48. Разбор литературной деятельности Чернышевского, составленный Всеволодом Костомаровым

(Опубликован впервые М. К. Лемке в книге "Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского". СПб., 1907, без изменений в "Политических процессах", стр. 389-438.)

Подлинник обнаружить не удалось. "Разбор" представляет значительный интерес как теоретическое обоснование В. Костомаровым авторства Чернышевского прокламации "Барским крестьянам" и как развернутая характеристика революционно-пропагандистской деятельности Чернышевского.

I

Жизнь общества, как лица собирательного, подлежит тем же законам, по которым совершается и жизнь всякого человеческого индивидуума, отдельно взятого..

Таким образом, общество заявляет о своем существовании непрерывным движением вперед - жизнью, совершающейся воочию каждого.

Подобно отдельному человеку, общество имеет различные органы, совокупною деятельностью которых совершается жизненный процесс целого организма.

Подобно отдельному человеку, общество имеет высшие и низшие органы, руководящие и подчиненные; подобно отдельному человеку, функции одних органов могут совершаться правильно и приносить общую пользу целому организму в то время, как бывают поражены болезнями и неправильным отправлением своих функций или приводят весь организм в расстройство и причиняют ему смерть, или задерживают правильный ход жизни,- смотря по тому, какую они играют роль в экономии целого организма.

Если у общества поражены лучшие органы его организма, оно хиреет и начинает умирать. У общества, как и у отдельного человека, есть болезни, против которых нет исцеления.

Но если поражены такие органы, исцеление которых возможно, мы не должны запускать лечения, как бы ни ничтожно казалось нам с первого взгляда положение болезненного органа в общей экономии целого организма.

Медицина не признает никакой болезни ничтожною. Простой порез пальца может иметь исходом поражение целого организма и смерть.

Все зависит от того, чтоб захватить болезнь в самом ее начале. Но если вы пренебрегли порезом своего пальца, и у вас приключится Антонов огонь,- дайте отрезать свою руку, иначе смерть неизбежна.

II

Наш общественный организм находится именно в таком положении.

Язва, привитая к нам извне, готова войти в плоть и кровь нашу.

Болезнь запущена.

Пораженные органы исцелить уже нельзя. Их надо отсечь.

Иначе яд их привьется ко всему организму.

III

Цель настоящего мемуара есть исследование болезни, поразившей наше общественное тело.

IV

Болезнь эта есть два учения, привившиеся нашему обществу.

Материалистический фатализм,- учение которого направлено к полнейшему искоренению всех начал нравственности, религии и закона, и

Коммунизм, прямо направленный к ниспровержению всех начал семейного, общественного, и государственного устройства.

V

Эти две теории начинают входить в плоть и кровь нашего общества.

Но как же это случилось, что при таком (казалось бы) бдительном надзоре цензуры пропаганда этого учения могла взойти так далеко?

С другой стороны, почему пропаганда этих материалистических и коммунистических идей так глубоко запала в сердце нашего организма и так сочувственно встречена была лучшим большинством нашего общества?

Мы говорим "лучшим большинством нашего общества" и не думаем, чтобы употребленное нами выражение было неправильно. Как и в отдельном человеке, в экономии общественного организма совершается непрерывное обновление сил. Не велика еще радость, что старые наши соки не заражены; старое доживает свое время, и организм его выбросит. В жилы его войдет свежая, молодая кровь, и ею будет поддерживаться жизнь целого организма, пока и эти молодые соки не состарятся, не выкинутся и не заменятся новыми, свежими. Хороша ли же будет жизнь, когда здоровое старое уйдет, а новое молодое будет гнило?

VI

Итак, мы предложили себе два вопроса: 1. Опека цензуры у нас строга. Как же случилось, что при ее бдительном надзоре пропаганда вредных учений могла зайти так далеко?

Решение этого вопроса находится в тесной связи с решением второго:

2. Почему пропаганда нового учения так сочувственно встречена была лучшим большинством общества?

Связь между этими двумя вопросами мы покажем ниже. Теперь мы займемся пока только внешнею стороною первого.

VII

Первый шаг пропаганда сделала, прикрывшись маской науки: "Бунты иногда не удаются",- говорит Чернышевский^*. "Есть другой, гораздо спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов - путь ученого исследования"^**.

^* (В. Костомаров в этой формуле, приписываемой им Чернышевскому, передал суть рассуждения автора "Июльской монархии" о преждевременных революционных переворотах.)

^** (Цитата из статьи Чернышевского "Июльская монархия" (Чернышевский, т. VII, стр. 152).)

