Глава первая. Из Вилюйска - в Астрахань

Секретный узник

Осенью 1883 года из конца в конец России, с крайнего севера - в крайний угол юго-востока, по дорогам и бездорожью мчался таинственный возок.

На остановках с возка сходил старый, чуть-чуть сгорбившийся человек, одетый тепло, по-дорожному. У него было сухощавое, бледно-желтое лицо с тонкими мужественными чертами, небольшая клинообразная бородка с проседью. Смотрел он спокойно, внимательно, глубокими, вдумчивыми близорукими глазами, привычно прищуриваясь, часто снимая и протирая очки в золотой оправе.

Человека в очках сопровождали два жандарма. Они ни на минуту не отлучались от него, а на почтовых станциях старательно ограждали от малейшего общения с кем-либо. Впрочем, путник мало обращал внимания и на своих навязчивых провожатых, и на все их действия. Он всецело был поглощен своими думами, неотступно размышлял о своем, неведомом...

Остановки были редкие и недолгие, только в случае крайней необходимости - для смены лошадей, а иногда на ночевку.

И снова жандармы подавали знак к отъезду, и продолжался долгий, утомительно-однообразный путь.

Вряд ли и сами жандармы знали, кого они так неусыпно охраняют. В подорожных бумагах охраняемый человек был назван "секретным преступником № 5". Кто был скрыт под этим загадочным, пугающим именем? Какие преступления совершил он?.. Оставалось только догадываться.

Жандармы прочно усвоили одно: они отвечают за порученного им человека головой. И обязаны доставить его из дальнего, глухого, промерзлого якутского городка Вилюйска в столь же отдаленный, но шумный торговый город - Астрахань. А потому - быстрее, быстрее к назначенному пункту!

О проезде "секретного преступника" ничего не знали на попутных станциях - его фамилию не прописывали. Станционные служители и даже жандармсжие управления терялись в догадках: кого это везут о такими чрезвычайными предосторожностями и столь поспешно?! Только в больших городах жандармское начальство заранее готовилось к прибытию таинственного возка. Его ждали, а дождавшись, встретив, старались поскорее выпроводить из своей губернии.

Человек, которого сопровождала столь строгая охрана на пути в несколько тысяч верст, держался просто, говорил мало, ни на что не жаловался и ни о чем не просил. По всему было видно, что он даже доволен своим трудным и вынужденным путешествием и хочет одного - скорее добраться до места. Явно измученный, больной, он проявлял редкостную твердость, выдержку, словно такая поездка была для него совсем обычной. Спать приходилось в дороге, в пимах и в шубе, подушкой служил дорожный мешок.

День за днем, почти два месяца, по дорогам и бездорожью мчался арестантский возок.

...Великого русского писателя и революционера-демократа Николая Гавриловича Чернышевского, пробывшего девятнадцать с лишним лет в сибирской каторге и ссылке, по велению царя переводили в Европейскую Россию, в новое место поселения - Астрахань.

Тому предшествовали важные события.

Народовольцами был казнен Александр II, беспощадно преследовавший революционеров, учинивший жестокую расправу с Чернышевским. Правительство серьезно обеспокоилось: от взрывов и покушений нисколько не был гарантирован и Александр III. Между тем предстояла его коронация. В любой момент вполне был возможен новый террористический акт. И вот в "высших сферах" усиленно заговорили о необходимости "умиротворения"...

Друзья Чернышевского воспользовались благоприятными обстоятельствами, стали особенно энергично хлопотать об освобождении из ссылки писателя-революционера.

О трагической судьбе Чернышевского не раз писала вольная русская печать за границей, голоса в его защиту настойчиво звучали и в среде передовых людей России. Несмотря на строгости цензуры, газета "Страна" в январе 1881 года решилась выступить с передовой статьей на эту тему. "Далеко в Восточной Сибири, в Якутской области, есть город, призрак города - Вилюйск, - писала газета. - Он известен тем, что в нем - географически далеко от умственных центров страны, но нравственно им близко - скрывается пример несправедливости, жертва реакции. Там живет, то есть едва прозябает, отчужденный от семьи, от товарищей в русской литературе, лишенный почти всех условий человеческого существования - Н. Г. Чернышевский".

Статья заканчивалась призывом к правительству "простить" Чернышевского: "Дайте еще один, весьма крупный залог, что в самом деле вы желаете умиротворения".

