18. Показание В. Костомарова от 31 июля 1863 г.

(Опубликовано Н. А. Алексеевым ("Процесс", стр. 273-275). Подлинник: ЦГАОР, ф. 112, д. 38, лл. 115-116.)

Тысяча восемьсот шестьдесят третьего года июля 31 дня, я, нижеподписавшийся, будучи вытребован в Присутствие I отделения 5-го департамента правительствующего сената, показал:

Когда я познакомился с Михайловым ему, вероятно, было уже известно, что я принадлежал к компании господ, занимавшихся тайным печатанием. Потому что, когда я, во время моего второго визита, предложил ему купить несколько экземпляров привезенной Сорокою книги "Император Николай",- Михайлов принял мое предложение и без малейшей недоверчивости взял доставленные ему экземпляры. В тот же, а может быть, и на следующий раз он предложил мне отпечатать что-нибудь, как он выразился, "более действительное",- какую-нибудь прокламацию. Станок, собственно, был не мой, я был только знаком с его владетелями, поэтому я не мог дать Михайлову на тот же раз своего согласия, не повидавшись прежде с Сулиным или Сорокой, который в то время был в Петербурге. Помнится,- а может быть, я и ошибаюсь, что я не говорил этого Михайлову; для меня было выгоднее в глазах Михайлова оставаться хозяином тайного станка; поэтому я только сказал ему, что прежде, чем я дам ему слово напечатать прокламацию, мне бы хотелось прежде прочесть ее. С тем я и расстался с ним на первый раз. Потом я поговорил с Сорокой, тот oсогласился за себя и за Сулина. Когда я увиделся после этого с Михайловым, он мне сказал, что у него наготове нет покуда ничего для печати, а что есть нечто очень хорошее у Чернышевского, к которому я имел тоже рекомендательное письмо от Плещеева, но еще не успел съездить. Мы поехали к Чернышевскому вместе с Михайловым, именно с тем, чтобы прочесть прокламацию, которую хотели дать мне напечатать. Это было вечером; у Чернышевского собрались гости; мы, впрочем, ушли в кабинет и там читали приготовленную им, по словам Михайлова, прокламацию,- или, как он назвал ее,- Поклон к барским крестьянам, в его первоначальной редакции. Поклон этот мне не понравился, и я наотрез отказался его взять. Да и вообще, увлечение у меня прошло очень скоро, и мне хотелось совсем отстранить себя от всякого участия в печатании каких бы то ни было воззваний. Но высказать этого перед Черн<ышевским>и Мих<айловым> мне, разумеется, не хотелось. Потому я и тут не отказался наотрез, а только предложил Чернышевскому сделать в прокламации изменения, на которые, я был уверен, он не согласится. Так и вышло. Чернышевский отказался сделать изменения, а я отказался печатать воззвание в том виде, в каком мне его читал Чернышевский. Я уж не помню, все ли было переговорено нами в одно это свидание, или мы уж в другой раз договорились до того, на чем порешили. Только я поспешил уехать в Москву для избежания дальнейших предложений,- потому Михайлов выразил мне (дорогой от Чернышевского) надежду, что он уговорит его сделать поправки в манифесте, а если нет - так сам напишет. Я, не дождавшись ни того, ни другого, уехал в Москву, а Сороко с своими книгами остался. Я тщательно скрыл от него адрес Михайлова, хотя сказал, что отдал ему книги. Но Сороко, по отъезде моем, узнал адрес Михайлова от Цебрикова и явился к нему за получением денег. Михайлов между тем, вероятно" одержал победу над Чернышевским, потому что вручил Сороке манифест, уже исправленный большею частью согласно с моими указаниями. С этим манифестом и деньгами на печатание Сороко приехал в Москву и начал приготовления к печати вместе с Сулиным. До меня стали доходить слухи, что Сулин получил от Черныш<евского> его сочинение для напечатания. Слухи эти меня встревожили; я иду к Сулину, с которым уже твердо решился было прекратить знакомство, и узнаю, что он через Сороко точно получил рукопись от Чернышевского. Я сейчас же поехал в Петербург предупредить Чернышевского и других; Чернышевскому повез я письмо от Плещеева. Чернышевский был очень встревожен, но утешал и меня и себя тем, что если эта болтовня дойдет до правительства, то он, Чернышевский, ото всего отопрется, потому что улик на него никаких нет. Я спешил в тот же день уехать в Москву назад, решившись перенять работу от Сулина, и потом под каким-нибудь благовидным предлогом прекратить ее совсем; потому что наотрез отказаться от участия в этом деле я не мог, не уронив себя во мнении Михайлова и Чернышевского, которыми я дорожил совершенно для других целей. В этот приезд я получил от Черн<ышевского> письмо к Плещееву, которое он вынес мне из кабинета. Потом я поехал к Михайлову и пропустил уже время поезда в Москву. Кажется, тогда-то мы принялись за составление второй прокламации - к солдатам,- я, Шелгунов и Михайлов; прокламацию эту я вовсе и не намерен был печатать, а участвовал в составлении ее только из угождения Михайлову. Когда, по нашему мнению, Шелгунов написал дрянь,- а он упорно отстаивал достоинства своей прокламации,- Шелгунов предложил мне, переодевшись, пойти к солдатам, поговорить с ними в духе и тоне прокламации и посмотреть, какое она произведет действие. Мы и пошли - только я ни с кем не говорил о прокламации и даже, боясь попасться, и ходил-то все по малолюдным переулкам, а Шелгунова я застал беседующим с солдатами. Повторяю, что я не помню хорошенько, когда это было: тогда ли, как я привозил к Чернышевскому письмо от Плещеева, или в другой приезд? Я в то время ездил в Петербург очень часто - раза по два в месяц.

Что же касается до письма к Плещееву, то я его куда-то затерял дорогой; так и сказал я Чернышевскому. А после, когда я нашел его за подкладкой своего саквояжа,- оно уже было и измочено, и изорвано - одним словом в таком виде, что отдать его Плещееву мне было уже совестно, да оно уже не имело бы и смысла.

По приезде в Москву я уговорил Сулина перенести станок ко мне на квартиру, решившись прекратить печатание под каким-нибудь вымышленным предлогом. Предлог представился прекрасный, когда Сулин, вероятно, не захотев играть второстепенную роль в деятельности тайного книгопечатания, просил своего приятеля написать мне предостерегательную записку. Записка эта в самом деле меня встревожила, и я сейчас же по ее получении стал уничтожать все следы начатой нами работы. Незадолго перед этим Чернышевский был в Москве и, посетив меня, видел набор своего манифеста.

Летом, когда уже печатание было давно прекращено, Чернышевский опять был в Москве (по делам цензуры - просить у литераторов подписей под адрес государю) и сильно уговаривал меня продолжать печатание манифеста. Но тогда уж я отказался наотрез, ссылаясь на то, что за мной следит полиция.

После этого об манифестах этих я ничего и ни от кого не слыхал, до самого своего ареста. В сем показании что зачеркнуто: "увлечен" и "летом проезжал через Москву" - то верно.- К сему показанию разжалованный из корнетов в рядовые Всеволод Дмитриев Костомаров руку приложил.