С этою целью, т. е. для пропаганды "новых" идей путем научного исследования, и в "Современнике" был помещен ряд статей против Юркевича и других философов-идеалистов. В этих статьях защищался и косвенным образом пропагандировался материализм, доведенный, как мы увидим, до материалистического фатализма, т. е. до полного отрицания нравственности, религии и закона^*.

^* (Имелись в виду статьи Чернышевского "Непочтительность к авторитетам" и "Полемические красоты" (Чернышевский, т, VI).)

В то же время и в том же журнале Чернышевским напечатаны три "ученые" сочинения: 1) "Капитал и труд" ("Совр."" 1860, № 1), 2) перевод политической экономии Милля, с примечаниями и 3) "Июльская монархия" (ib.). Все эти статьи путем научного исследования проповедуют теорию социализма, доведенного автором до крайних результатов, т. е. коммунизма.

Это один путь.

Другой путь - надувательство цензуры. Об этой чрезвычайно удобной методе послушаем анонимного автора юмористической, но весьма серьезной статьи "Цензор впопыхах", помешенной в апрельской книжке "Совр." за 1862 г.^*.

^* (В тексте или при перепечатке его была допущена ошибка. Статья Салтыкова-Щедрина "Цензор впопыхах (Лесть в виде грубости)", подписанная одним из псевдонимов сатирика - Михаил Змиев-Младенцев, появилась в апрельской книжке "Современника" за 1863 г. Этот факт важен при решении вопроса о дате написания "Разбора".)

"Я давно уже помышляю,- говорит анонимный автор (или, если хотите, Щедрин, потому что статья, очевидно, написана им),- о возможности предъявить публике такое произведение человеческого слова, в котором грубость являлась бы в приятном сочетании с лестью, и которое в одно и то же время удовлетворяло бы требованиям современности и не противоречило намерениям начальства... Нет сомнения, что грубость в одиноком состоянии.- грубость абсолютная в государстве, пользующемся покровительством законов, невозможна, но, с другой стороны, неподлежит сомнению и то, что публика настоятельно требует, чтобы писатели грубили как можно сильнее. Посему задача писателя знаменитого обрисовывается сама собою. Он должен действовать, так сказать, двуутробно: одною утробою изливать яд и хулу, другою источать тонкую паутину лести. Я знаю, что и до меня некоторые отличнейшие писатели высказывали в этом смысле намерения, заслуживающие всякого поощрения, но считаю, что опыты их были не совсем удовлетворительны, ибо лесть действовала в них слишком исключительно и притом во всей своей наготе. Я же, напротив, думаю, что в литературном упражнении лесть должна быть распространена в виде тончайшего эфира..."

Дальше эта мысль развивается еще яснее: "Дело в том,- говорит автор,- что нынче "мальчишки" так писать изловчились, что сам черт их не разберет. Хвалят они, издеваются, сочувствуют или только так время проводят, определить это можно разве только посредством "ключа к таинствам природы". Мало того, что писать сами изловчились, но и цензуру к такому своему противоестественному слогу приучили и постепенно достигли, наконец, того, что вещи отлично благонамеренные, но написанные слогом размашистым, весьма часто не проходят, а вещи противоестественные, написанные слогом, так сказать, вывороченным наизнанку, проходят весьма благополучно". Тут автор делает такое примечание: "Значит, что всякое дело надо делать умеючи... и сверх того означает, не следует ли предоставить авторам свободу выражаться как им хочется?" И в самом деле, работа эта такая трудная, что в голове поставленного в тупик цензора зреет следующий "весьма полезный" проект:

"Для рассмотрения нигилистических сочинений определить цензора из нигилистов; разумеется, такого нигилиста, который понимал бы нигилистические диалоги, но в сущности был бы человеком благонамеренным. Посредством такой комбинации... всегда был бы под руками человек, который нигилистическую кабалистику мог бы читать a livre ouvert"^*.

^* (Без подготовки, с листа (фр.).)

Мы много находим намеков на эту методу и в серьезных статьях "Современника". Говоря о каком-нибудь предмете полусловами или с маскировкой ради обойдения цензуры, авторы этих статей часто обращаются к читателю с просьбой хорошенько вникать в их слова или в их образ мыслей. Так, напр., в статье "О распределении"^* ("Соврем.", 1861, № 6), говоря о способе распределения и находя неудобным высказаться о том, "который способ лучше сам по себе", Чернышевский замечает: "читателю, сколько-нибудь вникающему в наш образ мыслей, должно быть это понятно". Иногда это вразумление читателя делается еще проще: автор, восхваляя какое-нибудь учреждение, напрямки говорит, что слова его следует понимать в обратном смысле, и если он говорит не то, что надо, так это только потому, что за "инаковый" образ мыслей его могут представить к суду для наказания.

