94. Шарль де Мазад Россия при императоре Александре II

(Статья известного французского писателя-публициста, популярного политического обозревателя и литературного критика Шарля де Мазада (1821-1893) была опубликована 15 января 1862 г. во втором номере журнала "Revue dex Deux Mondes" (стр. 257-295). На русском языке печатается впервые (в переводе В. А. Слободчикова).

Герцен в примечании к статье "Мясо освобождения" писал о сочинении Мазада: "В серьезных периодических изданиях бывают замечательные статьи о России. Не далее как во 2 январской книжке "Revue des deux Mondes" помещена очень интересная статья Charles de Mazade "La Russie sous le regne dAlexandre II". Мы поговорим об ней в одном из следующих номеров" (Герцен, т. XVI, стр. 25-26). Особо о сочинении Мазада "Россия при императоре Александре II" Герцен не написал. Но после появления в печати 1 апреля 1866 г. третьей статьи Мазада, посвященной России и польскому восстанию, Герцен дал обобщенную характеристику всех его работ. Отмечая, что они написаны "искусным пером", Герцен подчеркивал хорошую осведомленность автора, достоверность источников, которыми он пользуется, отсутствие предвзятого мнения. Но Герцена не удовлетворяло то, что в основном статьи Мазада касаются поверхностных явлений. "Полные интереса страницы г. Мазада,- пишет Герцен,- напоминают нам солидные труды д-ра Рейе о накожных болезнях. Г-н Мазад также не заглядывает глубже эпидермы; но превосходно описывая поверхностные сыпи и язвы, он невольно заставляет нас задумываться о внутренних силах, которые так бурно действуют в крови, ныне лихорадочно возбужденной и столь спокойной двадцать лет тому назад... Со времени появления его первой статьи автор великолепно понял, что лед тронулся, что внутри империи происходит брожение". Герцен упрекал Мазада за то, что, "обладая таким талантом и умом", он в некоторых случаях "принимает на веру предвзятые мнения людей, враждебных русскому движению, и в особенности мнения крепостников" (Герцен, т. XX, ч. 1; стр. 309-310). И однако при всех недочетах статья Шарля де Мазада представляет собой замечательное публицистическое произведение по истории общественного движения в России конца 50 - начала 60-х гг. XIX в., неизвестное до сих пор широким кругам исследователей.)

Россия в течение долгого времени была великой неизвестной страной, внешне цивилизованной и европейской, но внутренне замкнутой и полной тайн. В нее проникали с трудом и, проникнув, оказывались лицом к лицу или с официальным миражом или с огромной и туманной массой, которую в ее необъятности невозможно было охватить взглядом; из этой обширной и столь сурово оберегаемой державы ничто не выходило, ничто не проглядывало, разве только временами, может быть, доносился отдаленный гул, терявшийся и искажавшийся в атмосфере Запада. Российская империя представлялась силой, скованной неограниченным самодержавием, бьющейся в самой себе, в глубинах своих таящей загадку и время от времени угрожающей Западу тяжестью семидесяти миллионов человек, покорных замыслу великого честолюбия. Тридцать лет правления императора Николая в высшей мере способствовали приведению России в положение нации, исковерканной раболепством, молчанием и покорным фанатизмом. И тем не менее, разве Россию не захлестывает сейчас всеобщее волнение нового разума, повсеместно разрушающее старые крепости, которым уже ничего не остается, как только вступать в последний бой? Суть того, чего мы обычно не знаем доподлинно или знаем только смутно и неполно, суть того, что временами удавалось рассмотреть сквозь нескладность русской политики в делах Польши, заключается на самом деле в том, что империя царей в последние годы сама подходит к одной из тех граней, которые, конечно, еще не есть революция, но которая, если вовремя не осмотреться, явится ее преддверием, где народ и правительство встанут лицом к лицу: один - стряхивая свое бездействие, а другое - в растерянности чувствуя, как тает сила исчерпавшей себя системы, и не зная, что же делать - сопротивляться или уступить. Таково подлинное состояние России под покровом, еще скрывающим ее от глаз Европы.

Я не посмел бы необдуманно заговорить о таком странном, таком сложном, но таком естественно сложившемся положении вещей для того только, чтобы привлечь внимание просто тех, кто мыслит, и тех, кому в политических соображениях необходимо учитывать роль этой северной силы, но русские сами уже не боятся срывать покрывало: они говорят в России и вне ее пределов, вокруг императора Александра II и в самых отдаленных губерниях империи, и от этого возбуждение, которое от того, что оно еще отдаленно и загадочно, не становится менее реальным, и за которым внимательным взглядом следят самые прозорливые, умы, находящиеся в центре этого положения,- от этого возбуждения, утверждаю я, создается удивительное и неожиданное впечатление: Россия сегодняшнего дня поистине не лишена сходства с Францией в канун 1789 года в правление Людовика XVI, в тот исключительный момент, о котором один честный и искренний ум написал книгу, целью которой было указать средства, при помощи которых еще можно было бы избежать революции.

Что же, в действительности, общего в теперешней России и в прошлой Франции? Абсолютная монархия, опороченная как в своей основе, так я в системе управления, уже обессиленная в глазах всех классов нации; пышное расточительство в соединении с фактическим финансовым бессилием и потерей кредита; нерешительное правительство, с одной стороны, под давлением общественного мнения, убежденное в необходимости некоторых реформ, но, с другой стороны, вдруг останавливающееся и аннулирующее уже сделанные им уступки; монарх, желающий блага, но колеблющийся в отношении средств его достижения и связанный традициями самодержавия, от которых он не может отречься и которые он не в силах осуществлять; придворные интриги приверженцев старого режима, парализующие всякое либеральное поползновение и порой удаляющие людей, воодушевленных прекрасными намерениями; полуразорившаяся знать, часть которой, в особенности молодежь, стремится завоевать положение силой новых идей, подобно Лафайету и Ноайли во Франции до 1789 года, в то время, как другая - безудержно предана старым порядкам; третье сословие,- если только можно употребить это слово для России,- движимое глубокой ненавистью к аристократии и привилегиям; глухая оппозиция всего общества, проявляющаяся в разных формах, в общем духе недовольства, даже в песнях, бичующих власть и ее носителей; литература, полная соков, жара и намеков, проводник и опора противодействия; политические памфлеты, издаваемые за границей, как некогда для Франции печатались швейцарские, голландские и английские брошюры; почти повсеместный дух скептицизма в вопросах религии; откупщики, проникающиеся либеральными мыслями и покровительствующие литераторам; народные массы, наконец, призванные к освобождению и требующие уже значительно большего, чем им предоставляется; повсюду неувязки, везде отсутствие руководства. Вот некоторые из черт того исключительного положения, которое почти стихийно создалось после режима безмолвных оков, введенного императором Николаем, и которое за несколько лет стремительно приобрело такой размах, что человек, видавший Россию во время прошлого царствования, с трудом узнал бы ее теперь. Что удивительного в этом современном развитии народов, так это в какой-то мере цивилизаторская и освободительная роль войны. Итальянская война создала для Австрии отрадную и неотложную необходимость конституционных преобразований в качестве утешительных наград за поражение. Восточная война, совпавшая с переменой монарха, была для России толчком того неожиданного движения, которое мы наблюдаем теперь, и пробудила новое государство путем расстройства политической системы, уязвленной одновременно в ее внутренних силах и в полете ее честолюбия и пораженной в самом ее высокомерном, в самом гнетущем ее выражении - в личности самого царя Николая.

С какой бы стороны ни рассматривать это движение, вот уже в течение нескольких лет глухо волнующее Россию, это, по существу говоря, начало новой эры, уже имеющее свои характерные черты, свои принципы борьбы, свои глубинные трудности. Прелюдией к этой новой эре явилась смерть императора Николая 2 марта 1855 года; Парижский мир 30 марта 1856 года был ее решительным часом. С этого дня в России обнаружилась интересная перемена; началось движение. Трудно было бы, поистине, понять эту перемену, если не вспомнить, чем была Россия еще в канун того дня, когда обстоятельства поставили правительство царя и русскую нацию в столь новые условия. Столкнувшись с преждевременной попыткой либерализма в самый день своего восшествия на престол 26-го декабря 1825 года и с тех пор непрерывно обуреваемый злосчастным воспоминанием, император Николай в течение тридцати лет преследовал как мятеж всякое стремление к реформам, всякое инакомыслие и соединял в своих руках все пружины чудовищного единодержавия. Он был на троне после Петра Великого самым явным и, можно сказать, самым крайним олицетворением царизма, этой странной смеси азиатчины с немецким бюрократизмом. Тяжелым орудием прошлого царствования было III отделение личной канцелярии императора, это страшное отделение политической полиции, состоявшее из жандармов и в течение долгого времени руководимое самым видным при-

ближенным царя - графом Орловым. Может быть, еще никогда человек <Николай I.- Ред.> не вызывал такого страха, не заставлял все склоняться перед собой, и было, действительно что-то магическое в абсолютной власти этой монаршей личности, располагавшей жизнью, богатством, самими мыслями своего народа. С устрашающей убежденностью император Николай делал все возможное для того, чтобы отвернуть русских от потока европейских идей, помешать им получать либеральное образование в университетах и участвовать посредством литературы и прессы в брожении умов. Перед цензурой в его правление стояли не только политические задачи - она блюла некую официальную мораль и вникала в самые ничтожные детали. Однажды на страницах газеты, в которой говорилось о Людовике XV и о мадам дю Барри, цензор превратил короля Франции в маркиза и отправил мадам дю Барри замаливать свои грехи в монастырь.

Своеобразно соединяя рассудительность начальника с порывистостью, более того,- с самоослеплением, император Николай порой возмущался продажностью и взяточничеством, которые он чувствовал вокруг себя, но он не видел, что взяточничество и продажность были следствием, наказанием того строя, который он беспощадно отстаивал; он считал себя защитником системы законности, высоких общественных традиций и не видел, что сам порождал вокруг себя бесплодное раболепство, доходившее до того, что во время последней войны ему не осмеливались сообщать тягостные для его самолюбия новости, "дабы,- как говорили,- не огорчать его", а на самом деле, чтобы не подвергать себя его гневу. Вплоть до кризиса Восточной войны моральное состояние России было поистине ужасным. Должность, орден, улыбка императора были предельной мечтой каждого русского человека. В безудержной вольности нравов старалась забыть аристократия свое порабощение; родители уже не посылали детей в университеты, боясь как бы они не прониклись вольнолюбивыми мыслями, которые могли привести их в Сибирь или навлечь другие несчастья: их отправляли в армию, в кадетские корпуса. А для этого приходилось выслуживаться перед каким-нибудь вельможей, обожавшим парады и любившим покрасоваться на военных учениях.

Среди такого общества насчитывалась только горсточка свободолюбивых умов, смотревших в будущее, тщательно лавировавших среди шпионов и всегда чувствовавших себя под угрозой доноса за малейшее слово, за запретную книгу. Среди них - несколько университетских профессоров, литераторы и совсем небольшое число молодых людей из дворянства. Основным местопребыванием этой неуловимой кучки была Москва - подальше от глаз хозяина. Москва поистине подлинный очаг русской жизни. Именно здесь живут семьи, более или менее независимые и не стремящиеся к должностям,- родовая аристократия; именно отсюда вышло большинство знаменитых русских писателей, и именно здесь прочно сохранились национальные стремления, наиболее враждебные немецкой бюрократии. В особенности до реакции 1848 года Москва была подозрительным лагерем если еще не широкого либерализма, то, по крайней мере, оппозиции. Поэтому-то император Николай и не любил Москвы; он редко бывал там, он предпочитал Санкт-Петербург, этот город, лучше всего представлявший систему германского абсолютизма, пересаженного на русскую почву, город мрачной роскоши, ледяной стройности, с чиста официальным лицом, где - непрерывные маневры, мундиры,, ливреи, экипажи и, по существу, ничего подлинно свойственного русской жизни: "Город пышный, город бедный,- писал Пушкин,- дух неволи, стройный вид, свод небес зелено-бледный, скука, холод и гранит!"^*. А помните ли вы описание, которое дает Петербургу Мицкевич в "Дедах"? "А кто столицу русскую воздвиг,- говорил он,- и славянин, в воинственном напоре, зачем в пределы чуждые проник, где жил чухонец, где царило море? Не зреет хлеб на той земле сырой, здесь ветер, мгла и слякоть постоянно, и небо шлет лишь холод или зной, неверное, как дикий нрав тирана. Не люди, нет, то царь среди болот стал и сказал: "Тут строиться мы будем!" И заложил империи оплот, себе столицу, но не город людям"^**.

^* (Цитата из стихотворения "Город пышный, город бедный..." А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 томах, т. III. М - Л., Изд. АН СССР, 1950, стр. 77.)

^** (Цитата из отрывка под названием "Петербург", входящего в третью часть поэмы Мицкевича "Деды". А. Мицкевич. Избранные произведения, т. II. М., 1955, стр. 246.)

Любопытным фактом в истории России является разница в роли и характере этих двух городов, представляющих два столь различных духа; один - теснейшим образом слит с русской национальной жизнью, другой - огромная и суровая выдумка той системы, последним и могущественным олицетворением которой был император Николай.

