муж; недавно повенчались; ей лет девятнадцать. "Сколько я могу судить по слухам, это очень хорошие люди, Владимир Алексеич". Из этого, конечно, следовало, что я должен посоветовать Виктору Львовичу познакомиться с ними, для Надежды Викторовны. "По всей вероятности, она и Власова понравились друг другу". Иметь толпу дрянных гостей - это скучно. Но не иметь хороших знакомых, не видеть никого, кроме своих домашних,- это монотонно. Надежда Викторовна не соскучится с отцом и братом, с музыкою, книгами и прогулками. Но и добрая подруга - не лишнее для нее, милой. "Я слышала, Владимир Алексеич, что Власова бойкая, живая, веселая, - это очень нравится мне за Надежду Викторовну". - "В самом деле, у вас доб рое сердце, Марья Дмитриевна, и сильная привязанность к Надежде Викторовне". - "Как судить о моем сердце, я иногда сама не знаю, Владимир Алексеич, - сказала она задумчиво. - Я очень много думаю о том. чтобы хорошо устроить свою жизнь; но без необходимости не хочу делать вреда никому; мне гораздо приятнее приобретать расположение людей, нежели заслуживать их вражду... До сих пор, кажется, я и не делала зла никому... Думаю, и вперед сумею избегать этого... В Париже мой путь был очень скользок в этом отношении: легкомыслие, мотовство - эти дурные качества слишком легко развиваются, когда девушка пренебрегает тем, что вы называете предрассудком... А из этого возникают интриги, обманы... Сорят деньгами, и алчны до них... Разоряют глупцов... Что вы ни говорите о предрассудках, я слишком испытала, что опасно пренебрегать ими... Но я имела рассудок, - или, может быть, доброе сердце, - удерживаться от слишком дурного... Я увлекалась, - потом дурачилась, - но я не разорила никого, - и, кажется, не была вредна никому, кроме самой себя... Думаю, что теперь для меня будет еще меньше искушений быть вредною кому-нибудь... Я думаю, этого еще мало, чтобы сказать обо мне, что у меня доброе сердце. У кого оно доброе, у тех мало эгоизма... Вы слишком расположен ко мне, Владимир Алексеич; ах, если бы вы всегда сохранили ваше нынешнее мнение. Не знаю, сохраните ли вы его. Но в том, что я люблю Надежду Викторовну, вы не ошибаетесь, это я смело говорю по чистой совести.." - "В ваших пяти порицаниях своему характеру есть правда, Марья Дмитриевна; но все равно я люблю вас". Она засмеялась: "Я знаю это и по совести не нахожу это незаслуженным; вам и следует любить меня: с вами я очень чистосердечна. - Она засмеялась: - "Очень чистосердечна", - это значит еще не совсем. Но погодите, раскрою вам всю свою душу, - и я думаю, это будет довольно скоро". - "И я думаю так, Марья Дмитриевна. Мы дружимся не на шутку. А кстати, о дружбе и чистосердечии: убедились ли вы, что с моей стороны не очень велика дружба уступать вам свое место при Юриньке? Что я был совершенно чистосердечен, говоря вам: пожертвование не важное для меня?" - "Почти убедилась". - "И будете гувернанткою Юриньки?" - "Не отказываюсь, но и не говорю: да. Посмотрим. Вы согласитесь, время еще терпит. Посмотрим, что будет". - "Это значит, вы уклоняетесь от разговора? Это значит, вы еще не совсем уверена в искренности моего расположения?" - "В искренности совершенно; в прочности - нет. Мы еще так недавно знакомы", - отвечала она, смеясь, и ушла.

22. Виктор Львович поехал с визитом к Власовым и возвратился вместе с ними. Они обедали у нас и уехали уже поздним вечером. Действительно, очень порядочные люди. Он не блистательного ума, но не глуп; честного образа мыслей. Она не красавица, вовсе не красавица. Зато проста, без малейшей мысли интересничать. Искренне любят друг друга. Завтра Надежда Викторовна поедет к ним.

'Пролог'

23. Алина Константиновна объявила, что завтра едет в Петербург. Рыскала, рыскала по соседам, все прекраснейшие люди, потому что у нее все люди одинаково прекрасны, а все-таки не может дольше выносить своего отчаяния. Нигде нет столько шума и толкотни, сколько нужно ей. Федор Данилыч также стал укладываться в дорогу. Не предвидят они, какой удар поразит их. "Сказать им заранее, Алина Константиновна успела бы пролить столько слез, что все мы промочили бы ноги", - оправдывает свое коварное молчание Виктор Львович.