^* (Имелось в виду сочинение Чернышевского "Очерки из политической экономии (по Миллю)" (Чернышевский, т. IX, стр. 337-725).)

Возьмем, например, перевод Милля. Первые две главы 2-й книги трактуют о системах экономического устройства, основанных на коммунизме и на уничтожении частной собственности. Чернышевский совершенно справедливо предполагает, что читатель ждет от него изложения этих систем и доказательства их полезности. "Как бы не так! держи карман!" - восклицает Чернышевский,- "неужели, читатель, вы до сих пор так наивны, что думаете, будто мы (я говорю, собственно, про себя, про других не знаю), будто мы поступаем как следует поступать (т. е. станем доказывать полезность коммунизма). Например, будто мы пишем, о чем следует писать? Никогда! Да, с гордостью могу сказать я о себе, что никогда не отступал до сих пор от правила: пиши не о том, о чем следует,, да и о том, о чем почти что не стоит писать, пиши не так, как следует" ("Совр." 1861, № 6, стр. 479). Кончая свою статью, Чернышевский опять-таки предполагает, что читатель заметит в ней один важный пробел: именно, что Милль ни слова не говорит об общинном землепользовании у нас, а русский переводчик не пополнил этого натурального пропуска. "Что ж делать!" - оправдывается Чернышевский,- "будто уж всегда действуешь натурально: иной раз поступаешь так, что сам пожимаешь плечами. Отложим этот предмет до другого случая..." (ibid. стр. 547). Когда этот другой случай представится, Чернышевский обещает уж откровенно высказать свое мнение об общем принципе нормы хозяйства, требуемого теорией) коммунизма, в противоположность (говорит он) "принятому нами правилу не говорить о том, о чем должно: но ведь человек не ангел, погрешает иногда против правил самых хороших и самых любимых" (ibid., стр. 518). "Но на этот раз (продолжает автор) мы по своему правилу отказались от той формы распределения, которая происходит из хорошего расчета и о которой по всем соображениям здравого смысла следовало бы нам теперь говорить" (ibid., стр. 519). Что же заставляет Чернышевского умалчивать о той теории, которую он считает расчетливо - хорошею? "Я уважаю законы",- отвечает Чернышевский. Стало быть теория, от изложения которой поневоле отказывается Чернышевский, противна основаниям нашего законодательства?

Ну, конечно.

Какое, подумаешь, трогательное уважение к закону! Вот уж чего никак-то нельзя было ожидать от человека, отвергающего самый принцип закона.

Да и не ждите.

Чернышевский сейчас же объясняет нам источник своего уважения к закону: "Я уважаю закон",- говорит он,- "да и то лишь, когда за ним стоит судебная власть с своими наказаниями, и не могу я от них уйти" (ibid.,519).

Где уж тут уйти. "Ведь человек не ангел". Проговорился и поступил "в противность" своему правилу - ну, и не ушел lex dormitavit^*.

^* (Закон уснул (лат.).)

Но иногда он и просыпается.

И тогда уж, конечно, не можете вы от него уйти.

Эта метода полуслов и намеков, совершенно понятных для вникающего читателя, чрезвычайно удобна. Административного преследования она, конечно, навлечь на себя не может; если же голос негодования на слишком резкие выходки "мальчишек" (как сами себя называют писатели-нигилисты) раздается из среды самой литературы, "мальчишки" -сейчас же оправдываются тем, что всякая строка их писаний напечатана с дозволения и одобрения администрации. Напр., упрекают "Совр." в слишком крайнем демократизме, "Совр." отвечает своим обвинителям:

"О каком демократизме вы говорите? Вспомните, что ведь мы не в диком государстве живем, где все можно говорить: что у нас цензура тоже есть, цензура попечительная, налагающая на уста добровольное молчание... а то - "демократизм"! где такое чудо видели?"^*

^* (Цитата из статьи Салтыкова-Щедрина "Цензор впопыхах" (Салтыков-Щедрин. ПСС, т. V, стр. 231-236).)

Неправда ли, какая "грубость в виде лести" в этой тираде о диком государстве, где все можно говорить?.. А между тем, фраза совершенно цензурна.

Поневоле согласишься с автором "Цензора впопыхах", что "для россиян ничего неприступного быть не может".

Наконец, нам остается сказать еще несколько слов о третьем пути пропагандирования "новых идей",- пути "тайного книгопечатания" и подметных воззваний, манифестов и плакард.

Ниже мы увидим, что большая часть произведений этой подметной литературы есть не что иное, как развитие, дополнение и пояснение идей, замаскированных или недоговоренных в привилегированных статьях нигилистских литературных органов.