Император Николай не видел, что, когда он после тридцатилетнего правления выступал на борьбу против Франции и Англии, объединенных под общим знаменем, он рисковал в этой страшной игре не только замыслами великого внешнего честолюбия, престижем своего могущества перед лицом всего света, но также и целой системой своего внутреннего владычества. Чтобы сохранить свое положение нетронутым,- может быть, даже более сильным после такого испытания,- он должен был из столкновения выйти обязательно победителем, и мечта эта была, конечно, горделивой - мечта о торжестве над Францией и Англией, собиравших постепенно в свой лагерь все другие державы Европы. Поражение означало бы в такой же мере провал его внутренней политики, как и его оружия, и система его потеряла бы тот авторитет, с помощью которого он сдерживал Россию. Поэтому разбросанные по империи либерально настроенные русские ожили в своих надеждах, видя, как вспыхивает война, последствия которой они предчувствовали; принимая все в расчет, они не могли не симпатизировать европейскому делу; в то же время самые исступленные сторонники императора Николая, наоборот, испытывали некоторую тревогу, которую они поначалу пытались прикрыть бахвальством против западных держав. По мере того как развертывалась борьба, такое положение становилось все очевиднее. Случилось то, что должно было случиться: русские либералы, хотя и страдая в своих патриотических чувствах, не могли удержаться, чтобы тайно не приветствовать каждую победу союзников. Придворные, со своей стороны, стали терять уверенный тон и уже не куражились насчет Франции и Англии; они еще не шептали вслух - они бы этого не посмели,- но они уже чувствовали растерянность, и, когда 2-го марта 1855 года умер император Николай, это было, надо прямо сказать, подлинным облегчением для всех. Никогда еще смерть человека не была так похожа на спасение. Сквозь официальную скорбь проглядывало тайное удовлетворение. Уже не только одни либералы позволяли себе порицать столь долго длившуюся политику, но и те, кто ничего не осмелились бы сказать при жизни императора Николая, после его смерти обрели и дар слова и независимость. Вчерашние льстецы становились самыми горькими хулителями, и было поистине забавно или скорей печально видеть, как сановники в орденах, приближенные покойного царя, не щадили слов по адресу владыки, перед которым они не смели раскрыть рта. Каждая победа союзнических армий умножала оппозицию. Все без труда соглашались, что порядки императора Николая являлись источником всех бед страны, и в конечном счете в эту эпоху в России падения Севастополя гораздо менее боялись, чем это обычно принято думать; уж не считая того, что воинская честь была спасена истинным героизмом сопротивления, в событии этом видели неизбежный конец войны и начало новой политики. Я не хочу сказать, что царский абсолютизм еще не имел крепких корней и не мог бы вновь сплотить своих смущенных сторонников, но в этот момент мир и либеральные реформы казались желанными и инстинктивно предчувствуемыми условиями правления, которое, в действительности, началось только с того дня, когда Парижский договор прекратил борьбу России и Запада. До этого времени, можно сказать, шла только ликвидация политики императора Николая.

Несомненно, новое царствование начиналось в трудных условиях с большими задачами и обязанностями, но впереди возникала возможность для разумного обновления черпать неизмеримую силу в благосклонной общественной поддержке. Новый государь, казалось, во многих отношениях отвечал новым условиям. Александр II был еще молод, ему едва исполнилось тридцать семь лет. Строгий и ревнивый режим воспитания, который император Николай ввел для того, чтобы держать цесаревича вдали от государственных дел, как, впрочем, и всех других членов семьи, казался верной гарантией, ибо, следовательно, ничто не привязывало нового императора к прошлому. По правде сказать, он был отдан на попечение воспитателю, недостаточно подходящему для того, чтобы развить в нем высокие и основательные политические способности. Наставником этим был генерал Назимов, нынешний губернатор Литвы, тот самый, кто еще совсем недавно ссылался на брак в Кане Галилейской^*, чтобы разогнать общества трезвости и позволить крестьянам дуреть от водки; несмотря на недостаток серьезной подготовки, новый император имел природный характер, существенно отличавшийся от характера своего отца: он был натурой более мягкой, хотя и более нервной и впечатлительной; его считали человеком доброго сердца и честных намерений. С самого начала правления он показывал, что чувствует поддержку народа. В день коронации он вдруг залился слезами, как бы ощутив всю ложившуюся на него тяжесть огромной ответственности. Будучи человеком мало склонным к смелым и решительным действиям, он, однако, имел душу, тронутую идеями добра. Стоило ему только захотеть, и он мог стать популярным, и в действительности он был популярным в отношении всего того, чего от него ждали. Со всех сторон ему высказывали симпатию, привязанность и доверие. Старались таким образом привлечь его на путь реформ и его самого уверить в его либеральности. Один остроумный русский человек сделал едкое, но справедливое замечание: "Если бы царь Николай,- сказал он,- запретил жителям столицы выходить на улицу, а Александр при своем восшествии на престол отменил этот запрет, все бы кричали со всех сторон: какой либеральный монарх!" Новый царь на самом деле сделал большее, чем позволил жителям столицы выходить на улицу. Император Николай ограничил число студентов в каждом университете тремястами; Александр II уничтожил этот запрет. Цена заграничного паспорта во время прошлого царствования порой достигала 500 рублей или 2000 франков, что было равносильно запрету выезда за границу; эта цена была значительно снижена. Император Николай не разрешал издание ни одной новой газеты; Александр дал многочисленные разрешения: он не только разрешил издавать новые газеты, но и сократил цензурные строгости, дошедшие до неслыханных размеров. Покойный царь не хотел даже слышать о помиловании высланных в Сибирь зачинщиков заговора 26 декабря 1825; коронование нового императора было отмечено амнистией, которая хотя и имела ограничения, но все же была благодеянием. Николай категорически отказывался привлекать частные компании для строительства железных дорог; он видел в этом нечто революционное; Александр предоставил одной французской компании концессию на русские железные дороги и, кроме того, разрешил создание ряда акционерных промышленных обществ, само существование которых внушало отвращение самодержавному инстинкту его предшественника. Наконец, одной из первых забот нового царя было раскрепощение крестьян, этот опасный вопрос, последнее слово в котором еще далеко не сказано, но все же несколько месяцев тому назад решение его было намечено царским манифестом. Все это придавало началу царствования налет либерализма, пробуждавшего чаяния русского народа, хотя и делалось это, главным образом, для повышения престижа царского правительства в глазах Европы. Как все хорошо помнят, петербургское правительство открыто претендовало на роль реформатора и либерала; и это настолько казалось правдоподобным, в особенности если говорить о политике князя Александра Горчакова, министра иностранных дел нового царя, что в течение долгого времени полагали, да и сейчас еще иногда полагают, что правительство царя целиком ушло в реформы, что оно находится во главе прогресса в России, что царь и окружающие его сановники значительно более либеральны, чем сам русский народ.

^* (По евангельскому преданию, Христос в Кане Галилейской превратил на брачном празднестве воду в вино.)

Какова же на самом деле действительность и до какой степени русское правительство, со своей стороны, вступило на тот путь, на который его толкало общественное мнение? Именно здесь, может быть, скрывается ключ теперешнего положения этой обширной империи. Было бы, в сущности говоря, просто своеобразной ловкостью и тактом высшего порядка представлять Россию страной, которая всецело занялась внутренними реформами и либерализмом сейчас же после войны, которая изнурила ее гораздо больше, чем это могли предполагать в Европе. Россия выходила из войны, доведенная до крайности в отношении людей и средств. Армия была или истреблена или дезорганизована. Страна была в таком удрученном и истощенном состоянии, что правительство сейчас же после Парижского трактата оказалось вынужденным приостановить набор новобранцев сначала на три года, а затем в силу необходимости не проводить набора вплоть, до сегодняшнего дня. Со стороны финансов на Россию давил достигший чудовищных размеров гнет кредитных билетов, которые до сего времени еще не оплачены и которые еще предстоит ликвидировать; бумажные знаки, выпущенные для временных нужд войны, оцениваются более чем в 700 миллионов: рублей. Я уже не говорю о неясности финансового руководства, об административных растратах, дошедших во время войны до такого положения, что в складах города Николаева император увидел мел вместо муки, или что покойники продолжали числиться в госпиталях на излечении. В связи с такими фактами несколько генералов было разжаловано в солдаты, но, впрочем, вскоре помилованы. Что могла в подобных условиях сделать Россия, сама чувствовавшая свою слабость? Ей оставалось только замкнуться временно и прикрыть свое вынужденное воздержание достойным покровом. Именно в этом суть знаменитого выражения князя Горчакова: "Россия собирается с силами"^* - блестящего выражения, напоминающего декларацию либерализма, но оно, по сути дела, было всего-навсего дипломатической фразой, ловко брошенной Западу, чтобы прикрыть бездеятельность внешней политики. В Европе по этому поводу могли ошибиться, но в России - нет.

^* (Слова из циркуляра министра иностранных дел России А. М. Горчакова от 21 августа 1866 г. русским дипломатическим представителям за границей.)

По правде говоря, в таком положении было больше замешательства, чем настоящего действия и обдуманных либеральных намерений. Александр II желал добра - в этом нельзя сомневаться,- но он был запутан в сетях мощной бюрократии, в хитросплетениях двора, инстинктивно враждебного всяким сдвигам, всякому прогрессу. По восшествии на престол он облегчил русскому обществу гнет некоторых из его самых тяжких оков, но в это же время он продолжал держать в своих комитетах людей, до мозга пропитанных духом прошлого царствования, полностью преданных порядкам царя Николая; с большим трудом и ценою огромных компенсаций он решил удалить двух из наиболее одиозных в глазах общественного мнения сановников - генерала Клейнмихеля, главнокомандующего путями сообщений и публичными зданиями, и генерала Бибикова, министра внутренних дел. К тому же следует сказать, что Александр II вовсе не был тем, что можно назвать либеральным монархом; его воспитывали в культе самодержавного всемогущества. Либералы, конституционалисты, радикалы, социалисты - все эти оттенки путаются в его представлении и принимают обобщенное наименование: красные. Меньше всего он понимает рациональную систему политического устройства, затрагивающую прерогативы абсолютной власти в том виде, в каком он ее принял. Еще совсем недавно министр финансов Княжевич, видя неограниченные расходы двора, отважился попросить царя соблаговолить хотя бы приблизительно определить потребности короны, чтобы раз и навсегда установить бюджетную сумму для их покрытия; царь рассердился, усматривая в этой просьбе какую-то попытку косвенного контроля, посягательство на его монаршую неограниченность, и потребовалось самого малого, чтобы Княжевич оказался не у дел. Когда пару лет тому назад созывались губернские комитеты земледельцев дли изучения вопроса об освобождении крепостных, тверской комитет осмелился в обращении к царю употребить слово "конституция"; царь возмутился и выслал двух членов комитета Унковского и Европеуса в Вятку и в Пермь. По правде сказать, несколько месяцев спустя он раскаялся в своей вспыльчивости и отменил ссылку^*.

^* (Описываемый автором случай имел место, хотя и при несколько других обстоятельствах. В феврале 1859 г. в Твери собрались на очередные выборы должностных лиц все дворяне губернии. Незадолго же перед тем министр внутренних дел С. С. Ланской разослал высочайшее повеление запретить губернским дворянским собраниям обсуждать крестьянский вопрос. Этот циркуляр, как высказалось большинство тверских дворян (и особенно горячо А. И. Европеус и А. М. Унковский), противоречил существующему законодательству о правах дворянских собраний, и потому они отказались подчиниться царскому распоряжению, переданному министром внутренних дел. На имя Александра II был послан адрес с ходатайством об отмене запрета. Оппозиционное выступление тверских дворян привело царя в бешенство. Сделав "общее внушение", он распорядился отстранить от должности губернского предводителя А. М. Унковского; Вслед за тем распространился слух о том, что некоторые тверские дворяне якобы хотят еще до официального распоряжения правительства освободить крестьян и готовят об этом печатные прокламации. Для расследования дела в Тверь был послан генерал Ефимович. Слух оказался ложным, но Ефимович посчитал, что пребывание А. И. Европеуса и А. М. Унковского в Твери действует возбуждающе на дворян. Этого оказалось достаточным, чтобы без суда сослать А. И. Европеуса в Пермь, а А. М. Унковского - в Вятку. Правда, в конце 1860 г. они были возвращены на жительство в Тверскую губернию (см.: "Материалы для истории упразднения крепостного состояния", Берлин, 1860, т. II, стр. 260-272; А. А. Корнилов. Общественное движение при Александре II. М., 1909, стр. 63-66).)