Выступление газеты отличалось смелостью по тому времени и вызвало в печати сочувственный отклик. Но повлиять на самодержавие, облегчить участь Чернышевского оно не могло. Александр II отказывался помиловать Чернышевского. Он считал его своим смертельным врагом. Прошения родных писателя о "смягчении участи" всякий раз отклонялись. Новый царь под давлением общественного мнения вынужден был пойти на некоторые уступки. Ходатайство сыновей писателя было принято. Но прошло еще немало времени, прежде чем последовало "предварительное соизволение" Александра III на возвращение великого изгнанника в Европейскую Россию. При этом об освобождении его не было и речи: с именем Чернышевского царизм связывал все передовое, революционное в стране, в Чернышевском по-прежнему видел гордого, непокорившегося революционера. Ведь не случайно за все годы каторги и ссылки сам он ни разу не обратился с какой-либо жалобой или просьбой... И, возвращая Чернышевского из Сибири, царизм не собирался выпускать его из своих цепких рук: было назначено новое место ссылки, "перемещение под надзор полиции".

Весть о какой-то, еще неизвестной Чернышевскому, перемене дошла в Вилюйск только в конце августа 1883 года, спустя три месяца после царского "соизволения".

Два жандармских унтер-офицера, специально явившиеся в дальний таежный городок, сообщили Чернышевскому о том, что приказано доставить его в Иркутск. От Вилюйска до Иркутска - не одна тысяча верст, и путь страшный: проезжей дороги не было, кругом - тайга, непроходимые Топи... Письма сюда приходили через три месяца. Только исключительные обстоятельства могли заставить жандармов предпринять этот переезд со своим пленником.

Чернышевский еще ничего не знал ни о царской "милости", ни о том, что она ему сулит. Вилюйск, больше похожий на запустелую деревню, чем на город, был отгорожен тайгой от всего света. Чернышевский жил в остроге, где, кроме него, не было ни одного заключенного и не с кем было даже поделиться мыслями, где единственной отрадой являлось чтение или прогулка в лес. В этой полудикой местности уже двенадцать лет он вел столь мучительно-тягостную жизнь, что такое событие, как поездка в Иркутск, волновало и радовало, будто средь мрачной, холодной ночи проглянул живительный луч солнца. Невольно возникало предчувствие, что это признак крутого поворота в жизненной судьбе, возникали надежды на лучшее...

- Когда вы пожелаете двинуться в путь? - спросил один из приезжих жандармов, которому, конечно, были совершенно чужды и непонятны переживания вилюйского узника.

- Сейчас! - решительно ответил Чернышевский. Он не хотел ни минуты ждать.

Но ему предложили подождать один день.

Он подумал о сборах. Что взять с собой? Рукописи? В тюрьме бывали обыски, и рукописи попадали к жандармам. Поэтому новые рукописи приходилось сжигать тотчас, как только они появлялись. Книги? Лучше их оставить тем, кому придется томиться в неволе после него. Да и перевозить их слишком трудно... Вещи? Их было так мало, и так мало хороших, что не стоило о них и думать... И он оставил свое немудреное имущество, захватил лишь несколько книг, немногие сохранившиеся бумаги и сделанные им рабочие инструменты: стамеску, буравчик с ручкой, нож для разрезания книг... Да еще, как памятку, серебряную ложку, что совсем сточилась о глиняный горшок...

Последнюю ночь в вилюйском остроге Чернышевский провел без сна. Иркутских жандармов он поднял задолго до рассвета, - стал торопить их с отъездом.

Путешествие началось ранним утром 24 августа. Надо было ехать по узкой тропинке в тайге. Чернышевский, измученный ревматизмом, не мог ехать верхом. Его повезли на санях. Впереди шли якуты - они расчищали дорогу. Сани тащились по земле, ветви часто смыкались над головой, били в лицо. Ехали долго, тяжко... Потом плыли по Лене в крытой лодке-шитике мимо темных прибрежных скал. Лодку тянули бечевой почтари - местные крестьяне, назначенные отбывать повинность - "гонять почту". Один перегон пришлось ехать на собаках...

В Иркутске (был уже конец сентября) Чернышевскому объявили, что царь разрешил ему переселиться на постоянное жительство в Европейскую Россию. И не сразу оказали, что его "перемещают" в город политической ссылки - в Астрахань.