VIII

Теперь мы приступим к разрешению второго из двух вопросов, поставленных нами во главе этого мемуара:

Почему пропаганда нового учения так сочувственно встречена была лучшим большинством общества?

Мы объясняем себе это следующим образом.

Жизнь русского общества естественным и легитимированным путем дошла до отрицания своих старых порядков, считавшихся в продолжении многих веков непреложными; русскому обществу дана была возможность критически относиться не только к тому, что доживало свои последние дни, но и к тому, что предназначалось для замены старого. Таким образом, и по внутренним условиям своего развития, и поощряемое извне, русское общество вышло из своей пассивной несамодеятельности и вступило на путь отрицания и самостоятельного критизма.

Этим моментом чрезвычайно ловко воспользовались агитаторы для своих целей, чтобы отрицанием только некоторых, видимо отживших условий социального и государственного быта,- довести русское общество до безусловного отрицания всего существующего в церкви и религии, в семействе и обществе, в законе и государстве.

Одним словом, условное отрицание некоторого они превратили в безусловное отрицание всего.

С другой стороны, относясь ко всем явлениям нашей жизни критически и рядом самых наглых софизмов стараясь доказать несостоятельность всех отживших, всех существующих и всех вновь заводимых порядков, они показали нам картину нового социального быта, идеал которого они видят в коммунизме.

Постараемся развить эту мысль подробнее и яснее.

IX

Если явление существует, значит, оно имеет свои причины существовать. Если оно не находит поддержки извне, значит, находит силы для своего развития внутри того общества, в котором оно явилось.

Отрицать жизнь в живом организме было бы смешно. Старое старится, молодое растет. Отрок уже не довольствуется тем, что занимало ребенка, юноше мало того, чем был доволен отрок. Новый возраст - новые потребности. Новая жизнь - новые идеи. Новые силы - новые движения. Новая деятельность - новые надежды.

Люди отжившие, люди, которых старческая немочь не пускает идти вслед за поколением юным и свежим, с горечью и желчью говорят, что больше всего их пугает та беззаботность, с какою в эти эпохи возрождения каждый высказывает и отстаивает свое мнение. Этим ясно и резко обозначается контраст обеих эпох - отжившей и спящей старины и бодро встрепенувшейся юности.

В эпоху беспомощного детства, когда малолетнее общество находилось еще под безответственной и неограниченной опекой старших, литература жила в полнейшем ладу со всем, что существовало в государстве и церкви; она была восторженным панегириком власти, под опекой которой всякому жилось хорошо, как в дни Соломона "всякому под своей смоковницей". Теперь не то.

Молодое растет.

Литература давно уже отказалась от своего хвалебного тона. Но еще не имея сил быть независимой, она стала относиться индифферентно ко всем социальным вопросам и посвятила всю свою деятельность области искусства.

Но старое все старится и дряхлеет, молодое все крепнет и растет.

Опека ослабла. Ей уже не под силу сдерживать порывы юных сил. Не под силу - да она и сама поняла, что водить на помочах своего мужающего питомца смешно, и стыдно. И вот она сняла эти помочи, ограничившись одним разумным отеческим надзором.

Литература стала отрицательна и критична.

Литература перестала тихо и незаметно прозябать в своем замкнутом кружке только для себя самой; она делается воинственною, обращается к массам и формирует неведомую до сих пор силу общественного мнения. Поэзия скромно отступает назад и охотно служит орудием распространения новых идей; даже наука стремится к тому, чтобы свое учение и свой образ мыслей сделать непосредственным основанием новой церкви, нового государства и нового общества.

Если явление существует, значит, оно имеет причины существовать.

Никогда бы эта наступающая и отрицающая литература не могла иметь такого быстрого и громадного успеха, если бы она не была естественным и необходимым следствием господствовавшего положения вещей.

В эпоху французских философов освобождения идеи их ревностно переносились на русскую почву передовыми людьми русского общества. И несмотря на то, что они находили внешнюю (поддержку, исходящую от самой опеки, они не привились к нам. Семена, брошенные французской философией XVIII ст., или не взошли, или пустили кривые ростки и выросли в безобразное явление аристократического вольтерианизма, безотрадного отрицания и животного материализма нашего старинного барства. Потом все это замерло. Было рано.

Теперь не то. Семя, посеянное философией отрицания и материализма, всходит быстро и развивается быстро. Извне уже не только не помогают этому всходу, но стараются затоптать семя и вырвать с корнем всход, где только он ни покажется. Но всходы с каждым днем становятся все гуще и зеленее. Отчего же это?