Даже освобождение крестьян ни в какой степени не явилось результатом политики либерализма: эта единичная реформа была завещана императором Николаем, который, конечно, задумал ее не в либеральных целях. И - что очень важно отметить,- если при проведении реформы, которая как будто должна была стать гордостью его царствования, Александр II проявил действительно непоколебимую волю и исключительную твердость, если он оказал решительное сопротивление сторонникам крепостничества, так это только потому, что его отец на смертном одре завещал ему это великое мероприятие. Что же касается других реформ, о которых порой так много говорят, то в действительности ни одна из них не была ни тщательно осуществлена, ни даже основательно задумана. Не исчезла ни одна из пружин правления императора Николая. При новом царе, как и при прошлом, III отделение канцелярии его величества, т. е. тайная полиция, продолжала кассировать постановления трибуналов. Ничего не было сделано, чтобы рассеять административные или финансовые неясности, чтобы упростить судопроизводства, чтобы положить конец этой развратительной взаимозависимости правосудия, администрации и полиции, и в конце концов единственной решающей и высшей властью продолжала оставаться власть военная. Все это было наследием царя Николая, которому любил подражать Александр II вплоть до внешнего поведения, и особенно в его пристрастии к военным маневрам, к парадам. В этом поведении, видимо, заключалось одно из дурных предзнаменований нового царствования; люди видели, как новый царь вскоре после восшествия на престол принимается менять военные формы, издавать многочисленные указы о расцветке генеральских брюк, о покрое одежды, о шишаках, о кантах. Сегодня отменяли офицерские эполеты, завтра их снова вводили, чтобы затем снова уничтожить. Сами офицеры были доведены до крайности, а недовольная петербургская публика, намекая на титул, всегда сопровождающий имя царя, придумала следующую шутливую форму: "Николая Первого незабвенной памяти Александр Второй, военный портной". Впрочем, русское правительство продолжало еще в глазах Европы казаться либеральным в то время, когда это обманчивое представление уже в значительной мере рассеялось в самой России.

Крылатая фраза министра иностранных дел, находившегося в замешательстве,- "Россия собирается с силами" тем не менее не была лишена основания. В действительности, под влиянием мира и перемены монарха происходили странные изменения, до происходили они в силу обстоятельств в недрах самой страны и вне зависимости от мероприятий правительства, происходили они в силу ряда непредвиденных причин, и, как ни странно, одной из первых причин этих изменений являлся сам император. Александр II не был либеральным монархом, это верно, но он был натурой умеренной и доброжелательной. А в таком государстве, как Россия, все сейчас же ориентируется на личность монарха, и тон, задаваемый сверху, проникает до самых низших ступеней общественной лестницы. Администрация вся целиком перенимает у царя характерные черты, склад, все, вплоть до внешних признаков. При жизни императора Николая царил всеобщий тон деспотической суровости. Все лепилось по образу и подобию господина. Каждый полицейский подражал его голосу, старался перенять его походку, его манеры. Николай находил удовольствие в подавлении малейшего признака независимой мысли, в выслушивании всевозможных доносов. Чтобы угодить царю, полиция проявляла неслыханное рвение, слежка принимала устрашающие размеры: ловили каждое украдкой брошенное слово, отыскивали запрещенные книги и стихи, докладывали царю обо всем, даже о семейных тайнах. Одна только смена монарха немедленно изменила поведение администрации: понемногу исчез дух военной напряженности, полиция одно время стала почти вежливой и приветливой. У Александра не было ни вкуса, ни сноровки для всеобщего инквизиторства. Однажды знаменитый доносчик представил ему донос: царь приказал выдать ему 25 рублей и разорвал донос. Полиция, видя, что нет никакой надобности в излишнем рвении, стала проявлять сдержанность. На некоторое время прекратились подслушивания, розыски запрещенных книг, выслеживание заговоров и тайных обществ, высылки в Сибирь, и, как бы равняясь на характер нового императора, смягчились все государственные пружины, администрация стала более терпимой и мягкой. К чему же привело это временное смягчение? Русские вздохнули свободнее. Вышло на свет то, что было подавлено и скрывалось. Пробудился дух нации, стряхивая немую апатию, царившую повсюду во времена Николая. С изумительной быстротой стало проявляться во всех направлениях огромное оживление. За несколько лет русское общество полностью изменилось в характере, в мыслях, в облике, в значительной мере обгоняя правительство, которому едва хватало времени, чтобы разглядеть происходящее вокруг него, и которое не знало, что же делать, и поэтому не делало ничего. Это-то как раз и создавало ему в. Европе репутацию либерализма. Фактически же не правительство проявляло инициативу, а русское общество становилось либеральным и оказывало огромное давление на власть, которой порой ничего не оставалось другого, как допускать то, чему она не могла воспрепятствовать.

К тому же русские очень умело воспользовались некоторыми из мероприятий, которыми было отмечено начало царствования Александра II. Так, когда была снижена цена на заграничные паспорта, началось целое паломничество на Запад. За один только год более пятидесяти тысяч человек выехало за границу. До тех пор только большие господа в поисках роскоши и удовольствий пользовались привилегией ездить в столицы Европы. Теперь это были, конечно, те же господа, но, кроме них, ехали служащие, низший офицерский состав, молодежь, закончившая университеты, значительное число промышленников и негоциантов. Всякий, имевший немного денег, отправлялся на Запад уже не ради удовольствий, а чтобы учиться, просвещаться. Как известно, русские как средних, так и других классов обладают способностью с удивительной легкостью воспринимать чужие идеи. Непрекращающийся поток поездок во Францию, в Англию, в Германию способствовал проникновению в Россию множества новых идей и сведений об общественных порядках Европы. Что-то подобное имело место около полувека тому назад, когда офицеры армии Александра I, сражавшиеся с Наполеоном и дошедшие до Парижа, вернулись в Россию, полные идей, скрытое распространение которых привело к революционной попытке 1825 года, перед которой чуть не закатилась звезда императора Николая.

С неменьшей жадностью была подхвачена возможность выпуска новых изданий: здесь результаты были еще ощутимее. На Западе, возможно, с трудом поверят, что сегодня в России имеется огромное число изданий, если, по правде говоря, еще не ежедневных газет, на издание которых правительство никогда легко не соглашалось, то еженедельных, двухнедельных, месячных сборников и журналов, в которых получила развитие целая новая литература, быстро сумевшая, пользуясь временным ослаблением цензуры, завоевать почву и ставшая за короткий срок подлинной силой. Нигде в Европе литература не имеет и не может иметь такого значения, как в России. Там, где внутренние силы народа могут проявляться в иных формах и имеют естественный, постоянный выход, литература является просто одним из элементов общественной жизни; в России же при отсутствии социальных организаций, где общественное устройство воплощается в абсолютной власти, все возмещает литература. В ней именно концентрируется общественная жизнь страны, она является центром, где сосредоточиваются все мысли, все чаяния общества. Именно этим объясняется подлинная популярность литературы в России и то чувство симпатии, которое развивается тем сильнее, чем больше подвергается она ударам или угрозам. Сегодня не время терпеливо и искусно создаваемых произведений; таких мало сейчас. Современное развитие требует формы более быстрой, более доступной для всех, более непосредственно бьющей в цель. Поэтому почти вся русская литература сегодняшнего дня сосредоточивается в журналах, о которых упоминалось выше и которые насчитывают тысячи читателей; главными являются "Современник", "Русский вестник", "Отечественные записки", "Русское слово", "Сын отечества", "Библиотека для чтения" и другие. В них находят отражение все вопросы, волнующие Европу; комментируются и популяризируются западные произведения, и, само собой разумеется, повсюду господствует, хотя и с разными оттенками, дух либеральной оппозиции. Надо сказать, что в них не разрешается говорить о России, о ее правительстве, ее государственных деятелях, о ее самых темных сторонах, зато с целью описать культуру и прогресс, в них говорят об Англии, о Франции, о Бельгии, об Италии или говорят об Австрии или о какой-нибудь другой абсолютной монархии, когда хотят вскрыть пороки деспотизма, пагубную роль централизации, темные стороны бюрократии и полиции. В искусстве намеков и косвенных указаний русские писатели достигли высшей степени мастерства; они говорят все, что хотят сказать, умея ловко сбить цензуру с толку. До сих пор им это удается тем лучше, чем меньше цензоры, люди в большинстве посредственного образования, мелкие чиновники, выбранные случайно чаще всего среди бывших офицеров, узнают самих себя в этих искусных литературных хитросплетениях. Поскольку в статье не стоит вопрос ни о правительстве, ни о царе, ни о министрах, ни о полиции, ни об армии, ни о правосудии, в такой статье ничего предосудительного не видят и все пропускают.

Любопытный факт имел место в первые годы царствования Александра II, факт, рисующий русские нравы и являющийся характерным для нового положения в стране. Чтобы ослабить огонь цензуры - этой старой крепости, решено было занять места цензоров путем разных хитростей и дружественных отношений. Независимые и обеспеченные люди, для кого оклад не являлся приманкой и кто не страшился увольнения, приходили наниматься в цензоры. На самом же деле это были друзья писателей, и все пошло прекрасно. Если цензора увольняли за излишнюю либеральность, на его место вставал другой человек, который следовал его примеру. Наконец правительство заметило игру и стало выбирать более суровых цензоров. Между тем периодические издания получили уже достаточно времени, чтобы оказать огромное влияние на уровень политического сознания страны, который сегодня в России гораздо выше, чем можно было бы предполагать. Все образованные люди имеют точные понятия о конституционном режиме и условиях политической свободы. Русские писатели пошли дальше и не ограничивались одними только теоретическими рассуждениями. Не имея права прямо говорить ни о правительстве, ни о его действиях, ни о его сановниках, и, таким образом, ударить в лоб самого врага, т. е. административное хищничество, полицейские правонарушения и бюрократизм, они стали прибегать к беллетристическим вымыслам: описывались сцены нравов, где все соответствовало действительности, кроме имен, и где можно было сквозь прозрачную завесу видеть, как проходят губернаторы, генералы, полицмейстеры. Читатели не ошибались; они-то знали, о ком идет речь, и с жадностью прочитывали эти жизненные произведения. Вступив на такой путь, писатели вскоре настолько осмелели, что стали уже более открыто указывать некоторых из официальных лиц. Такую литературу в России называли обличительной. Именно эта литература глубже всего проникала в низшие слои общества, для которых политические вопросы продолжали оставаться достаточно темными, но которые все чудесно понимали, как только им начинали говорить о лихоимстве чиновников, о самодурстве губернаторов, о произволе генералов, о злоупотреблениях администрации; эти слои вскоре проявили большой интерес к множеству периодических изданий. За несколько лет число читателей в России возросло до удивительных размеров, и умственные интересы стали потребностью не только для жителей обеих столиц, но и провинциальных городов, где начали открываться публичные библиотеки.

В этом столь новом литературном оживлении особенно выделились два журнала - "Русский вестник" и "Современник". Они являются двумя подлинными силами, каждая из которых имеет свою сферу действия. "Русский вестник" насчитывает более семи тысяч подписчиков и представляет конституционные идеи; его издателем и редактором состоит искусный публицист Катков, с редким талантом проповедывающий английские общественные порядки. Под руководством Каткова "Русский вестник" стал постоянным рассадником идей административного и общественного права и политической экономии; во время обсуждения вопроса о раскрепощении крестьян публикуемые в "Вестнике" дискуссии в значительной мере помогали самому правительству, которое предоставило журналам некоторую свободу в этом специальном русском вопросе. "Вестник" имел особенно большую популярность в начале царствования Александра II, когда еще хотелось верить в либеральные обещания формируемого правительства и когда брожением новых идей были охвачены еще только высшие слои общества, где преобладали конституционалистские тенденции. По мере того как иллюзии о либеральном правлении рассеивались и пламя, разгораясь, охватывало все классы, возрастало влияние другого журнала- "Современника". Он насчитывает десять тысяч подписчиков^*. Он представляет радикально-демократическое и даже социалистическое направление; особой ненавистью он дышит к аристократии и неравенству классов. "Современник" мало верит в конституционный режим; он предпочитает демократическую монархию, опирающуюся на всеобщие выборы. Сегодня юн, конечно, популярнее "Русского вестника", он лучше отвечает чаяниям среднего и низшего классов. Он - не столько арена для научных дискуссий, сколько памфлет, полный иронического пыла, обсуждающий, главным образом, то, что каждый сам чувствует и понимает; он является главным орудием того, что за последнее время называется в России литературой обличительной. Совершенно исключительным, бесспорно, является тот факт, что "Современник" сумел под носом правительства и с разрешения цензуры опубликовать статьи, в которых открыто проглядывали социалистические тенденции. Можно предположить, что цензоры плохо понимают то, что они читают, или же, что правительство считает эти идеи для себя менее опасными, чем идеи конституционалистские; и в самом деле, не раз цензура проявляла куда больше строгости в отношении журналов, высказывавших умеренные либеральные мнения, чем в отношении сочинений явно радикального характера. Успеху "Современника" особенно содействовали противодействия и колебание правительства в вопросах осуществления умеренных прогрессивных мероприятий; и по странному стечению обстоятельств, характерному для развития данного течения, "Русский вестник", не изменяя своего общего духа, превратился в журнал почти консервативный; он пользуется успехом только среди знати и людей умеренного образа мысли.

