4. Письмо Чернышевского А. А. Суворову от 20 ноября 1862 г.

(Опубликовано М. К. Лемке ("Былое", 1906, № 3, стр. 122-123). Подлинник: ЦГАЛИ, ф. 1, ед. хр. 536, лл. 3-4 об.)

Ваша светлость.

В письме к его величеству я не употребляю ни одного из принятых в обыкновенных письмах к государю выражений чувства; это оттого, что, по моему мнению, человек в моем положении, употребляющий подобные обороты речи, оскорбляет того, к кому обращается,- обнаруживает мысль, что лицу, с которым он говорит, приятна или нужна лесть.

Потому и к вашей светлости я пишу совершенно сухо. Когда я имел честь говорить с вами в прежнее время, я иногда употреблял теплые слова, которые можно было принимать, как угодно: или за выражение действительного моего уважения и доверия к вашей светлости, или за лесть. Я не стеснялся возможностью последнего предположения, потому что тогда не нуждался в помощи вашей светлости. Теперь - другое дело.

Осмеливаюсь напомнить вашей светлости два случая. Однажды вы сказали мне, чтобы я постарался остановить подписывание адреса о Михайлове^*. Я сказал, что не слышал о таком адресе и что едва ли он существует, но что спрошу об этом. Я спрашивал и оказалось, что, действительно, никакого адреса не существовало. А ведь ясно было, что вашей светлости говорили, что в числе хлопочущих о подписывании адреса нахожусь и я^**.- В другой раз вашей светлости было сказано, что я собираю у себя офицеров,- это было прошлой зимой. Вы были так добр, что передали мне это, предостерегая меня. А у меня во всю зиму не было никаких собраний.

^* (См. примечание 21 из I раздела.)

^** (Адреса в пользу Михайлова Чернышевский не подписывал.)

Эти два обстоятельства могут свидетельствовать, что не все слухи обо мне, доходившие до вашей светлости и других правительственных лиц, были верны. Это были слухи политические; но было много слухов обо мне. Когда год тому назад умер мой отец, говорили, что я получил в наследство, по одним рассказам, 100 000 р., по другим - 400 000 р. Или другой слух - даже не слух, а печатное показание: есть повесть известного писателя Григоровича "Школа гостеприимства"; я в ней выведен под именем Черневского, которому даны мои ухватки и ужимки, мои поговорки, мой голос, все; это лицо,- т. е. я,- выставлено гастрономом и кутилой, напрашивающимся на чужие богатые обеды. Я не напрашиваюсь на изящные обеды уже и по одному тому, что встаю из-за них голодным: я не ем почти ни одного блюда французской кухни; а вина не люблю просто потому, что не люблю.

Этих сплетен обо мне было бесконечное множество. Обратили внимание на те, которые относились к политике; почему бы не обратить его и на те, которые относились к вещам и не политическим, вроде моего наследства и гастрономичности? Степень основательности этих последних могла бы служить мерою основательности и первых.

Почему же обо мне ходило множество нелепых слухов? Я не очень скромен, потому скажу просто: я был человек очень заметный в литературе. Как о всяком человеке, которым много занимаются, говорят много пустого, так говорили и обо мне.

Например, много кричали о моем образе мыслей. В моем положении излагать его - неудобно: да, по счастью, и не нужно: я уже излагал его вашей светлости, излагал без всякой надобности, просто потому, что не имел причин скрывать его,- излагал с такими оговорками, которые могли доказывать, что я не хотел лгать или утаивать что-нибудь из него.

Это главное. А притом, ваша светлость не раз говорили мне совершенно справедливо, что закону и правительству нет дела до образа мыслей, что закон судит, а правительство принимает в соображение только поступки и замыслы. Я смело утверждаю, что не существует и не может существовать никаких улик в поступках или замыслах, враждебных правительству.

Должен ли я доказать, что не только говорю я это, но что это и действительно так, что их не может существовать? Доказательство тому: я оставался в Петербурге в последний год. С лета прошлого года носились слухи, что я ныне - завтра буду арестован. С начала нынешнего года я слышал это каждый день. Если бы я мог чего-нибудь опасаться, разве мне трудно было уехать за границу, с чужим паспортом или без паспорта? Всем известно, что это дело легкое не только у нас, но и везде. Да мне не было и надобности прибегать к такому средству: г. министр народного просвещения предлагал мне казенное поручение за границу^*, говоря, что устранить запрещение о выдаче мне паспорта он берет уже на себя. Почему же я не уехал? И почему, при всей мнительности моего характера, я не тревожился слухами о моем аресте? А что я не тревожился ими, известно всему литературному кругу и доказывается состоянием, в каком были найдены мои бумаги при моем аресте: опытный следователь, разбирая их, может убедиться, что они не были пересматриваемы мною, по крайней мере, полтора года.