Если явление существует, значит, оно имеет причины существовать; Если оно не находит поддержки извне и развивается, значит, оно находит силы для своего развития внутри того общества, в котором явилось.

Реформы начались...

Так или иначе, но мы шли вперед. Отойдя далеко от старого, мы оглянулись и с ужасом увидели всю мерзость и запустение нашего прошлого. Очень естественно, что нам захотелось отодвинуться от него еще дальше, поскорей оторваться от гниющего трупа нашей безвоскресно скончавшейся старины. Молодость так способна увлекаться. Ей так свойственно думать, что нет того подвига, который не был бы ей под силу. Опечаленные до безотрадного отчаяния горькой картиной прошедшего, мы враждебно относились и к настоящему, недовольные его медленным ходом.

Мы забыли, кому мы обязаны этими немногими, но твердыми и безвозвратными шагами вперед,- и помним только то, кому обязаны тем непроглядным, тысячелетним мраком, который тяготел над русской землей, как гнев ветхозаветного бога. Мы не верили, что из одного и того же источника можно напиться мертвой и живой воды; мы упустили из вида, что жизнь идет одинаково и сверху и снизу, что не в одних нас, но и т а м старое старится, молодое растет.

И вот увлеклась нетерпеливая молодость...

И она бросила богом данного вождя уже в виду обетованной земли и пошла вслед за лжепророками, которые громко и нагло звали за собою, обещая скорое избавление от "египетского рабства".

Как и все лжепророки, они говорили льстиво и громко. Многие пошли за ними - и вместо спасения к гибели они пошли.

Да погибнут же соблазнители и да уменьшится число жертв соблазненных!..

X

Но чтобы увлечь за собою массу людей разумных, мало одной силы слова. Для этого нужна сила убеждения.

Агитаторы и действовали на убеждения.

Во-первых, они воспользовались минутой нетерпения и страстного порыва вперед и увлекли за собою общество обещанием скоро довести его до желанной цели.

Во-вторых, они приобрели себе симпатии передовой и юной части общества. Для этого они ловко воспользовались моментом прохождения литературы через фазис отрицания и критизма, в которой, как мы видели, литература вошла, следуя по пути своего естественного развития; дальше увидим, как агитаторы оторвали ее от этого естественного развития и ловко повернули ее на служение своим целям. В этом-то вот и лежит тайна обаятельной силы. Преобразование литературы из ars musarum^* в орган общественного мнения случилось как раз в то время, когда общество, движимое своим естественным ростом и своею внутреннею силою и руководимое внешней силой, исходящею сверху, дошло до критизма и отрицания старых порядков. К несчастию, во главе литературы в это время стояли люди, заедаемые самым неограниченным славолюбием и как нельзя более способные сделать для себя ремешок из всякого общественного лычка. Людям этим ни за что не хотелось идти вперед вместе со всем обществом, хотя бы и в передних рядах его. Во что бы то ни стало им хотелось вести вперед молодое поколение, а не идти вместе с ним. И вот они возводят самих себя в вожди движения.

^* (Искусство муз (лат.), здесь в смысле - чистое искусство.)

Но для того, чтобы реализовать это звание, им надо было выполнить два условия. Во-первых, обмануть законного вождя движения, т. е. правительство, и обманывать его до тех пор, пока масса их приверженцев будет так велика, что они будут уже в состоянии вступить с ним в открытую борьбу; и во-вторых, приобрести себе симпатии тех масс, которые они предполагают увлечь за собою. Все это сделать им было очень легко,, потому что, как мы уже видели, оружие, которым действовали реакционеры всех времен и народов,- отрицание и критизм было уже в их руках; с одной стороны, легитимированное самим правительством, которое, отказавшись от своего прежнего застоя, само вступило на путь либерально-прогрессивного отрицания и критизма старых порядков, а с другой стороны, уже вкоренившееся в сознание массы, которая дошла, до критизма и отрицания путем естественным и законным и успела уже но достоинству оценить принесенные ими результаты. С массой, таким образом, было уладить легко. Она вкусила уже сладкие и благие плоды отрицания и критизма и, стало быть, весело и легко шла за людьми, обещавшими ей, руководствуясь этими же началами, привести ее гораздо скорее к желанной цели. Они говорили ей: "Цель у вас перед глазами. Зачем вам плестись нога за ногу за своим старым вождем? Идите сами. Цель видна,- не разбирайте дороги. Как ни прийти, лишь бы скорее. Не идите массой. В массе есть люди старые и немощные, люди осторожные и недоверчивые; они только задерживают ваш путь; бросьте большую дорогу, ступайте врассыпную; кто добежит скорее, тот и прав..."