^* (Цифра подписчиков "Современника", приведенная Мазадом, несколько завышена. Однако бесспорен рост популярности этого журнала. Если количество подписчиков в 1854-1856 гг. не превышало 3000 человек, то в 1857 г. их уже было 4000, в 1858 г.-4500, в 1859 г.- 5500, в 1860 г.- 6598 и в 1861 г.- 6658 человек (см. "Русская периодическая печать. 1702-1894 гг.". М., 1959, стр. 249; Чернышевский, т. X, стр. 477).)

Пока здесь речь идет только о литературе коренной в подлинном смысле слова, т. е. о той литературе, которая развивается внутри России и с трудом пробивает себе дорогу сквозь тысячи смутных преград. Однако существует и другая русская литература, не менее активная, не менее влиятельная, которая обосновалась в какой-то мере за границей и имеет очаги, разбросанные в Париже, Лондоне, Лейпциге; эта литература вдали от подозрительной опеки цензуры порой разрывает завесы, к которым не смеют прикасаться издания, выходящие внутри страны. Главным представителем этой литературы является Александр Герцен. Уже давно Герцен ведет войну с самодержавием; он развил идеи о революционном будущем России; как известно, при царе Николае он с мужеством встретил годы тюрьмы и ссылки^*; и после того, как он много испытал, многое видел и многое наблюдал, он добровольным изгнанником отправился в Лондон, где обосновал целую русскую типографию, издающую не только журнал "Колокол", но и большое число брошюр и даже значительных по объему работ.

^* (См. повествование об этом в "Revue" от 1 сент. 1854 года. (Примеч. де Мазада.))

Поразительна сила Герцена в России. Это подлинный властелин нового поколения, и без преувеличения можно сказать, что его духовная власть торжествует над материальной властью самого правительства. Без излишнего тщеславия он вправе сказать, что властен тягаться с Александром II, быть с ним на равной ноге. К тому же его литературный талант исполнен силы и страсти; он обладает даром иронического и разящего красноречия. Он прирожденный агитатор, он удивительно умеет заставить своих соотечественников соглашаться с его точкой зрения, пробудить все струны их национальной души до такой степени, что, как говорят, ни один русский не может устоять против его слова. Герцен ни в коей мере не является одним из тех вульгарных демагогов, полных ненависти и зависти, для кого хороши все средства. Это человек, независимый в своем положении, человек глубоких убеждений, пламенной любви к своей стране и возвышенного характера, признаваемого самыми его заклятыми врагами, чиновниками русского правительства, преклоняющимися перед его безупречной порядочностью. "Колоколу" приписывают распространение социализма в России, а это, может быть, не совсем так. В глубине сердца Герцен несомненно социалист в том смысле, что он перед Россией будущего ставит идеал социалистического устройства; но в настоящий момент его мысли носят более практический характер, он стремится к самому неотложному, к тому, что можно осуществить. Герцен признает нынешнее правительство; он только требует, чтобы оно изменило систему и отказалось от наследия Николая. Он требует немедленного превращения крестьян в собственников, общинного самоуправления, уничтожения классов, на которые официально делится общество, отмены телесных наказаний, ведомственных изменений, пересмотра русского кодекса, введения гласности и присяжных в систему судопроизводства, свободы совести, свободы печати, просвещения, торговли, промышленности, взаимонезависимости администрации, судопроизводства и полиции, контроля над бюджетом. Если хотите, в качестве переходной формы Герцен допускает даже конституцию.

Все это, впрочем, не является самой существенной стороной "Колокола", тем, что создает его исключительную роль в теперешних условиях. Герцен превратил свой журнал в разоблачителя злоупотреблений, скандалов, совершающихся в высшем и низшем чиновном мире России. Он говорит то, чего не могут сказать журналы, издающиеся в стране. Ему известно всякое злоупотребление; он проинформирован обо всем и безжалостно бичует министров, губернаторов, генералов, неумолимо предавая гласности самые неблаговидные поступки членов правительства. Каким же образом "Колокол" проникает в Россию? Этого не знает никто, но он проникает, он гремит повсеместно. Многочисленные тайные типографии воспроизводят его, распространяют в провинции. "Колокол" читают все русские от мала до велика. В течение долгого времени сам император читал его постоянно; он перестал его читать, как говорят, не из чувства неприязни, а потому, что вообще не любит много читать. Рассказывают одно пикантное приключение. Однажды Герцен опубликовал сведения об одном скандале, компрометирующем двух из наиболее выдающихся сановников двора. Оба заинтересованных лица, зная, что император постоянно велит принести ему последний номер "Колокола", забеспокоились. Они хотели сделать так, чтобы император не узнал о факте, который им инкриминировался и который был, как будто, сущей правдой. Тогда им пришла в голову замечательная мысль: они приказали как можно скорее переиздать номер, исключив то, что их касалось. Таким образом измененный экземпляр был представлен государю. Самое интересное было то, что Герцен узнал об этом, и стал с тех пор посылать императору очередной номер в специальном конверте. "Колоколом" зачитывается весь двор, братья императора и другие члены царской семьи, которых чрезвычайно забавляют содержащиеся в нем разоблачения. Министры же, сановники и чиновники, напротив того, страшатся каждого о себе слова; они боятся этого удивительного министра полиции, так хорошо осведомленного, так преданно обслуживаемого, и неоднократно случалось, что боязнь разоблачений принуждала их к сдержанности. Говорят даже, что руководителю страшного "Колокола" некоторые из них посылали оправдательные письма и даже называют имена тех, кто это делал. Ясно, что Герцен в одно и то же время является и устрашителем злоупотребляющих властью и кумиром целого поколения русских людей без различия класса, положения и состояния. Он имеет сторонников во всех слоях, во всех сферах, и эту эмигрантскую литературу, властным представителем которой он является, Герцен превратил в одно из самых действенных средств того движения, которое развивается в России вот уже несколько лет.

Это движение, по сути говоря, проявляется в разных формах, и находит отклик не только в литературе, но и в университетах. Вскоре после коронования Александра II, как мы уже говорили, русское правительство отменило указы царя Николая, ограничивающие тремястами число студентов каждого университета. Университеты немедленно оказались полны студентов, и с тех пор непрерывно представляют собой средоточие живой мысли и либеральной деятельности. Санкт-Петербургский университет насчитывает сейчас около двух тысяч студентов, Московский - две тысячи четыреста, Киевский - полторы тысячи, Харьковский, Казанский и Дерптский - число студентов в соответствующей пропорции. Сверх того, в Петербурге и Ярославле существуют училища правоведения, а в Одессе - лицей на университетском уровне. Число учащихся неожиданно достигло внушительной цифры. Это не только дети дворянских семей, идущие в университеты ради возродившейся жажды знания и более благоприятных условий жизни; новыми возможностями воспользовались в особенности молодые люди низших классов, тем более, что в первое время легко освобождали от оплаты за право на учение; платила за право учиться только незначительная часть. К все возрастающему числу настоящих студентов необходимо добавить вольнослушателей, служащих, офицеров, собиравшихся вокруг кафедр. Само образование при Александре II претерпело значительные изменения. В первые годы правительство нового царя, поглощенное иными заботами, мало внимания обращало на университеты. В течение определенного времени это привело к некоторой свободе действий. Понемногу исчезли официальные программы; профессора в своих теориях и лекциях были предоставлены собственному вдохновению. А ведь они почти все получили образование за границей и более или менее разделяли либеральные, конституционалистские мысли. Но, по правде говоря, проникнутые определенным либерализмом, они в условиях осторожности, доходящей до опасения, оказались все же далеки от той трудно сдерживаемой молодежи, которая спешила на их лекции, сама проникнутая уже более передовыми идеями; результатом такого положения явилось взаимное непонимание, разлад и отсутствие доверия, вскрывшиеся в тот день, когда правительство решило положить конец движению, которое оно не сумело предвидеть и которым не смогло руководить. Оживающая деятельность университетов не была новым явлением; им в высшей степени интересовалось все русское общество целиком, как оно, впрочем, интересовалось всяким проявлением независимой жизни. В дни борьбы и волнений его симпатии были на стороне студентов, и это объясняется главным образом тем, что университеты в России находились в привилегированном положении в том смысле, что они были в какой-то мере свободны от бюрократизма и сохраняли в своей деятельности некоторую самостоятельность.

Эта новая склонность ко всему, что касается общественного образования, проявилась недавно в создании учебных заведений, связанных исключительно с личной инициативой: я имею в виду воскресные школы, открытые некоторое время тому назад в Санкт-Петербурге и Москве. Как только эта идея родилась, было с жаром приступлено к ее осуществлению: чтобы вдохнуть жизнь в новое общественное начинание, открылись сборы средств по подписке. Школы эти предназначены для бедных классов, и обучение в них ведут студенты университетов, чиновники, обеспеченные частные лица и даже женщины. Правительство не принимает никакого участия в содержании воскресных школ, которые существуют полностью за счет частных пожертвований, что весьма показательно для страны, где раньше бюрократия поглощала все и была единственной движущей силой общественной жизни. Русская аристократия в этом отношении начинает брать за образец аристократию Англии, и во всех этих начинаниях наиболее активную роль играют женщины самого благородного происхождения; они решительно отдают все свои силы, а женщины в России, надо сказать, часто сочетают самое тонкое образование с энергичностью характера и мужеством, которыми не всегда обладают мужчины.

Эта совокупность причин, действующих одновременно под влиянием общего воодушевления, привела к исключительному и выдающемуся явлению. Русское общество полностью изменило облик; оно раскрыло свои глубины, и стало видно, что система правления полностью или в значительной мере потеряла доверие, что дух недовольства и оппозиции растет и ищет случаев проявиться, вскрылись нетерпимость общественного мнения к административному взяточничеству, насмешливое отношение к самым высокопоставленным лицам, ко всему тому, что составляет объект суеверного преклонения или страха,- к чинам, к наградам, к царским милостям, к чинопочитанию, к всемогуществу генералов, и, наконец, наметилась смутная, но всеобщая потребность широких и основательных реформ. Обсуждению подвергались старые привилегии и постылые указы, положения, запрещающие мещанам и купцам приобретать земельную собственность, разрешающие подвергать телесному наказанию розгами всех, кроме дворян, организующие общество, как полк, и административно делящие его на эти знаменитые четырнадцать рангов, вне которых нет ничего. Свобода слова рвалась наружу через все щели; повсюду и обо всем говорилось вслух; если бы кто услышал, что обсуждалось в салонах, в общественных собраниях, на прогулках, в железнодорожных вагонах и даже в самых простых постоялых дворах, то мог бы предположить, что страна стоит на грани всеобщей революции: он, может быть, и ошибся бы, но признак тем не менее симптоматичен.

Но это еще не все: жажда демонстраций, манифестаций распространялась и разгоралась под всяким предлогом,- то, чтобы отметить какой-либо юбилей, то, чтобы почтить память какого-нибудь популярного человека или чтобы отпраздновать какое-нибудь событие вроде освобождения крестьян. Здесь можно упомянуть о нескольких таких демонстрациях. Был, например, очень либеральный цензор Крузе, который на свой страх и риск пропускал в журналах самые смелые статьи и являлся лучшим другом писателей. Правительство возмутилось поведением Крузе и выгнало его. В пользу уволенного цензора немедленно был организован сбор пожертвований. Правительство узнало об этом и запретило чиновникам подписываться, оно пыталось даже помешать простым частным лицам принять участие в этом враждебном действии. Сбор тем не менее состоялся, чиновники все же приняли в нем участие, и он дал довольно значительную сумму, так как в таких случаях русские отличаются большой щедростью^*. В конце 1860 года в Санкт-Петербурге скончался популярный и уважаемый актер Мартынов. Это явилось поводом для демонстрации. Чтимому комику были организованы похороны, затмившие все почести, оказываемые самым высшим сановникам. Собрались огромные толпы. Вместе с жандармами прибыла полиция, но ее освистали и заставили удалиться. Тогда на место прибыли генералы, военачальники Санкт-Петербурга; им кричали: "Шапки долой!", и им пришлось не без некоторого смущения обнажить головы, так как они были не в силах противодействовать, хотя и считали за подлинный скандал тот факт, что какому-то актеру устраиваются похороны более пышные, чем похороны самого императора Николая. Наконец, менее года тому назад попечитель Киевского университета Пирогов, один из достойнейших людей, которого все уважали за его характер и либеральные чувства, был отрешен от должности по доносу губернатора Васильчикова. Эта в достаточной мере внезапная мера огорчила киевскую общественность, которая устроила в честь Пирогова большой прощальный банкет. За столом произносились речи, некоторые из которых были достаточно смелыми, а в конце ужина прибыли со всех концов России сотни депеш, выражающие смещенному профессору сочувствие и уважение^**. Эти депеши были посланы редакциями журналов, университетами, учеными обществами и даже некоторыми высшими чиновниками. Подлинное значение подобных демонстраций, однако, трудно понять, если не вспомнить, что представляла собой Россия всего лишь шесть лет тому назад в царствование императора Николая.