24. Алина Константиновна вбежала к Виктору Львовичу в слезах: "Братец! Вы не отпускаете Федора Данилыча со мною! Братец, отпустите!" - "Нельзя, Алина Константиновна, пусть подождет до послезавтра; всего только два дня; принесите эту жертву". - "Это выйдет не два дня, братец, а всю дорогу врозь, это целая неделя". - "Нельзя иначе, Алина Константиновна". - "Почему же нельзя, братец? Почему вы не позволяете ему ехать со мною?" - "Потому, что вы девушка, сестрица. Вы заботитесь о вашей репутации, никому не говорите, как любите Федора Данилыча, не правда ли?" - "Правда, братец; я знаю, что надобно молчать, потому что я девушка". - "А если бы вы ехали вместе с ним, все стали бы видеть, как вы его любите, не правда ли?" - "Правда, братец". - "Теперь, видите сама, что не годится вам ехать вместе?" - "Понимаю, братец; ну, так и быть, поедем врозь". И о такой женщине все говорят, - и сам я думал: "Дура!" Какая несправедливость! Ах, если бы все были так понятливы и так рассудительны!

25. Странно, почему я ленюсь. Пока не хотелось приниматься за работу, были прекрасные резоны лениться: сначала все горевал об Анюте; потом раздумывал, стоит ли горевать, какая тут охота работать, когда человек занят такими ужасными страданиями и размышлениями? Едва начал постигать, что не стоит и раздумывать о том, стоило ли горевать, приехали новые люди, надобно было всмотреться, с кем приходится жить, - в этом прошло дня два, три; потом заинтересовала дружба Мери, - и за эти дни нечего претендовать на себя, что не работал. Но вот уже с неделю отношения мои к Мери установились, и я не ломаю головы над разгадыванием ее характера. На сердце легко, мысли не заняты ничем, можно бы работать, кажется. И работаю, - но так вяло, что во всю эту неделю не написал столько, сколько можно бы в один день. И добро бы нравилось лениться; нет, скучаю тем, что ленюсь; а нет одушевления работать. Скучно, - сажусь писать; через четверть часа - скучно писать, бросаю и ложусь, или ухожу гулять, или зову Виктора Львовича играть в шахматы. Нельзя играть в шахматы целый день, нельзя гулять целый день и лежать слишком долго - бока болят; опять думаешь: "Скучно, примусь за работу", - и опять та же история. Что за нелепая история? Пробовал взглядывать на нее с такой точки зрения: "Да уж не влюбляюсь ли я в своего друга Мери?" Самое хорошее объяснение, при нем все понятно. Но нет, как ни изобличаю себя, не могу найти в себе ничего, кроме дружбы к этой милой и благородной девушке: сижу с нею, хорошо; разошлись - забыл о ней, в голове Петербург, журналистика, наши либералы, - и Волгин, с вялою насмешкою говорящий: "Эх, вы! Ну какое пиво сваришь с этой сволочью?" И возражаешь Волгину: "Где же, когда же общество не было толпою сволочи? А между тем порядочные люди всегда и везде работали". - "Натурально, по глупости, - всегда и везде умные люди были глупы, Владимир Алексеич; что за радость толочь воду? - продолжает Волгин свои вялые сарказмы. - История движется не тем, не мыслями и работою умных людей, а глупостями дураков и невежд. Умным людям не для чего тут мешаться; глупо мешаться не в свое дело, поверьте". Отвечаешь ему и на это: "Вопрос не в том, умно ли мешаться, а в том, можешь ли не мешаться? Умно ли моему телу дрожать от холода, умно ли моей груди чувствовать стеснение в удушающем газе? Глупо; лучше бы для меня, если б иначе; но такова моя природа: дрожу от холода, негодую на подлость, и если нечем пробить стену душной тюрьмы, буду биться в нее лбом, - пусть она не пошатнется, так хоть он разобьется - все-таки я в выигрыше". Вижу вялую улыбку, вижу покачивание головы: "Эх, Владимир Алексеич, натурально, в этом смысле вы говорите справедливо; но поверьте, не стоит иметь такие чувства". - "Не в том дело, стоит ли иметь, а в том, что имеешь их".

И в таких размышлениях проходит время, - не без скуки, это правда, но и не без удовольствия бранить себя за то, что проводишь время так бессмысленно.