И увлеченные люди шли за ними, оставляя своего законного вождя и большую широкую дорогу; и шли они по глухим проселкам и по окольным тропам, сбиваясь с дороги, выбившись из сил, падая в глубокие пропасти...

XI

Этим желанием в один прыжок перескочить к результатам, до которых доводят целые века исторической жизни, проникнута каждая страница наших ультрапрогрессивных журналов.

Мы уже говорили, что скачок этот они надеются благополучна совершить посредством теории безусловного отрицания, посредством полнейшего разрыва со всеми преданиями нашей прошедшей жизни. Между нашим историческим прошедшим и тем условным будущим, к которому приглашают идти нас наши ультрапрогрессивные новаторы, лежит целая пропасть. Они зовут нас перескочить эту пропасть и с "зубовным скрежетом" относятся к сторонникам неторопливого прогресса, изобретая для них название "постепеновцев",- название, обратившееся в настоящее время в самую язвительную брань, с которой соединяется понятие о самом невежественном обскурантизме, о нравственной порче, "о гниении мозгов" и, наконец (самая модная тема обвинений), о подкупе правительством. И кому же теперь мила эта постепенность прогресса? "Какой-нибудь князь Оболдуй-Тараканов, древний старик со слезящимися глазами и перекошенным лицом, лоснящимся от внутреннего довольства, со ртом, улыбающимся до такой степени, что, кажется, так ему и Хочется сбегать посмотреть, что делается на затылке..." Какой-нибудь Андрей Карлыч Кирхман, придающий какой-то особенный таинственный смысл словам "постепенность и неторопливость" (вследствие этого толкования многие весело потирают себе руки)..." Какой-нибудь отставной капитан Постукин, который даже не говорит, а только беспорядочно махает руками и страшно при этом растопыривает пальцы.

"За Постукиным следуют Петровы, Ивановы, Федоровы, Григорьевы и прочие потомки коллежских асессоров, Амалатбековы, Уланбековы, Млодзиевские, Войдзицкие... и всю эту компанию достойным образом заключает отличающийся представительной наружностью маркиз де Шассе Краузе. Сердце земли надрывается скорбью, Лиссабон разрушается, и рыба: кит выбрасывает из себя Иону от их благодарных воплей и восхищений. "Постепенность! постепенность! стонет этот новый: кагал" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 395). Но и это еще не все. "Постепенность и неторопливость", восклицают все Гершки и Ицки, все Бестианаки и Мерзоканаки и, восклицая, скрежещут зубами" (ib., стр. 397). Похвалу постепенности "словоизвергает" его сивушество кн. Полугаров, ему вторит жидовское "шипенье" Иоселя Гершсона, молодого, но уже вконец изворовавшегося еврея.

Так вот каковы эти постепеновцы, по мнению самого любимого русского публикою журнала! Понятно, что нужно иметь, много нравственной твердости, чтобы открыто заявить себя сторонником "постепенности" и не бояться заслужить упрек в "улиткоподобности" и быть сопричисленным к отвратительному кагалу Оболдуй-Таракановых, Мерзоканаки, Ицек, Гершек" капитанов Постукиных, Уланбековых, Сивушкиных и прочему сброду.

И какие же речи говорятся на этом кагале постепеновцев! Напр., князь Оболдуй-Тараканов (сия престарелая отрасль древнего дома) в "тиши своего уединения" слагает сладкий панегирик России во вкусе академического витийства старого времени. В этой речи, что ни слово, то самая едкая насмешка. "Не излишним считая напомнить,- мямлит почтенный князь, напоминая своим убогим слушателям "о разных благоприятных данностях" России,- не излишним считаем напомнить, что мы имеем Сибирь, которая, как известно, составляет весьма важное подспорье в нашем гражданском и государственном быту".

Всякую похвалу новому порядку вещей, всякое теплое слово, сочувственно сказанное навстречу начинающейся реформе, противники "постепеновцев" встречали с "зубовным скрежетом" и преследовали самым беспощадным сарказмом. По мнению этих господ, люди, относящиеся благодарственно и любовно к началу нашего обновления, говорят только потому, что "вследствие общего ненормального состояния организма в оконечностях языка почувствовали нестерпимое раздражение..." Хвалят только потому, что такова воля начальства.

"Папаса, хацу гавалить!" - сказали мы.- Говори, друг мой! - отвечали нам" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 381).

Если вышло человеку дозволение говорить, может ли он молчать? и самое нежелание с его стороны воспользоваться предоставленным правом не должно ли быть признано равносильным ослушанию воли начальства?.

"Дозволение! Разрешение! - какие ненавистные слова! В этих двух словах новаторы наши видят корень всех зол, угнетавших Россию с первого дня ее жизни... То ли бы дело, если б все делалось у нас без разрешения".