Сибирская ссылка закончилась- Для Чернышевского это известие было долгожданным, необычайно радостным. Он мысленно представлял себе, как встретит родных - жену, сыновей, будет жить вместе с ними под одним кровом и, весьма вероятно, снова получит возможность печатать свои труды...

В Иркутске Чернышевский задержался лишь на один день. И снова - в путь, в путь!

На пятые сутки таинственный возок был уже за тысячу верст от Иркутска.

Ехали и ночью. Жандармы делали лишь короткие остановки, и сам Чернышевский желал ехать как можно быстрее.

Что ожидало его в городе неизвестном, раскинувшемся где-то в низовьях Волги? Хуже Вилюйска уже ничего не могло быть... И он обдумывал планы новой жизни, новых трудов.

Предстояло необыкновенное испытание чувств. Пока он был в Сибири, сыновья стали взрослыми людьми. Александру уже почти тридцать лет, Михаилу - двадцать четыре... У него хранились их фотографические карточки, но в памяти его они оставались ребятишками... А жена - какой она стала? Как много ей пришлось выстрадать за эти годы...

Правда, она давно, давно, еще невестой, знала, что ей в жизни предстоит жертвенный путь.

В 1853 году у молодого Чернышевского, еще безвестного учителя словесности в саратовской гимназии, состоялся знаменательный разговор со своей невестой Ольгой Сократовной Васильевой.

Чернышевский тогда говорил:

- "С моей стороны было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью еще чью-нибудь и потому, что я не уверен в том, долго ли буду я пользоваться жизнью и свободою. У меня такой образ мыслей, что я должен с минуты на минуту ждать, что вот явятся жандармы, отвезут меня в Петербург и посадят меня в крепость, бог знает, на сколько времени. Я делаю здесь такие вещи, которые пахнут каторгою - я такие вещи говорю в классе.

- Да, я слышала это.

- И я не могу отказаться от этого образа мыслей - может быть с летами я несколько поохладею, но едва ли.

- Почему же? Неужели в самом деле не можете вы перемениться?

- Я не могу отказаться от этого образа мыслей, потому что он лежит в моем характере, ожесточенном и недовольном ничем, что я вижу кругом себя. И я не знаю, охладею ли я когда-нибудь в этом отношении. Во всяком случае до сих пор это направление во мне все более и более только усиливается, делается резче, холоднее, все более и более "ходит в мою жизнь. Итак, я жду каждую минуту появления жандармов, как благочестивый христианин каждую минуту ждет трубы страшного суда. Кроме того, у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем.

Она почти засмеялась - ей показалось это странно и невероятно.

- Каким же это образом?

- Вы об этом мало думали или вовсе не думали?

- Вовсе не думала.

- Это непременно будет. Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков все растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Вместе с тем растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Вот готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно - когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но я думаю, скорее"^*.

^* (Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 418, М., 1939 г.)

С юношеских лет Чернышевский сознавал - его жизнь в борьбе, его жизнь отдана революции. Еще студентом он определил свои идеалы, свою цель - борьба с самодержавием, с угнетением народа. И готов был не подорожить жизнью для подготовки революции, участия в ней, для революционного переустройства родины.

"Я нисколько не подорожу жизнью, - писал он в юношеском дневнике, - для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока, если б только был убежден, что мои убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства их, и сладко будет умереть, а не горько, если только буду в этом убежден".

Перед решающим разговором с невестой Чернышевский долго, тревожно раздумывал. Он хотел "любить только одну во всю жизнь", любить жену, "как душу свою" - Но перед ним вставал вопрос: а может ли он жениться? Кто знал, какая доля выпадет его жене - жене человека, которому предстояла жизнь трудная, полная опасностей... И, вместо обычного объяснения с любимой девушкой, он правдиво, открыто высказал ей это. Ольга Сократовна поняла его чувство и то, что он обязан был сказать ей. И ответила просто, серьезно, с волнующей искренностью: и ее не испугает бунт...

В жене Чернышевский нашел верного друга. Ольгу Сократовну отличали живость, доброта, природный ум, смелость и решительность. "У нее именно такой характер, какой нужен для моего счастья и радости" - писал в дневнике Чернышевский.

И он был спокоен за свое счастье. Большое, цельное и чистое чувство к жене владело им всю жизнь.