^* (Действительно, в связи с увольнением либерального цензора Н. Ф. Крузе в декабре 1858 г. развернулась кампания по сбору сочувственных адресов и средств в пользу пострадавшего. 2 января 1859 г. царю доложили, что литераторы собираются устроить Н. Ф. Крузе прощальный обед с политическими тостами. В связи с этим Долгоруков послал на имя московского генерал-губернатора А. А. Закревского телеграмму: "До высочайшего сведения дошло, что Крузе предполагается большой обед с речами. Государь изволит надеяться, что вы его не допустите" (ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., оп. 5, ед. хр. 422, л. 5). Обед был запрещен, но сбор средств и адресов приостановить не смогли. По данным III отделения, только известные московские купцы В. А. Кокорев и К. Т. Солдатенков пожертвовали Н. Ф. Крузе по .10-15 тысяч серебром каждый. Когда Н. Ф. Крузе в мае 1859 г. уезжал за границу, друзья-литераторы собрали ему 10 тысяч серебром и поднесли памятный кубок, который наполнили еще двумя тысячами серебряных рублей (ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., оп. 5, д. 422, лл. 5-5 об, 19-19 об).)

^** (Скорее всего Шарль де Мазад узнал об увольнении 13 марта 1861 г. Н. И. Пирогова с должности попечителя Киевского учебного округа из "Колокола". Подоплека этой отставки была разоблачена Герценом в заметках: "Царское самодержавие и студентское самоуправление", "Васильчиков и Рейнгардт доехали Пирогова", "Киевский университет и Н. И. Пирогов" ("Колокол", 1861, 15 мая, 1 июня, лл. 98-100). Виновником: увольнения Пирогова явился киевский генерал-губернатор Васильчиков. Он дважды обращался с просьбой к царю о необходимости отставки опасного, с его точки зрения, попечителя учебного округа. "Первое заявление мое,- писал Васильчиков,- осталось без ответа, а при втором представлении я должен был оговорить, что если не получу удовлетворительного ответа, то сам должен буду просить увольнения от должности" ("Исторический вестник", 1883, № 10, стр. 107).

Проводы Пирогова в апреле 1861 г. вылились в своеобразный политический протест передовой интеллигенции (см.: "Прощание Киева с Н. И. Пироговым". Киев, 1861).)

Все идет вперед, сквозь слабые сети старой политической системы пробивается как бы новая порода людей, ускользающих до некоторой степени от глаз правительства, появляющихся вокруг него, под его ногами,- порода, если хотите, несвязная и беспорядочная, но пламенная, живая, сильная в своих приглушенных стремлениях, простирающая свои руки во все классы, во все сферы и находящая отклик, как говорят, даже в царской семье - этом отображении русского общества. Здесь не так, как часто бывает в других странах; наследник цесаревич заигрывает перед либеральными настроениями. Он еще слишком молод, ему едва семнадцать лет. Его наставник Титов и профессора - люди светлого разума; но сторонникам режима Николая удается удалить этих учителей^*. Год тому назад, когда цесаревич достигает совершеннолетия, его оставляют под опекой или руководством генерала Строганова, взгляды которого далеки от либерализма и который сурово следит за воспитанием молодого князя. Одно время хотелось верить в возможность действенного и примирительного влияния императрицы Марии Александровны; но государыня, происходившая из семьи великого герцога Гессенского и бывшая ранее протестанткой, мало занимается государственными делами и с глубокой набожностью предается обрядам русского православия. Великие князья Николай и Михаил, братья императора, как будто стоят вне политики. Находясь во главе двух огромных частей - инженерных войск и артиллерии,- они не выходят за рамки учений и маневров. Между тем великая княгиня Елена, вдова великого князя Михаила, брата императора Николая, продолжает подозреваться в некоторой склонности к либерализму. В Петербурге она представляет дворцовую оппозицию. В ее салонах царит некоторый тон осуждения правительства и его злоупотреблений, и вот уже несколько раз ходили слухи, в частности прошлым летом, что она впала в немилость. Великий князь Константин, брат императора, как будто играет сейчас самую активную и самую значительную роль в новом правительстве около Александра. II. Он обладает энергичным характером и живым умом, и всегда, даже во времена его отца, считалось, что он стремится к просвещению. Он узнал и воспринял многие идеи нашего века. В действительности ли он либерален? Во всяком случае его взгляды шире взглядов теперешнего правительства России, и он не боится некоторого либерализма. В качестве генерал-адмирала он провел во флоте настоящие реформы; он ввел нечто, напоминающее присяжных и гласные процедуры. Под его руководством выходит журнал "Морской сборник", где наравне со специальными работами часто появляются критические статьи о злоупотреблениях администрации. Безо всяких церемоний великий князь Константин посещает некоторые ученые общества, эти новые для России организации. Он был одним из самых энергичных сторонников освобождения крестьян, и даже в одном случае, присутствуя на совете, высказался с такой резкостью против дворянства, против пособников прежнего строя, что этим дал оружие в руки тех, кто старался настроить императора против него; вскоре после этого выступления ему было предложено уехать на несколько месяцев в путешествие. Общественное мнение России следит за малейшими признаками этих разногласий, и роль, приписываемая князьям царской крови, является не последним из наиболее любопытных элементов развивающегося движения; в этом тоже значительная разница между теперешним правлением и царствованием императора Николая.

(К. Д. Кавелин был приглашен в июне 1857 г. В. П. Титовым (которому было поручено руководить образованием царских детей) читать цесаревичу Николаю Александровичу русскую историю и гражданское право. Еще в 1855 г. Кавелин написал "Записку об освобождении крестьян", развивая в "ей идею освобождения крестьян с землей посредством одновременного выкупа их государством. Первые две главы первой части "Записки" без указания автора появились в 1856 г. в III книге "Голосов из России", издававшихся Герценом в Лондоне. Извлечение из нее Чернышевский включил в свою статью "О новых условиях сельского быта", напечатанную в апрельской книжке "Современника" за 1858 г.

Отставка Кавелина получила широкий резонанс (см.: И. В. Порох. Полемика Герцена с Чичериным и отклик на нее "Современника".- "Историографический сборник" вып. 2, Саратов, 1965, стр. 58). 3 мая 1858 г. в агентурном донесении в III отделение сообщалось: "В некоторых здешних обществах рассказывают, что государь император, заметив в воспитании наследника коммунистическое направление, удалил от его высочества профессора Кавелина, дававшего ему уроки политической экономии, и заменил его профессором Андреевским. Говорят, что по поводу сего и тайный советник Титов лишился своего места при государе наследнике" (ЦГАОР, ф. 119, С-А, оп. 1, ед. хр. 1715, л. 1). В двадцатых числах мая 1858 г. перлюстрировали письмо Е. Головнина из Гейдельберга к И. С. Головнину в Москву. В нем было написано: "Кавелин уже более не преподаватель наследника, и, по уверениям многих, к благу России; он поклонник и друг Герцена, социалист, и действовал в духе своей партии, которая с 48 года, потеряв надежду на Западную Европу, хочет выехать на плечах русского мужика. Кавелин быстро усиливался при дворе благодаря великой княгине Елене Павловне и уже мечтал быть министром внутренних дел. Вероятно раскусили партию русских социалистов, и это важно: Кавелин бы подготовил нам в цари Герцена" (ЦГАОР, ф. 109, С-А, оп. 1, ед. хр. 1716, л. 1). В. П. Титов, которого об увольнении Кавелина даже не поставили в известность, тоже ушел в отставку. Передовое общественное мнение было на стороне Кавелина. В его защиту Герцен напечатал в "Колоколе" резко обличительную статью под названием "Черный кабинет" (Герцен, т. XIII, стр. 300-305).)

Иногда в Европе возникает специфический вопрос о природе этого движения. В качестве ответа мы попытаемся уточнить различные оттенки существующих в России точек зрения в зависимости от принадлежности к той или иной партии. Однако это совсем не партии в подлинном значении слова - партии организованные, основанные на точно определяемых убеждениях, стремящиеся к ощутимой и определенной цели. В стране, где вся политика была направлена на раздробление, на разделение общества на части, где правительство непрестанно трудилось над тем, чтобы затереть все следы стихийного социального волеизъявления, противопоставляя людей путем взаимного недоверия, организация партии - дело нелегкое, чтобы его можно было вдруг осуществить. Главным результатом режима царя Николая было, если можно так выразиться, полное распыление русского общества. Нужно время, чтобы распыленные частицы смогли бы собраться и образовать органические тела, называемые партиями; прежде всего необходимо, чтобы была засыпана огромная пропасть, разделяющая классы. Надлежащую организацию общества и образование подлинных партий в России тормозят также несоразмерная протяженность губерний, отсутствие путей сообщения, затруднения, связанные с проведением собраний и достижением взаимопонимания между жителями разных краев, недостаточное развитие населения. Поэтому то движение в России, о котором говорили мы, до сего времени носит несомненно неорганизованный характер. Это - смутное брожение; еще совсем нет точно сформулированных и ясных точек зрения; еще менее того представляют себе русские характер их возможных действий и средства достижения их желаний. Среди хаоса идей можно только различить направления и общее расположение разных сил нации.

Среди русского дворянства с каждым годом укореняется одна мысль - мысль о конституции. Дворянская молодежь уже давно идет по этому пути и часто доходит даже до мыслей Герцена. В ряде губерний за последние годы будировался вопрос о предоставлении императору петиции с просьбой о конституции, и как раз открытым проявлением именно такого характера явилась тверская петиция 1859 года. В других губерниях та же мысль выражалась, может быть, менее четко, но тоже достаточно ясно. Молодое и либеральное дворянство проявило горячую и умную симпатию по отношению к освобождению крестьян и, не ожидая истечения двухлетнего переходного периода, предусмотренного царским манифестом, многие из молодых дворян немедленно начали вести переговоры с крестьянами, предлагая им выгодные условия. Отмена крепостного права встретила самых упорных и самых свирепых противников только в среде старшего поколения дворян, среди крупных земельных собственников. Они принимали все меры, чтобы отвести или парализовать эту реформу. Теперь, когда отмена - по крайней мере в принципе - осуществлена манифестом от 19 февраля (5 марта 1861 года), старые дворяне затаили против царя определенное раздражение, которого они не скрывают; они сетуют громче других классов, и произошла одновременно любопытная, непредвиденная, но и естественная вещь: отмена крепостного права превратила их в либералов. Это либералы от отчаяния и корысти. "Раз уж правительство,- говорят они,- нас лишило наших прав и нашей власти над крестьянами, так оно обязано компенсировать нас политически, допустив нас к основательному участию в делах государства",- и они полным голосом требуют, в действительности, такой компенсации. Они теперь сами включаются в общее движение, но, если хотите, не из принципа, не вдохновленные благородной идеей, а из чувства предусмотрительности, тревоги, из боязни потерять положение и влияние.

Хочется отметить здесь удивительную ошибку тех, кто полагал, что сейчас, же после освобождения крестьян можно будет просто и спокойно вернуться к политическому режиму царя Николая, сдавить временно ослабленные оковы старого строя. На самом же деле освобождение крестьян является непреложным началом полной революции, необходимой не только для разрешения отдельных вопросов в гражданском законодательстве, в организации администрации, общественной и сельскохозяйственной экономике России, но также необходимой ради тех неизбежных изменений - может быть, очень близких, хотя и неразличимых еще - которые она призвана вызвать в нравах, в мыслях, в положении как дворянства, так и крестьянства. Несмотря на заботу правительства об урегулировании интересов земельных собственников, можно почти не сомневаться, что в результате освобождения крестьян большая часть дворянства в итоге окажется разоренной. До сих пор русская знать жила в расточительстве и гнулась под тяжестью долгов. Трудно найти имение, свободное от залога. Замена барщины вольнонаемным трудом, реорганизация всей сельскохозяйственной экономики потребуют значительных капиталовложений и большого числа рабочих рук. Где же дворяне возьмут капиталы? Где возьмут они руки, необходимые для обрабатывания земель, при наличии и так уже редкого населения в большинстве губерний? Многие владельцы будут вынуждены продавать свои имения, и можно предвидеть, что со временем в России случится то, что случилось во Франции: земельные владения дворян перейдут в другие руки; они будут приобретены капиталистами и купцами, этими героями наживы и третьего сословия. Кроме того, совершенно ясно, что изменения в положении крестьян в деревне должны вызвать определенные изменения в привычках дворян. До этих пор знать обычно жила в столицах, тратя свои доходы и ничего не зная о сельском хозяйстве. Есть такие землевладельцы, которые за всю свою жизнь даже не видели своих имений. Обычно в самой России вся земля оставлялась крестьянам, платившим господам арендную плату - оброк. Теперь этот абсентеизм должен неизбежно прекратиться. Русское дворянство будет вынуждено переехать в деревню и заняться сельским хозяйством, хотя нет более ничего противоречащего его вкусам, и в сельской жизни нет для него ничего привлекательного, да и к тому же оно не обладает необходимыми познаниями. Отсюда вытекает не только неизбежность полного преобразования нравов и интересов, но также и необходимость для дворян отыскивать новые источники силы, искать компенсацию, которую они могут, по существу, найти только в политической жизни. Демонстрации уже начались, я говорил об этом; безостановочно в Москве и в Санкт-Петербурге с рук на руки передаются петиции, просящие царя о конституции; и, очевидно, мысль о конституции будет высказываться везде, где будут проходить выборы предводителей дворянства; обеспокоенное правительство в настоящий момент как будто пытается ограничить такие выборы в Москве.