"Да (мечтает автор цитируемой нами статьи) ("Совр.", 1860, № 1, стр. 383), не разреши Гостомысл (призвать варягов), и долго, быть может, оставалась бы она только великою и обильною! И затем всюду, куда я потом не обращался, бродя по дебрям и лесам нашей истории, всюду видел, что слово "разрешение" имело для нас такую магическую силу, от которой слабели не только умы, но и желудки наших предков. Вот Рюриковичи, разрешающие своим добрым подданным полянам колотить добрых подданных кривичей, а кривичам добрых подданных родимичей. И все эти поляне, кривичи и родимичи - не только не задают себе вопроса, откуда и на какой конец этот ряд колотушек, но, пользуясь данным разрешением, с бескорыстною отчетливостью тузят друг друга и по сусалам, и под микитки, и в рождество. Вот батыевичи, любезно разрешающие нашим предкам платить им дани много, а предки не только не пользуются этим дозволением, но даже всякий раз произносят при этом "хи-хи!" Вот Иван Грозный, разрешающий утопить в Волхове целое народонаселение, вот Петр Великий, разрешающий дворянам вступать на службу и брить бороды... Боже! Как все делается легко, как все становится ясно, если перенесем вопрос на историческую почву! И что бы мы стали делать, если бы не было у нас этой благодательной исторической почвы? Пожалуй, смотря на нынешних ораторов, мы и впрямь могли бы подумать, что они заговорили, чего доброго, не дождавшись разрешения!.. "

"Но слава богу,- продолжает автор,- этого нет, и я надеюсь, что в настоящее время слово "разрешение" имеет для вас ясный и определенный смысл, и что самая история настоящей цивилизации вполне разъясняется и посредством этого слова".

Но, верно, не слишком полагаясь на догадливость своих читателей, автор на той же странице принимается сам объяснять настоящий смысл слова "разрешение".

"Если кем-либо употребляется,- говорит он,- напр., выражение: "дозволяется быть веселым", то это положительно значит, что веселость есть вещь обязательная, и что всякий, кто отныне осмелится взглянуть исподлобья или быть недовольным погодой и проч., должен подлежать истязанию, как нарушающий общественную симметрию. Подобно сему, слова "позволяется говорить" положительно означают... не то, что отныне могут пользоваться даром слова желающие, а то, что всякий благонамеренный гражданин должен считать своею обязанностью говорить, и не просто говорить, а без устали, до истощенья сил, говорить до тех пор, пока на устах не покажутся клубы, пены, а глаза не пропадут бог весть куда... Выходит, что это уж не красноречие, а нечто вроде щекотания под мышками..."

Итак, вот чем объясняют себе ультрапрогрессисты "красноречие" "постепеновцев"^*.

^* (Все перечисленные лица - персонажи сатиры Салтыкова-Щедрина "Скрежет зубовный". В. Костомаров произвольно цитирует щедринский текст, подчас сокращая и изменяя его (см.: М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в двадцати томах, т. III, стр. 353-381).)

Таким образом, в противоположность этим "улиткообразным постепеновцам" новаторы наши желают:

1. Чтобы все у нас делалось и говорилось без "разрешения"

и 2. Чтобы мы шли не по гладкому и ровному пути постоянного прогресса, а бежали сломя голову к цели, указанной этими новаторами, бежали, не разбирая ни буераков, ни пригорков и отважно перескакивая через пропасти и овраги.

По мнению публицистов "Современника", оттого мы так далеко и отстали от Европы, что в нашей исторической жизни не было никаких прыжков чрез пригорки и пропасти.

"Что касается до жизни,- спрашивает Щедрин,- то какие поучения могли бы мы извлечь из нее? Шли мы все по отлогому месту, не знали ни оврагов, ни пригорков, не ехали, можно сказать, а катились. Урожай у нас - божья милость, не урожай - так, видно, богу угодно; цены на хмель высоки, стало быть; такие купцы дают; цены низки - тоже купцы дают... Господи! И жарко-то нам, и объелись-то мы и не умеем-то -и не знаем-то... поневоле со всякою мыслью свыкнешься, со всяким фактом примиришься!" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 391).

Послушаем теперь, что говорят об этой "постепенности и неторопливости" прогресса люди более серьезные,- люди, ведущие свою пропаганду путем научного исследования.