Восемь лет - всего восемь лет! - продолжалась открытая, невероятно энергичная деятельность Чернышевского - страстного публициста, литературного критика, ученого, вдохновителя идейного центра революционных демократов - журнала "Современник". Он работал с подлинно-революционным размахом, чувствуя себя представителем родного русского народа-богатыря.

Одно за другим появлялись его произведения - философские, литературно-эстетические, общественно-политические, - несущие новое слово, проникнутые идеями революционной борьбы против самодержавно-крепостнического строя, борьбы за свободный труд, просвещение народа, за светлое будущее родины. Передовая, демократическая часть русского общества, особенно молодежь, восторженно встречала каждое новое литературное выступление Чернышевского, его "могучую проповедь", ибо Чернышевский умел "и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров"^*.

^* (В. И. Ленин. Соч., изд. 4-е, т. 5, стр. 26.)

Вместе со своим другом и соратником Некрасовым, вместе с Добролюбовым, являвшимся вторым идейным руководителем "Современника", Чернышевский сплотил вокруг своего журнала писателей-демократов, лучшие силы русской литературы. Немногочисленные тогда революционеры тянулись к Чернышевскому, видя в нем своего вождя.

Царская "реформа" 1861 года, ограбившая крестьян, вызвала в деревнях массовые волнения. В это время Чернышевский написал революционную прокламацию "Барским крестьянам". Тогда же он принял участие в организации тайного общества "Земля и воля". В петербургской квартире Чернышевских собирались подпольщики, революционеры, велись долгие беседы, обсуждались планы борьбы. Революционеры готовились к народному восстанию, в котором видная роль отводилась Чернышевскому.

Народное освободительное движение разгоралось. Правящая клика, озабоченная напряженным политическим состоянием государства, боясь революционного взрыва, спешила принять карательные меры.

Революционная ситуация конца пятидесятых - начала шестидесятых годов не переросла в революцию, что определялось условиями жизни России: не было организованной силы, возглавляющей освободительное движение, в лице пролетариата, тогда еще малочисленного. Но эти бурные годы и деятельность революционеров тех лет не прошли бесследно.

Революционеров 61-го года Ленин назвал "великими деятелями той эпохи". Чернышевский, стоявший во главе их, по определению Ленина, "умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя - через препоны и рогатки цензуры - идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей"^*.

^* (В. И. Ленин. Соч., изд. 4-е, т. 17., стр. 97.)

Царское правительство искало повод к аресту Чернышевского. За ним учредили полицейскую слежку. Подозревали, что он может скрыться. Было предписано не выдавать ему заграничный паспорт.

Чернышевский принимал предупредительные меры: сжигал бумаги, которые могли вызвать подозрение. И оставался спокоен: его подпольная революционная деятельность была тщательно законспирирована. Ни малейших улик против него не могло попасть в руки полиции.

Но его все же арестовали.

В "высших сферах" Чернышевского считали не просто выдающимся писателем, но и вдохновителем крестьянских бунтов, студенческих волнений... Боялись его слова, боялись его влияния на молодое поколение. Реакция, возглавляемая самим царем, решила "изъять" Чернышевского, обеспечить свою победу.

Уже находясь в каземате Алексеевского равелина Петропавловской крепости в предварительном заключении, Чернышевский вполне осознал, что расправа с ним будет особенной. Еще бы! Ведь в то время, когда либералы услужливо славословили "царя-освободителя", не кто иной, как он, Чернышевский, осмелился своими статьями защищать интересы крепостных крестьян, назвал царскую реформу "мерзостью", поднял знамя борьбы против самодержавия, угнетения народа.

В прокламации "Барским крестьянам" царь был представлен обманщиком И эта прокламация призывала крестьян начать подготовку к организованному восстанию против царя, помещиков.

Жандармы и полиция не сумели обнаружить прямых доказательств подпольной революционной деятельности Чернышевского, его участия в нелегальных организациях. Обвинить его в публикации неугодных царю статей было нельзя - все статьи печатались с ведома цензуры. Тогда, по указке царя, в III отделении были сфабрикованы лжесвидетельства, подлоги.