Крестьяне же, со своей стороны, беспокоятся не о конституции. Иные заботы волнуют этот оседлый класс, охватывающий около двадцати пяти миллионов человек. Я напомню о том, что освобождение связано выкупом земель в рассрочку, начиная со дня окончания переходного периода в два года, из которых один вот-вот уже истечет. Крестьяне ни в какой мере не собираются осуществлять эту сделку. Свобода в их глазах - это, конечно, освобождение от принудительного труда, но это также, и даже в особенности,- безусловное владение землей, на которой они живут. Никакая человеческая сила не смогла бы им вдолбить в голову мысль, что земля, которую они поливают потом со времен Бориса Годунова и которая находится в их руках, переходя от отца к сыну, принадлежит помещику, и что им надо выкупать то, что они считают своей собственностью. "Мы принадлежим помещикам,- говорят они,- но земля принадлежит нам". Ничто не может лишить их этого убеждения. Волнения, вспыхнувшие и часто повторяющиеся почти во всех губерниях, происходят от того, что крестьяне не поняли царского манифеста и толкуют его по-своему. В разных местах обманщики распространяли среди крепостных подложные манифесты. В Казани один из таких, столь распространенных в России самозванцев, объявил себя; царем. Этот новый Пугачев заставил крестьян поверить, что он Александр II, изгнанный помещиками из Санкт-Петербурга, ищущий у них приюта и привезший им подлинный манифест, так как тот, который им читали в церквах, был, говорил он, подделан дворянами. Он собрал вокруг себя около пятнадцати тысяч крепостных и укрепился в окрестностях Казани. Были посланы войска; двести крестьян было убито и тысяча ранено. Сам своеобразный узурпатор был схвачен и расстрелян^*. Подобная же резня запятнала кровью и другие губернии, в особенности в восточной и южной полосах России. Перед силой оружия крестьяне на некоторое время затихают, но везде они с нетерпением ждут окончания двухлетнего переходного срока, о котором им тщетно пытаются напомнить силой; они полагают, что в день истечения срока царь им оставит бесплатно их земли и даже распределит между ними помещичьи усадьбы. Эти бедные крестьяне очень наивны в своих мечтах; они всерьез думают, например, что царь выдаст помещикам пенсии из средств казны и обяжет их оставаться в городе. Что же произойдет то истечении этого страшного срока? Надо непременно опасаться самых тяжелых волнений. С трудом можно предвидеть возможность сохранить откупной ценз, против которого уже поднимаются крепостные, и мы приближаемся здесь к одному из тех положений, в каком находилась Франция в конце прошлого столетия, когда вставал вопрос о вотчинных правах, вскоре уничтоженных революцией.

^* (Шарль де Мазад неточно излагает поведение Антона Петрова накануне Бездненского восстания. Ни в одном из источников не говорится, что Антон Петров провозгласил себя царем. В отчете III отделения царю за 1861 г. о событиях в Казанской губернии написано: "После обнародования манифеста в Спасском уезде раскольник Петров, назвавшись пророком и посланником царским, (разглашал о полной свободе и возмутил крестьян имения Бездны" ("Крестьянское движение 1827-1869 гг.", выпуск II. М.- Л., 1931, стр. 9. Ср.: "Крестьянское движение в 1861 году после отмены крепостного права". М.- Л., 1950, стр. 21).)

Наравне с дворянами и крестьянами существует еще городское население, которое сейчас для правительства представляет собой, может быть, самый опасный элемент, элемент самый революционный. В обеих столицах и губернских центрах живет многочисленный класс неопределенного и смешанного состава - учащиеся, писатели, мелкие чиновники, дети государственных служащих^*, дети священнослужителей, мелкие промышленники, учителя, артисты и др., которых обобщают под названием разночинцы, т. е. люди разных занятий. Весь этот многочисленный и все возрастающий класс отличается от купцов и простого народа тем, что одевается по-европейски и захвачен радикальными демократическими идеями. Он питается сочинениями г. Герцена, ненавидит аристократию и, не имея что терять, стремится к решительным переменам. Было бы ошибкой думать, что русское правительство может рассчитывать на чиновников, в особенности на мелких чиновников. Скудно сплачиваемые, ежедневно подвергаемые унизительным жестокостям и произволу со стороны вышестоящих, они мало привязаны к власти, которой они служат: напротив того, они открыто ропщут против нее и питают революционные чувства. Преданность и верность совсем уже не так определенны даже среди чиновников более высокого ранга. Именно в этих официальных кругах, в министерствах и вплоть до сената Герцен часто находил скрытое пособничество, невысказанное единомыслие, которые дали ему возможность разоблачить ряд административных скандалов. Самые секретные распоряжения правительства, даже (можно ли поверить?) документы с личными замечаниями императора, быстро разглашаются и становятся темой петербургских разговоров. Среди официальных лиц высшего порядка увеличивается число тех, кого в Англии называют tirneservers, людей, проворных и податливых, чувствующих, как растет вокруг них новая сила общественного мнения, и старающихся служить двум господам: оппозиции и правительству.

^* (В России насчитывается 200 000 чиновников разных типов; государственные служащие разночинного происхождения имеют право только на личное дворянство, которое дается в зависимости от должности; дети их остаются разночинцами. Насчитывается также примерно 80 000 семей священнослужителей. (Примеч. де Мазада.))

Если бы такое положение царило только в гражданской службе, то и тогда это было бы уже серьезно; но другим, еще более заставляющим задуматься, симптомом является то, что радикальные, демократические и даже социалистические идеи захватывают армию, в особенности молодых офицеров. Этим духом глубоко проникнуты военная академия, штаб, инженерные и артиллерийские училища, кадетские корпуса. Герцен там в почете; офицеры и кадеты присоединяются к студентам, к писателям и принимают иногда участие в их демонстрациях. Военные учреждения за последнее время оказываются незащищенными от проникновения в них духа неповиновениям. Год тому назад молодой офицер был исключен из инженерного училища; поднялось возмущение, так как исключение показалось несправедливым. Все офицеры просили вернуть их товарища, и после отказа около двухсот офицеров пожелали? разделить судьбу исключенного. Для их умиротворения были использованы все средства; сам генерал-инспектор инженерных войск великий князь Николай, брат царя, просил, настаивал, угрожал; но все было бесполезно, и правительство оказалось вынуждено разбросать молодых людей по разным полкам в глубине России^*. Совсем недавно группу артиллерийских офицеров пришлось отослать на Сибирскую границу. В армии вплоть до императорской гвардии, как говорят, распространяется активная и опасная пропаганда, в особенности с момента провозглашения манифеста об освобождении; крестьян. Офицеры военных частей, посылаемых для умиротворения, сами испытывают явное отвращение, и дух, захватывающий армию, отражается на дисциплине.

^* (Источником, из которого Шарль де Мазад почерпнул сведения о событиях в Николаевской инженерной академии, явился 92 лист "Колокола" от 15 февраля 1861 г., где были напечатаны статьи Герцена "Сто пятнадцать благородных офицеров" и "Приказ главного начальника военно-учебных заведений от 11 февраля 1861 г.". Из этих материалов выясняется, что в октябре 1860 г. инженер-подпоручик Никонов позволил себе, с точки зрения начальства, "неуместное объяснение с преподавателем". Начальник училища генерал-майор Кауфман потребовал от провинившегося - под угрозой исключения из академии - извиниться перед преподавателем. Никонов этого не выполнил. В защиту преследуемого поднялись его товарищи по академии, из которых особенно деятельным был инженер-поручик Лебедев. Узнав об этом, Кауфман представил Лебедева к отчислению. Тогда все обучавшиеся в академии офицеры (за исключением девяти человек) подали рапорты об уходе, "не объяснив, однако, побудительных к тому причин". В этом единодушном действии высшее начальство усмотрело опасный сговор, приведший к политической демонстрации и нарушению дисциплины. Тех, кто отказался взять рапорты обратно, а их оказалось 115 человек, по приказу царя исключили из академии и разослали на периферию.)

Сословие русских купцов, хотя и многочисленное и богатое, являлось до сих пор классом наименее образованным и наиболее пропитанным старыми предрассудками. Но и этот класс тоже начинает открывать глаза. Купцы стали читать журналы и испытывают влияние привлекающих их идей; они жалуются на злоупотребления администрации и полиции, сетуют против привилегий, воздвигающих преграды между ними и дворянством. Их недовольство увеличивает затянувшийся кредитный и торговый кризис, в котором они винят правительство. Замечательно то, что радикалам удалось за последнее время привлечь некоторых из наиболее богатых представителей торгового класса. Среди них оказались опытные торговцы, банкиры, винокуры; они, как французские откупщики прежних лет, покровительствуют литературе, собирают у себя писателей, щедро субсидируют редакции журналов и помогают всем начинаниям, преследующим прогрессивную цель. А ведь купцы, в особенности московские, нижегородские и казанские, владеют огромными капиталами и представляют собой силу, которая добавит немало трудностей правительству в тот день, когда она решительно присоединится к дворянству и низшим классам.

И наконец, в какой мере в этом движении идей принимает участие духовенство? Еще нельзя сказать, что оно в действительности присоединяется к нему. Застывшее в рамках официальной религии, первосвященником которой является царь, оно мало думает и остается вне умственных волнений. И тем не менее вот уже два года, как в Москве издается духовный сборник полу либерального направления: он ставит целью одухотворить православие, он терпим и защищает свободу мысли. Почти всеми редакторами этого сборника являются священники, искушенные в западной философской литературе внимательным оком следят они за религиозными вопросами, которые обсуждаются сейчас в Германии, Англии, Франции и Италии.

Как мы видим, среди течений пробуждающихся и волнующих русское общество, ничто не похоже на партию. Можно было бы на крайний случай использовать это название только для некоторых наиболее выпуклых течений, которые ярче других определились, и немного выделяются на общем темном и смутном фоне. Наибольшее число профессоров, писателей и высших чиновников составляет то, что называют в России партиею либеральных демократов. Эти люди уверены, что русский народ сам по себе не в состоянии что-либо сделать, что он не сможет проявить никакой инициативы и что только одно правительство обладает реформаторской возможностью. По их мнению, поэтому либеральным прежде всего должно стать само правительство, чтобы затем воспользоваться своей силой для проведения необходимых реформ. Эти, как их называют, доктринеры являются сторонниками администрации сильно централизованной, энергичной, но просвещенной и с либеральными взглядами. В их представлении необходимо сохранить цельность империи, ее внешнюю мощь, ее положение в Европе; следует изменить только внутренний строй путем отмены привилегий и классовых различий, установления гражданского равенства, распространения образования до самых низших классов, строительства железных дорог и развития имеющихся материальных средств. В конце концов, идеалом такого либерализма является строй Петра Великого, приспособленный к XIX веку. В течение некоторого времени в самом правительстве эта партия была представлена Милютиным, одним из высших чиновников министерства внутренних дел, в котором все видели будущего министра, но который вынужден был уйти в отставку несколько месяцев тому назад. Против доктринеров, этих сторонников всемогущего государства, ведет борьбу небольшая кучка писателей, защищающих принципы самоуправления, личной и общественной инициативы, децентрализации; их органом является "Русский вестник"; особенно резко враждебную к ним позицию занимает еще одна партия - партия славянофилов.

Славянофилы-страстные противники либеральных доктринеров. Далекие от того, чтобы разделять любовь последних к Петру Великому, они видят в основателе современного самодержавия злого гения России, исказившего естественный ход развития национального духа и внесшего в страну яд германизма. Именно ему и его реформам приписывают они все несчастья России. Они испытывают одну только неприязнь к Санкт-Петербургу и его режиму, к немцам и чиновничеству. Они предпочитают то, что является подлинно русским, и в далеких веках, в учреждениях и нравах прежних дней ищут они истинные и здоровые основы национальной жизни. Это течение основано больше на чувствах, чем на практике; оно сродни немецкому политическому романтизму; однако у этих людей глубже понимание подлинной свободы, чем у доктринеров. Их называют славянофилами потому, что они испытывают живое влечение ко всем славянам и мечтают о федеративном панславизме.