26. Нечего записать, кроме того, что Федор Данилыч уехал соединиться с Алиною Константиновною.

27. Сидел и читал. Слышу, крадется, конечно, Мери, некому кроме; в доме осталось только два человека в башмаках: она и Надежда Викторовна; с Надеждой Викторовною мы не так дружны, да и характер у нее не такой, чтобы она вздумала шалить. Но что это вздумалось Мери? До сих пор она держала себя со мною так же солидно, как я с нею. Пусть, однако, удастся ей шалость, если пришла фантазия. Я притворился, будто не слышу. Она подкралась и закрыла мне глаза руками. "Не могу отгадать, кто: вы, Марья Дмитриевна, или вы, Надежда Викторовна... Вы, Марья Дмитриевна?"

Она засмеялась: "Знаете ли, почему я закрыла вам глаза? Потому, что они бесполезны вам: вы и с открытыми глазами слепой". - "Будто?" - "Совершенно слепой". Я взял ее руки: "Вот вам урок, не быть вперед такою бесстрашной", - я поцеловал миленькие, нежные ручки. "Пожалуй, целуйте, - теперь мне это не страшно". - "А прежде было бы страшно?" - "Я не так сказала; было бы опасно". - "Вот что!" - "Не шутя".- "Вы боялись, что если не будете гасить моих страстей вашею холодностью, то и сама можете вспыхнуть?" - "Не вспыхнуть, а стать не совсем холодною". - "О, это было бы страшное несчастье!" - "Не страшное несчастье, а лишнее, хоть и маленькое страдание". - "Но теперь опасность миновала?" - "Миновала". - "Радуюсь и поздравляю". - "Ах, не радуйтесь и не поздравляйте! Вместо прежней опасности нам грозит другая, гораздо более верная, - неизбежная". - "Какая же, если не слишком ужасно сказать?" - "Мы поссоримся, - или не так: я не разлюблю вас, но вы разлюбите меня". Мне показалось, будто она сказала это не совсем шутя. Что могла она думать при этом? Одно: я стану ухаживать за нею, она принуждена будет сказать, что я мил ей, как друг, но не как поклонник - я огорчусь и обижусь. Но если она думала это, зачем же она позволила себе ласковую шалость, которая могла бы заставить мою кровь волноваться, если бы я действительно был расположен волочиться? Разве для того именно, чтобы увидеть, расположен ли я к этому, - чтобы видеть, в самом ли деле ей надобно отходить подальше от меня? Или, быть может, она подумала, что держать себя холодно со мною - это может казаться мне осторожностью, опасением с ее стороны, - и быть может, опасением с ее стороны не за мои только чувства, но и за свои? Можно было и это вывести из ее же слов; она шалит со мною, я должен понять из этого, что она совершенно равнодушна ко мне.

'Пролог'

Так я понял и сказал на ее будто бы шутливое предвещание ссоры: "Ваше дурное предсказание не сбудется. Я всегда буду любить вас точно так же, как теперь". - "Это было б очень хорошо", - проговорила она задумчиво и чрезвычайно серьезно. "Мне кажется, что я понимаю ваши мысли, Марья Дмитриевна; и ручаюсь вам: никогда не подам вам повода к ссоре". - "Я уверена в этом", - отвечала она и стала говорить о том, что она прочла ныне и что было не совсем понятно для нее в прочтенном.

28. Нет сомнения, что я хорошо отгадал смысл вчерашней шутки Мери. Она стала держать себя со мною опять без всякой шаловливости. Искренность и серьезность моего уверения успокоила ее за мой рассудок.

29. В эти четыре дня прошел, вероятно, больше сорока верст, сыграл, без сомнения, больше сорока партий в шахматы, прочитал больше сорока глупых статей в журналах и написал меньше четырех страниц статьи, которая не будет отличаться живостью, если вся будет похожа на эти страницы.

30. Утро началось рассветом; потом взошло солнце, - я не видел этого, но думаю, что было так. Прошедши по небу как следует, солнце закатилось; после того стало смеркаться; после того наступила ночь; это положительные факты, я был очевидцем.

31. Развязка вчерашнего ряда достопримечательных событий: в привычное время захотелось мне спать; я лег и заснул. Проснувшись ныне, увидел, что уже день, и по всем приметам давно день. После того достопримечательные события повторялись во вчерашнем порядке. Однако же каким юмористом становлюсь я! Тонко, умно, едко! Счастлива публика, у которой будет такой писатель.