^* (См. наст, изд., стр. 18-19.)

Или нужно доказывать, что я знал очень давно, что за мною следят? Теперь: правдоподобно ли, чтобы человек, уже не молодой (мне далеко за тридцать лет), заваленный работой, живущий в изобилии, с каждым годом имеющий больше дохода (в 1860 г. я получил до 10 000 рублей, в 1861 г. да 12 000 р.- это можно видеть из счетных книг журнала "Современник" - в нынешнем, если бы не арест, получил бы, по крайней мере, 15 000 р.; это можно видеть из расчетов, находящихся в моих бумагах; остановка издания "Современника" расстраивала мои доходы месяца на два, на три; когда я был арестован, я изготовил издания, которые дали бы мне больше дохода, чем давал журнал) - следовательно, человек, не имеющий личной надобности желать перемены вещей,- человек, имеющий на своих руках семейство,- человек, которого еще никто не считал дураком,- чтобы такой человек стал ввязываться в опасное дело,- правдоподобно ли это, ваша светлость? Правдоподобно ли, чтобы он стал это делать, зная, что за каждым его шагом следят?

Прося вашу светлость представить государю мое письмо к его величеству, я должен объяснить вам, что смягчил рассказ о моем допросе, отчасти для краткости, а больше потому, что считал неуместным говорить в этом письме о канцелярских промахах, вероятно, неумышленных. Выражение письменного допроса было не "объясните, в каких отношениях находились вы к Огареву и Герцену",- а "объясните ваши сношения, о которых имеются в комиссии сведения", но прежде, нежели дали мне эту бумагу для письменного ответа, один из членов комиссии делал мне изустный допрос (который и продолжался не более 10 минут). Это лицо не решалось сказать в глаза мне того, что было написано в бумаге, а употребило именно те слова, которые привожу я в письме к его величеству: "объясните, в каких отношениях" и проч., и не решилось заговорить о "сведениях, имеющихся" и проч. Итак, в письме к его величеству я говорю об изустном допросе. Что же касается письменного, то я, прочитав выражение об "имеющихся сведениях", вспыхнул и написал горячие слова: "очень интересно было бы знать, какие могут быть сведения о том, чего не было. Я принужден выразить свое удивление тому, что подобные вопросы предлагаются мне". Через два дня меня призвали в комиссию, сказали, что по закону нельзя допустить таких резких выражений, попросили на другом листе повторить прежний ответ без этих выражений. Я согласился, потому что не люблю тягаться из пустяков. Но и тут мне не отважились ничего сказать о каких-то "имеющихся сведениях", о небывалых "сношениях". А тут ведь уже нельзя, кажется, было бы не сказать о них, если бы было, что сказать. Напротив, тут уже были со мною любезны, мы даже обменялись несколькими шутками, почему же и не шутить? Я это люблю. Словом сказать, очевидно, что и "имеющиеся сведения" просто была канцелярская фраза, употребленная, вероятно, и не по злому умыслу, а только по машинальной привычке. Не стоило бы и говорить о ней, но на всякий случай говорю, сожалея о том, что утруждаю вашу светлость такими дрязгами.

В письме к его величеству я упоминаю о тяжбе Огарева с "одним из знакомых мне лиц"; это лицо - г-жа Панаева. Тяжба кончилась года два тому назад. Я не имел к ней никакого отношения.

Я упоминаю также о лицах, которым во время моего арестования выражал, что обвинений против меня быть не может и что все дело состоит, без сомнения, в недоразумении или ошибке. Эти лица по порядку времени: г-н полицейский чиновник, находившийся при моем арестовании; чиновник, с которым я ехал из дома III отделения собственной его величества канцелярии в С.- П<етер>бургскую крепость, и, наконец, его превосходительство, господин комендант крепости.

Следовало бы мне благодарить вашу светлость за то, что вы приняли на себя ходатайство по моему делу; но не хочу теперь делать и этого, чтобы не могло быть ничего, могущего заставить вашу светлость думать, что в моих словах не все говорится для правды, а хоть что-нибудь и для одного вида. Отлагаю выражение моей правдивой благодарности к вашей светлости и за это ходатайство и за прежнюю вашу благосклонность ко мне до того времени, когда опять буду вне прямой зависимости от вас.

С глубоким уважением и искреннейшею преданностью имею честь быть вашей светлости покорнейший слуга Н. Чернышевский.

20 ноября 1862 г.