Каковы же, в сущности, характерные черты этого сложного движения, распространяющегося более или менее на все классы и охватывающего все течения, все мнения? Преобладающей чертой являются либеральные стремления, которые, не находя естественного выхода, улетают порой в мечты или в социалистические небылицы, но которые, в конечном счете, в своих разнообразных несвязных формах указывают все-таки на беспомощность существующих порядков и на рост духа оппозиций. В таком положении дело не обходится без того, чтобы к действительному присоединились иллюзии. Либерализм в империи царей до сего времени всегда был либерализмом особой природы, которая объясняется особенностями общественного и политического строя России. По одному тонкому и справедливому замечанию, жизнь русского человека имеет две стороны: одну - официальную, а другую - сугубо частную, один и тот же человек может быть совершенно разным в своей стране и за границей, в городе и в деревне, на многолюдном собрании и в тесном кругу; наконец, бывают обстоятельства, дни, часы, когда говорят о свободе не обязательно там, где собираются либералы. Иногда для русских либерализм является внешней оболочкой перед лицом Европы или просто праздной фантазией молодежи; еще чаще он бывает способом рассчитаться за тяготы общественной жизни при помощи вольных речей в частном кругу. Раньше было время, когда нередко можно было видеть, как высоко поставленные чиновники в интимном кругу предаются оппозиционным вольностям. Можно было бы поверить в надвигающуюся революцию; ничего подобного: эти жестокие критики немедленно возвращались к своей официальной должности, и позиция их смирялась. Даже когда либерализм принимал серьезные формы какого-нибудь заговора, вроде заговора 1825 года, то и тогда дело ограничивалось единичной вспышкой, осенявшей светом несколько избранных умов, охваченных преждевременными заботами, таких умов, как Пестель, Муравьев-Апостол. Недовольство и пыл, выражаемые в одиночестве,- все это явления, лишенные практического смысла, они остаются скрытыми от народных масс или непонятными для них, так как не затрагивают ни их разума, ни их интересов. Таковы черты тех слабых либеральных попыток, которые не раз, как мираж, расплывались по поверхности России. Теперь же все обстоит иначе.

В действительности важным и новым в этом смутном и запутанном движении, которое временами видно в России, является, видимо, не то, что писатели борются против цензуры за право выражать конституционные и радикальные мысли, за право вскрывать административные злоупотребления и выявлять пороки деспотизма, недостатки педантичного и развращенного чиновничества и всепоглощающей централизации; главное заключается в том, что журналы этих писателей находят тысячи читателей, которые таким образом становятся до некоторой степени соучастниками. Важно не то, что оппозиционный дух захватывает дворянство и некоторые привилегированные круги русского общества, а то, что все классы одновременно ощущают более или менее одинаковую тревогу, что они начинают раскрывать глаза и что стихийно возникают разрешенные или неразрешенные демонстрации, выявляющие целую совокупность потребностей, просьб и неожиданных пожеланий. Новым, наконец, является раскрепощение целого класса, оказывающегося в широком кругу гражданских интересов, что неизбежно создает условия, таящие зерно революционных перемен в области нравов и общественных установлений. Вот что представляется новым и важным в современном состоянии России, где либерализм является не столько эксцентрической фантазией нескольких восторженных или недовольных умов, сколько выражением необходимости реформ, волнующей все классы общества. В отношении же социалистических идей, присоединяющихся к этому движению, необходимо точно договориться: было бы поразительной ошибкой считать, что эти восторженные студенты, эти писатели, эти молодые офицеры, испытывающие обаяние радикализма и демократии, серьезно думают о социализме в том виде, как он поднимается на Западе, и даже вообще в точности знают, что такое социализм. Большинство, конечно, имеет только очень смутное и очень туманное представление. В глубине волнений лежит справедливое сознание того, что впредь полумеры и небольшие уступки уже недостаточны в России, а, кроме того, насилие всегда порождает стремление к крайностям. И разве с общей точки зрения все это уж так удивительно? Вдумайтесь: социализм везде более или менее присущ там, где необходимо преобразовать само общество и где свобода и политические гарантии представляются в мыслях народа только средством достижения такого преобразования. Я уже напоминал о программе первого из русских радикалов Герцена: если быть социалистом - это значит требовать для крестьян немедленного права собственности,, уничтожения привилегий и классов, отмены телесных наказаний, учреждения общественных судов, взаимонезависимости администрации и правосудия, точности и контролируемости финансов,- то мы во Франции уже все социалисты, или, вернее сказать, процесс этот у нас завершен с 1789 года; именно потому, что все это уже осуществлено, добавлю я, французское общество сегодня меньше всего волнуют те вопросы гражданской жизни, которые еще тревожат часть Европы и к которым Россия подходит в свою очередь.

На этом бурном поприще русское общество, как я уже говорил, идет впереди своего правительства, хотя общепринято думать наоборот. Вот ;в чем узел современного положения и-что составляет его серьезность. В то время, как нация выдвинула ряд непредвиденных мыслей, пожеланий и стремлений, в то время, как она быстро изменилась в своем сознании и поведении, власть в самом существенном еще нисколько не обновилась; она осталась тем же, чем была в прошлом царствовании,- органом, созданным для покоя, где первое место занимают генералы и шаблонное чиновничество. Сейчас, как и прежде, генерал в равной мере - начальник царской конюшни, ректор университета или обер-прокурор святейшего синода. Вокруг Александра II вновь собралась и сомкнула ряды избранная группа - придворная клика, окутавшая императора сетью влияний, не пропускающая к нему никакого отзвука правды и прежде всего старающаяся сохранить опороченные порядки прежнего царя. Несомненно, что император желает добра, он чувствует необходимость справедливых реформ; но он бывает часто вынужден уступать под давлением окружающих его сил, что ведет к печальным последствиям. Несколько лет тому назад император Александр захотел сделать фельдмаршалом командующего армией на Кавказе князя Барятинского, которому удалось взять в плен Шамиля.. Старые николаевские генералы были настолько уязвлены тем, что молодой еще князь Барятинский получает столь высокое звание, что не пожелали ему отдать визит, который он им: нанес по приезде в Петербург, и Барятинский был снова отдален.

Мне не хотелось бы слишком много останавливаться на людях. Но каковы все же сегодня влиятельные лица государства? Каковы люди, представляющие власть? Это - старые прислужники императора Николая, в силу традиции систематически противящиеся всякому подлинному прогрессу, и несколько новых лиц, которые также честолюбивы к царским милостям и тоже боятся всяких изменений, хотя и не верят в эффективность прежнего строя. Старый граф Адлерберг, любимец Николая, все еще всемогущ в качестве министра императорского двора; он наделен широкими полномочиями, но, по существу, недостаточно серьезен и подвержен влиянию лиц, имена которых известны в Петербурге. Министру иностранных дел князю Горчакову, человеку более умному, удавалось одно время прикрывать внешним достоинством вынужденное бездействие России и, в частности, распространять мысль о либеральном правлении, в которое он сам может быть, не очень верил. Военный министр генерал Сухозанет является солдатом, который не слишком утруждает себя образованием и не очень-то блистал во время своего недавнего пребывания в Варшаве, где он одно время был наместником императора. Министр юстиции граф Панин, самый ненавистный из всех министров времен Николая, находясь у власти, является одним из руководителей реакционной партии; по убеждению он - враг всякой мысли о реформах. В недалеком прошлом в министерстве народного просвещения был авторитетный человек Ковалевский, который, несмотря на некоторые слабости, обладал здравомыслящим и осторожным умом; его заменил адмирал Путятин, как говорят, большой ханжа, приехавший в столицу по приглашению и своей набожностью завоевавший благорасположение императрицы, Считается, что Чевкин, главный управляющий путей сообщений, чувствует себя в достаточной мере чужим в той области, которой он управляет. Обер-полицмейстер г-н Паткуль отличился, главным образом, тем, что издал приказ, запрещающий петербургским извозчикам покидать козлы и в ожидании пассажиров садиться в пролетку под тем благовидным предлогом, что это непозволительно для людей простого происхождения, так как оскорбляет достоинство пассажиров. В таком составе русское правительство, к несчастью, не имеет ни заранее разработанной программы, ни последовательности в действиях. Перед лицом либеральных сдвигов и возрастающей оппозиции оно волнуется в нерешительности, то стремясь остановить движение мерами, заимствованными из времен царя Николая, то уступая под давлением общественного мнения, чтобы затем отменить уже сделанные уступки. Министры мешают один другому, и каждый из них следует своему собственному направлению. Отсюда происходят противоречивые постановления, запрещающие сегодня то, что будет разрешено завтра. За каждым реакционным скачком следует еще большая дезорганизация, в недрах которой тает авторитет власти и падает доверие даже тех, кто сам находится на службе правительства. Обратите внимание - то, что сейчас происходит в России, аналогично тому, что наблюдалось в папских областях при восшествии Пия IX в 1846 году. В эту эпоху в Риме была власть либерального, но неопределенного направления, противостоящая народу, который поначалу ни в какой мере не был ей враждебен, но который быстро обогнал ее в своем развитии и вышел из-под ее контроля, а отставшая власть, то уступая, то сопротивляясь, все время отступала перед необходимостью преобразований и постепенно дошла до того, что, как говорил Росси, уже не имела ни традиционного авторитета старого правительства, ни силы правительства нового.

Несчастье заключается в том, что благодаря колебаниям русское правительство - будь то из слабости или в результате зрелого решения - как будто приходит к необходимости замкнуться в реакционной политике, что становится лишь добавочным стимулом для общественных сдвигов. Пройдя через ряд последовательных и перемежающихся стадий, реакция в настоящее время усиливается под влиянием боязливой растерянности и из опасения все возрастающего общественного мнения. Первое, против чего правительство бросило свои силы,- это литература. В течение первых трех - четырех лет царствования Александра II русская литература, как мы видели, пользовалась некоторой фактической свободой; по мере того, как она росла и превратилась в силу, сторонники самодержавия- генералы, сановники - думали только о том, как снова оживить цензуру в том виде, в каком она существовала при царе Николае. Их возмущало не столько обсуждение вопросов общей политики или освещение свободных общественных порядков Запада, как та литература, которая получила название обличительной: памфлетная война, война намеков, война едкого остроумия, карикатур, юмористических журналов. Такая война выводила их из себя. Все приходили на заседание совета с журналами в руках, показывали друг другу обидные для них места и обращались к Ковалевскому, бывшему тогда министром народного просвещения, с обвинением в досадной терпимости. Жалобы доходили до императора, которому представляли дело так, будто литература ничего не уважает, что она явным образом идет к революции, и император, читающий мало, отвечал, что, действительно, следовало бы литературу придержать.

Правительство не торопилось и ограничивалось введением некоторых новых строгостей, которые только подхлестывали писателей; оно задумало нечто вроде государственного переворота. Было решено выделить цензуру из министерства народного просвещения в отдельный административный орган - главное управление с двумя большими отделами: одним - в Москве, другим - в Санкт-Петербурге. По установившейся привычке, главные посты были доверены генералам. Организация стоила поистине огромных сумм; но от нового учреждения ожидались блестящие результаты. Вскоре стало ясным, что множество драконовских распоряжений приводит к созданию десяти цензур вместо одной. Посудите сами: если, например, статья касается налогов, то после проверки цензурой она должна была быть представлена министру финансов: если она касается армии, она должна быть представлена военному министру; если она, наконец, касается вопросов, затрагивающих все общественные интересы, она должна пройти по всем министерствам с тем, чтобы вернуться во всяком случае изуродованной, если только вообще вернуться. Пошли даже дальше этого, стали настаивать на другой цензуре, обязанностью которой было бы пересматривать разрешенные первой цензурой статьи уже после опубликования. Но по крайней мере было ли это чрезмерное обилие наблюдения и репрессий эффективным? Нисколько; воинствующая литература отважно боролась, она состязалась в изобретательности, ставя цензуру каждый день в такое отчаянное положение, что недавно новый министр народного просвещения адмирал Путятин хотел невиданным образом усовершенствовать искусство преследования мысли: он предложил подвергать личному наказанию каждого писателя, три статьи которого оказывались под запретом цензуры. Надо признаться, это предложение не было принято, но оно показывает, однако, какой борьбой занято русское правительство и насколько жизненна литература, стоящая на службе новых идей.

Как только поднялась война против литературы, реакция распространилась вскоре на университеты и даже на невинные воскресные школы, создаваемые по свободной инициативе отдельных лиц; против воскресных школ возбудили подозрительность императора, представив их в качестве тайных обществ для распространения опасных настроений в народе. В течение первых лет царствования, как известно, правительство мало обращало внимание на университеты, вследствие чего в этих обширных педагогических очагах развивался дух стихийной свободы. Дело не в том, что студентов стало больше, а в том, что они пропитывались новыми нравами; по собственной инициативе они создавали различные студенческие организации, библиотеки, литературные кружки, кассы взаимопомощи; они часто и в большом числе собирались, обсуждали университетские порядки, давали отпор академическим авторитетам, открыто обсуждали своих профессоров. Эта пламенная молодежь не могла не чувствовать причин политического накала; она шла в первых рядах общего движения, и в начале 1861 года, когда разразились события в Польше, мы видели, как студенты всех русских университетов выражали симпатии своим польским товарищам. Большое число студентов присутствовало на панихиде, организованной поляками в католической церкви Санкт-Петербурга в память варшавских жертв. Еще более любопытное явление (произошло в Казани в связи с волнением крестьян, о котором я уже упоминал. Студенты университета заказали панихиду по крестьянам, убиенным во время восстания. Тогда только в официальных кругах поднялся крик, требующий реформы университетов. Разразилась подлинная буря против министра народного просвещения Ковалевского, на которого насели генералы и придворные с требованием положить конец университетским беспорядкам, а заодно и дерзости литературы. С самого первого дня восшествия Александра II на престол реформа была несомненно необходима; она была тем более необходима, что беспорядки, на которые жаловались, на самом деле были только результатом полного несоответствия большинства оставшихся от прошлого царствования порядков новым условиям, рожденным быстрым развитием идей и значительным увеличением числа студентов. Лучшая реформа состояла бы в том, чтобы дать университетам более широкие и более свободные права. Сам Ковалевский не был далек от этой мысли, Он, тем не менее, колебался, пользуясь полумерами; затем под влиянием событий он в один прекрасный день представил проект, в основе которого лежали, в сущности, принципы организации немецких университетов. Ковалевский был человеком новым, и, к сожалению, не имел при дворе достаточно прочного положения, чтобы начать открытую борьбу с духом реакции. Для рассмотрения проекта был назначен комитет, и кто же вошел в его состав? Генерал Строганов, князь Долгоруков, командующий жандармерией, и граф Панин, министр юстиции. Одни имена этих людей были преднамеренным и самым свирепым осуждением проекта Ковалевского, и последний с возмущением ушел в отставку, передав министерство народного просвещения адмиралу Путятину.