Чернышевскому предъявляли подложные улики - он хладнокровно опровергал их. С достоинством, мужественно, гордо держался он перед следственной комиссией, перед судом Сената. Он неутомимо, упорно разоблачал все неуклюжие уловки следователей, рассеивал все лжесвидетельства. Два года продолжалась эта беспримерная, героическая самозащита. Чернышевский принимал все меры к Тому, чтобы сохранить себя для будущей революции. И знал: царь не пощадит его, засудит...

Александр II лично следил за процессом Чернышевского, направлял жандармов, судей. И они, не доказав вину Чернышевского, приговорили его к четырнадцати годам каторги. В приговоре указали, что он "сохраняет в своих сочинениях неуязвимую с точки зрения закона форму и вместе с тем открыто изливает в них яд".

Был день, который впоследствии ученые восстанавливали по минутам, как реставрируют каждую страницу ценной, редкостной книги, - то был день "гражданской казни" Чернышевского, последний день его жизни в Петербурге, накануне отправления в сибирскую каторгу. На Мытной площади, у высокого черного столба с цепями, палач переломил над головой писателя шпагу. И в этот момент юная девушка смело бросила Чернышевскому букет красных цветов...

Астрахань 1880-х годов. Вид города с Волги

Попав в Сибирь, писатель на все вопросы об объявленном ему приговоре отвечал кратко и выразительно:

- Читали что-то, а что именно, решительно не помню.

Прямота и правдивость суждений составляли одну из замечательных черт характера Чернышевского. Он действительно настолько презирал несправедливый приговор, основанный на подлогах, что мало вникал в его содержание.

Царизм действовал расчетливо. Чернышевского не посмели казнить. Это вызвало бы бурю общественного протеста, ибо он был популярным, любимым писателем, "властителем дум" демократической молодежи. Тогда решили отправить его на каторгу, обречь на одиночество, на медленное угасание, сломить волю и могучий ум борца, заживо похоронить.

Память о нем вытравляли: его книги были строго-настрого запрещены и изымались даже из частных библиотек, портреты снимались, было запрещено упоминать его имя в печати.

Лишение трибуны, возможности творческой работы, действия, запрещение его имени - было самым суровым испытанием для такого человека мысли, борьбы, каким являлся Чернышевский.

Он был пленником, захваченным в бою, вырванным из боя. А потому всегда был особенно осторожен, бдителен.

Находясь в Сибири, он переписывался почти исключительно с женой и сыновьями. Переписка шла через жандармскую цензуру. Следовательно, каждый адресат брался на учет в III отделении, мог подвергнуться преследованиям.

Александр II оказал свою "милость", лицемерно сократив Чернышевскому срок каторжных работ вдвое - с четырнадцати лет до семи. В действительности же срок каторги был не сокращен, а увеличен. С 1862 года по 1883 год Чернышевский находился в тюрьмах: сначала в Петропавловской крепости, затем в Сибири - в Кадае и в Александровском заводе, в Вилюйском остроге. По приговору" после отбытия каторги (то есть в 1871 году), Чернышевского должны были перевести на "вольное поселение" в Сибири навсегда. Чернышевский с нетерпением ожидал этого дня. Он надеялся, что его освободят и разрешат поселение в одном из крупных сибирских городов, в Иркутске или Красноярске. И мечтал, что тогда удастся возобновить литературное сотрудничество в журналах.

Но царское правительство признало освобождение Чернышевского опасным: боялось, что он будет вызволен из Сибири революционерами, свершит побег. А потому применило новое беззаконие...

После каторги Чернышевский просидел в тюрьме шестнадцать месяцев, до конца 1871 года, а затем, по секретному предписанию, был сослан на вечное поселение "на край света" - в Вилюйск. Условия там оказались более тяжелые, чем на каторге: сырая, холодная, полутемная камера в острожном замке, где он - один, да круглосуточная охрана. Страже запрещено было покидать острог, оставлять Чернышевского без надзора даже в случае пожара.

Только в сопровождении приставленного к нему казака Чернышевский мог выходить за тюремную ограду, в лес, за пятьсот шагов от тюрьмы - погулять, собирать грибы или цветы.

Порою тюремный режим становился невыносимым, и писателю становилось ясно, что его намеренно хотят извести. Были дни, когда он, запертый в камере, пытался взломать замок. И в Петербург уже летело донесение о его "сумасшествии"...