Я упомянул генерала Строганова как одного из членов комитета для рассмотрения вопроса об университетских реформах. Генерал Строганов является сегодня одним из самых выдающихся сановников как по своему образованию, так и по уму, превосходящему умы большинства других генералов; его влияние на двор получило признание в том, что именно ему поручено воспитание цесаревича. Император Николай считал его почти за либерала, и поэтому он у него не был в милости; он жил в Москве, где был попечителем университета, защищал просвещение и временами досадовал на двор. Теперь же - это старый русский барин, реакционный и феодальный, страстно противящийся раскрепощению крестьян, противник университетов, которые он раньше защищал; он видит пользу р. образовании только для дворян. Никто не приложил столько жара, энергии и авторитета, чтобы запугать от природы неуверенный рассудок Александра II и представить ему в опасном свете современное движение умов, посоветовать ему политику репрессий. Мысли генерала Строганова о реформе университетов были чрезвычайно просты: они сводились к тому, чтобы вернуться к системе императора Николая, снова ограничить тремястами число студентов, довести плату за право записи до 200 рублей, разделить университеты на разные специализированные школы, разбросав их по разным городам, перевести Санкт-Петербургский университет в Гатчину, запретить вольнослушателям посещать лекции. Когда этот проект стал известен, он настолько возмутил общественное мнение, что правительству пришлось остановиться на полпути. Хотя не удалось осуществить намеченное, но тем не менее плата за право записи была доведена до 50 рублей, студенты должны были подчиняться тщательно разработанному и суровому регламенту; были запрещены собрания, прогулки, депутации, упразднены библиотеки, кассы взаимопомощи для бедных студентов. Борьба была начата.

Каковы же ее результаты? Волнения приняли гораздо более серьезный и опасный характер. Дважды университеты были вынуждены закрываться ввиду бурной враждебности студентов, которых не смогла сломить сила; по этой причине возникли столкновения и беспорядки, имевшие место около трех месяцев тому назад в Москве и Санкт-Петербурге. Московские студенты решили представить царю петицию с просьбой об отмене новых правил, но неожиданно ночью некоторые из них были арестованы. На следующий день все остальные студенты собрались перед резиденцией губернатора, чтобы узнать о причинах ареста их товарищей и потребовать отправки их петиции государю. Против них выступили войска, рассеивая их силой оружия, топча их под ногами коней. Более трехсот студентов было арестовано и посажено в полицейских участках вместе с жуликами; с тех пор они заточены в Петропавловской крепости и в Кронштадте. Жестокость этой репрессии привела только к тому, что во всем русском обществе пробудилась живая симпатия к студентам. В их защиту выступили самые высокие аристократки Москвы, они использовали всевозможные ухищрения, чтобы смягчить тяготы их тюремного режима. Сам народ, которого сначала пытались восстановить против студентов, представляя их как дворянских сынков, хотевших просить царя об отмене манифеста об освобождении крестьян, сам народ быстро разобрался в этой полицейской хитрости, к бедные мужики, введенные временно в заблуждение, шли со слезами на глазах просить прощения у молодых людей, против которых их (натравливали. Как ни странно, студенты нашли меньше всего поддержки среди профессоров, и если говорить о волнениях, (которые охватывают за последние годы русские университеты, этот факт нельзя не отметить; хотя профессора и проникнуты некоторыми либеральными идеями, но тем не менее они проявили необычайную робость перед действиями правительства, которое сами же порицали больше всего, они почти все, если не говорить о нескольких молодых петербургских профессорах, сохраняли боязливую сдержанность, а московские профессоры во время последних столкновений даже сделались соучастниками и апологетами репрессий^*. В этом отношении не следует ошибаться, так как факты эти весьма показательны для сегодняшней России; они являются проявлением активной мысли и сопротивления вооруженной власти, на которую смотрели до тех пор как на неприкосновенную; они также указывают на то, что именно волнует непрестанно растущую, не испытавшую на себе влияние режима царя Николая и вступающую в жизнь полной сил и энергии ту молодежь, которая призвана играть главную роль во всех будущих событиях жизни.

^* (Шарль де Мазад описывает студенческие волнения и связанные с ними события с достаточной осведомленностью. Сообщая о том, что в защиту студентов "выступили самые, высокие аристократки Москвы", автор, конечно, имел в виду графиню Салиас де Турнемир (см.: "Колокол", 1861, 22 ноября, л. 13, стр. 942-944; сб. "Политические процессы шестидесятых годов". М.- Л., 1923, стр. 92-97).

В Московском университете профессора О. М. Бодянский, С. В. Ешевский, П. М. Леонтьев, С. М. Соловьев и особенно Б. Н. Чичерин решительно выступили в поддержку карательной политики правительства в студенческом вопросе (см.: "Колокол", 1862, 22 марта, 1 апреля, лл. 126- 127, стр. 1046-1050, 1054-1057).)

Так сложилось и усложнилось то неопределенное положение, когда каждый день следует ожидать чего-то нового, когда духу угнетения, напрягающему снова все свои силы, уже не удается воспрепятствовать ничему: ни возбуждению молодежи, ни распространению идей, ни всевозможным проявлениям нарастающей оппозиции. Правительство действует среди событий, не поддающихся его контролю и разворачивающихся под самыми его ногами. Однажды - это было летом 1861 года - в Санкт-Петербурге распространился слух о заговоре; откуда он шел? Был в Петербурге сенатор Хрущов, обладавший живым умом и охотно разделявший либеральные взгляды; он считал, что вот-вот должен стать министром, но был обманут в своих надеждах и потерял рассудок. До сих пор пока ничего особенного; но вот поспешили отправиться к Хрущову, чтобы взять бумаги, касающиеся дел, которые он должен был изучить в качестве члена сената, и здесь-то и начались неожиданности. Среди бумаг сенатора нашли переписку с Герценом, и было понятно, что содержащиеся в ней сведения исходили из самых высокопоставленных источников. Инцидент принимал характер заговора. О нем смутно говорили в Европе, о нем гораздо больше говорили в Петербурге, и, как передают, летние поездки великого князя Константина и великой княгини Елены не были не причастны к этому инциденту^*. В другой раз - в июле - по революционной прокламации можно было понять о существовании журнала "Великорус", тайно издающегося в пределах самой России: журнал не ограничивается теоретическим освещением радикальных идей и излагает целый план практических мероприятий. Июльская прокламация была отправлена почтой министрам, сановникам двора, самой полиции, в казармы, в школы, во все газеты. Правительство было буквально ошеломлено такой дерзостью, но дело "Великоруса" было так искусно поставлено, что оно как будто до сих пор ускользает от всяких полицейских расследований.

^* (Дмитрий Петрович Хрущов представляет собой весьма любопытную фигуру в сановном мире александровского царствования. Товарищ министра государственных имуществ в 1856 -1857 гг., человек честный и либерально настроенный, он после назначения министром махрового реакционера М. Н. Муравьева оставляет государственную службу. В 1859 г. Д. П. Хрущов подписывает нашумевший "Адрес пяти" к царю, в котором выдвигался проект конституционного преобразования России. В 1860- 1862 гг. издает анонимно в Берлине три выпуска ценных "Материалов для истории упразднения крепостного состояния помещичьих крестьян в России в царствование императора Александра II".

В советской историографии уже высказывалась довольно обоснованная гипотеза о том, что Хрущов являлся корреспондентом "Колокола" (см.: М. М. Клевенский. Герцен-издатель и его сотрудники.- "Литературное наследство", тт. 41-42, стр. 613). Сведения, приведенные в статье Шарля де Мазада, очень ценны именно тем, что они подтверждают версию о сотрудничестве Хрущова в герценовских изданиях. Однако оппозиционно-либеральную деятельность Хрущова нет основания квалифицировать как политический заговор.)

Оппозиция чувствует, как с каждым днем растут ее силы, а сторонники абсолютизма, озадаченные развивающимся движением, видят в нем лишний повод, чтобы усугубить реакцию, которая им кажется неэффективной только потому, что она еще недостаточно всеобъемлюща. В надежде, что их политика одержит верх, они иногда нарочно преувеличивают значение развертывающихся событий, и их ловкость не всегда остается без наград. Когда три месяца тому назад в Московском университете разразились волнения, император со своим двором находился в Крыму, где он проводил часть осени. Петербургские реакционеры поторопились сообщить ему о событиях, представляя их как явление глубокого кризиса, угрожающего самой династии. Император был страшно потрясен и оставался под тяжким впечатлением той мысли, что его династия только что избежала большой революционной опасности. Он осыпал наградами генералов и солдат, выступивших против московских и петербургских студентов, и стал более восприимчив к советам о пользе строгих мер. Последние события, к тому же, как будто накинули тень грусти на царский двор. Возвращаясь из поездки в Крым и остановившись в Москве, императрица незамедлительно отправилась в дворцовую церковь, чтобы помолиться перед иконой, изображающей чудесную картину девы жизни Марии; она не смогла скрыть слезы от глаз тех, кто ее сопровождал. Это смутное чувство опасности, искусно посеянное в царской семье, сегодня дает некоторую силу реакции против течения, отныне уже слишком широкого и слишком горячего, чтобы его можно было легко сковать.

Удивительную картину представляет собой обширная страна, более, чем какая-либо другая страна, пребывавшая в покое и молчании и пробуждающаяся теперь во всей несвязности переходной эпохи. Можно допустить, что иногда наблюдается некоторое преувеличение в оценке самими русскими своего положения и в той оценке, которая складывается издали о ходе событий, неясность которых как бы усиливает их значение. Но одна вещь совершенно ясна, она проглядывает сквозь все факты, сквозь все явления, сквозь все симптомы: теперь сопротивление самодержавия - явление временное, опасное и бесплодное; теперь уже невозможен тот режим, который в течение тридцати лет удерживался царем Николаем с почти гениальным упрямством,- он отжил свой век. Царскому самодержавию противостоит сегодня новый дух реформ и прогресса.

К счастью, император Александр по своей природе не обладает характером великих деспотов, в этом ему честь, но его слабость дает возможность использовать его в качестве отжившего и не внушающего доверия орудия. Я прочел недавно в одном письме, полученном из России: "Вы не знаете, нашего Санкт-Петербурга; это - могучее, но полностью искусственное творение. Он был построен Петром Великим на сваях ценою тысяч жизней, погибших под ними. Сегодня, как ей странно, он проявляет угрожающие признаки. Свайные основания рушатся, почва проваливается. Город пересечен множеством каналов и подземных трубопроводов, которые, по непостижимой небрежности, не прочищались со времен императрицы Анны, т. е. более ста лет, и из которых иногда выделяются опасные миазмы, как, например, это было прошлым летом. Правительство бросилось исправлять положение. На совет были созваны инженеры; они постановили, что к работам надо приступать немедленно, и тихо добавили, что работы эти, может быть, сделают совершенно невозможным пребывание людей в Петербурге, так как атмосфера города будет полностью заражена..." Разве нет некоторой аналогии между русским обществом, этим творением Петра Великого, созданным гигантским мастерством всемогущества, и этим городом - его самым поразительным отображением, оказавшимся в итоге подорванным изнутри до такой степени, что необходимо срочное 1 и мгновенно действующее лекарство? Ясно, что величие России нисколько не в опасности; напротив того, из этого критического положения ока способна выйти в таком состоянии, что может стать еще более грозной для Европы. Династия тоже не под угрозой, хотя в этом пытаются уверить императора Александра II зачинщики отъявленной реакции; напротив того, она может укрепиться надолго, связав себя либеральной политикой с новыми судьбами России. Но что действительно находится под угрозой, так это весь политический и административный строй, запутывающий самого императора и бросающий его власть на службу системы мрачной тирании, первым рабом которой является он сам. Император Александр II показал прекрасный пример в освобождении крестьян и в некоторых других деяниях, которые явились в начале его царствования свидетельством благосклонного и просвещенного ума. Его порука и его сила сегодня заключаются в политике, направленной на оказание справедливости везде, где в его империи нуждаются в справедливости, в политике, готовой ответить широким и твердым благорасположением на смутные зовы нации, волнующейся под воздействием жажды обновления и прогресса.