Русский политический эмигрант, член Международного, товарищества рабочих, Герман Лопатин, пытавшийся освободить Чернышевского из Сибири и затем бежавший за границу, в зарубежном журнале "Вперед" в 1874 году писал: "Правительство не переставало обращать на Чернышевского самое бдительное внимание и употреблять по отношению к нему такие меры строгости, которые не употреблялись ни с одним из политических и уголовных ссыльных... в Сибири".

Карл Маркс изучал русский язык, чтобы читать труды Чернышевского в подлиннике. В библиотеке Маркса были собраны основные произведения Чернышевского. Маркс характеризовал Чернышевского, как великого русского ученого и критика, собирался написать о нем специальную работу. С возмущением писал Маркс о царском "правосудии", сочувственно относился к попытке Лопатина вызволить Чернышевского.

Фридрих Энгельс назвал Чернышевского великим мыслителем, "которому Россия бесконечно обязана столь многим и чье медленное убийство долголетней ссылкой среди сибирских якутов навеки останется позорным пятном на памяти Александра II "Освободителя"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 16, ч. 2, стр. 389.)

Чернышевский оставался непримиримым врагом самодержавия - в этом правительство не сомневалось. И все же была сделана попытка заставить его склонить гордую голову перед царем. В 1875 году в Вилюйск приезжал адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири Винников. Он подчеркнуто вежливо обратился к ссыльному писателю:

- Николай Гаврилович, я послан со специальным поручением от генерал-губернатора именно к вам... Вот не угодно ли прочесть и дать мне положительный ответ в ту или другую сторону.

И подал ему заготовленное прошение о помиловании. Следовало только подписать его.

Чернышевский прочел и невозмутимо возвратил прошение:

- В чем же я должен просить помилования? Это вопрос... Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды... От подачи прошения я положительно отказываюсь...

Ольга Сократовна также не хотела подавать прошения царю. По желанию сыновей она поставила свою подпись под прошением о переводе Чернышевского в местность с "более благоприятным климатом". Но тогда же написала сыновьям: "Для вас обоих я сделаю то, что вы хотите. Но знайте, что это будет оделано против моего и наверное против желания вашего отца. Я никогда не ждала ничего для Николая Гавриловича. Я знала, что его сгноят там. Для чего же кланяться?"

Даже люди, враждебные революционной демократии, поражались жестокости расправы с Чернышевским. Видный поэт того времени граф А. К. Толстой, известный консервативными взглядами, все же неприязненно относился к деспотизму. Пользуясь своей давней близостью к царю, он в 1864 году, во время царской охоты, сделал попытку замолвить слово за великого узника:

- Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского...

Александр II строго оборвал его:

- Прошу тебя, Толстой, никогда не напоминать мне о Чернышевском.

То были страшные годы - почти двадцать лет каторги и ссылки. И оставалось мало надежд вырваться оттуда к свету. Но ни малейшего уныния или чувства обреченности не проявил Чернышевский. Ничто не сломило его верности своим идеалам.

Необычайно тяжелые испытания выпали в эти годы и на долю Ольги Сократовны. Она оставалась в одиночестве, отверженная от общества, с детьми. Замкнулась в себя, оставалась гордой и независимой, воспитывала сыновей.

Третье отделение учредило за ней строгий секретный надзор.

В 1866 году с восьмилетним сыном Михаилом она совершила поездку в Сибирь, в Кадаю. Надо было ехать на ямщицких лошадях семь тысяч четыреста верст, полгода быть в пути по непроезжим дорогам Сибири, чтобы получить краткое, четырехдневное свидание, в присутствии жандармов... Не раз она изъявляла желание жить в Вилюйске. Чернышевский на это не мог согласиться. Ведь он находился в тюрьме, и Ольга Сократовна, переехав к нему, должна была бы разделить его участь.

В письмах из Сибири Чернышевокий с ней одной делился задушевными мыслями, поддерживал в ней бодрость, веру в будущее. Из Вилюйска он беспрерывно уверял ее: "Я совершенно здоров и живу хорошо". Уверял, что совершенно доволен жизнью. Даже расписывал то "изобилие" и "роскошь", которые сдружают его и не нужны ему по его простым привычкам. Часто вкладывал в письма собранные им и засушенные северные цветы...

И вот он возвращался в Европейскую Россию, к родным, любимым людям.

В Сибирь он попал, когда ему было тридцать пять лет. Возвращался оттуда стариком...