"История (Грустна только потому, что прогресс идет очень медленным шагом",- говорит автор статьи "Июльская монархия" (Чернышевский). Печально то, что улучшение в жизни идет так медленно, что лишь наука открывает его посредством своих тонких наблюдений, как только она открывает его и в климате; а для простого, практического чувства улучшение и в климате, и в жизни мало заметно. Впрочем, так было'всегда, и наше поколение не имеет основания жаловаться на свою судьбу: более счастливых поколений не было. Эти последние слова могут служить как смягчению гнева, который мы заслуживаем со стороны умеренных либералов, восторгающихся настоящим временем; эти почтенные люди могут с торжеством сказать: ну вот вы сами признались, что наше поколение самое счастливое во всей истории, стало быть, оно очень счастливо. Мы не будем возражать" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 223).

Сами по себе слова эти относительно справедливы. Медленность процесса есть явление, конечно, печальное. На это "мы не будем возражать".

Но многое зависит от того, кем и как сказана та или другая фраза; le ton fait la musique^*.

^* (Тон делает музыку (фр.).)94

1. Выписанные нами слова сказаны г. Чернышевским, политические убеждения которого, по его собственному признанию, заслуживают гнев умеренных либералов, восторгающихся настоящим временем; стало быть, слова эти сказаны крайним либералом, которому настоящий порядок вещей кажется гадким. Выписанной нами фразы совершенно достаточно для определения политического profession de foi^* г. Чернышевского, если б даже он не сказал, что, по его мнению, "все права и блата общественной жизни находятся теперь и, вероятно, долго еще будут находиться в нелепом положении". Но для чего же он признается, что. наше поколение очень счастливо? Ну, очевидно, затем, чтоб вникающий читатель, вместо слов: "мы не будем возражать (умеренным либералам)" читал: "умеренным либералам возражать не стоит, потому что они доврались до крайних пределов нелепости", "выболтнулись вон", как говорит Герцен.

^* (Совокупность взглядов (фр.).)

Выписанные нами слова сказаны г. Чернышевским в статье "его об июльской монархии, которая есть "почти простой перевод" строго запрещенной у нас и еще строже преследуемой во Франции книги Луи Блана "Historre de dix ans"^*, Таким образом, Чернышевский от своего лица передает нам рассказ самого отъявленного демагога и революционера тридцатых годов.. Нечего и говорить о том, что каждый переводчик выбирает для своего перевода или своей компиляции того автора, которому он сочувствует; а тут, мало того, переводчик, не называя по имени настоящего автора, ведет рассказ от своего лица, т. е. как будто сам делается Луи Бланом; не следует ли из этого, что их политические верования совершенно тождественны? Иначе как же я буду от своего лица высказывать убеждения, с которыми не согласен?

^* (Не рискуя своего автора назвать по имени, Чернышевский в предисловии к своему труду говорит следующее: "Читатель, знакомый с литературою франц. истории, конечно, назовет наши рассказы простым переводом. Теперь мы считаем излишним распространяться об этом, но со временем удовлетворим и требованиям библиографической точности представлением цитат..." Когда же это со временем? Чернышевский очень хорошо знал, что никакой цензор не позволил бы ему цитировать Луи Блана. Он знал это, потому что, когда на стр. 219 ему непременно понадобилось сделать ссылку на источник, он, не упоминая имени Луи Блана, подписал просто: "История десяти лет" и снабдил свою выноску таким обращением к читателю: "Просим сравнить это примечание с нашим предисловием". Это зачем? (Примечание В. Костомарова.))

Ну, а политическое profession de foi Луи Блана известно всем и каждому.

В каком же духе и с какою целью могла быть написана "История десяти лет" таким человеком, как Луи Блан, или его русский суррогат, г. Чернышевский?

Уж, конечно, не для того, чтоб согласиться с умеренными либералами, что наше поколение очень счастливо, а, напротив, затем, чтобы показать, в каком нелепом положении находятся теперь все права и блага общественной жизни, что единственный исход из этого нелепого положения есть революция.

Чернышевский, конечно, не обращается со своими советами прямо к русскому обществу; этого он не мог сделать в статье, профильтрованной сквозь листки цензурного устава, но не забудем тех многозначительных слов самого автора, в которых он сам выясняет цель своей мнимо-исторической монографии. Отказываясь знакомить своих читателей с внешними событиями описываемой им эпохи и останавливаясь с видимым сочувствием на передаче возмутительных речей демагогов и клубистов, на рассказах о бунтах и мятежах, на анализе коммунистических учений и пр., автор сознается, что и примеры внешней политики могли бы подтвердить его полезную мысль, но он боится, что польза от этого "далеко перевешивалась бы вредом, происходящим от уклонения мысли читателей и наших собственных соображений от истинно важного предмета" ("Совр.", стр. 224).

Что же за важные предметы, от которых г. Чернышевский так боится отклонить мысль читателя и свои собственные соображения?

Борьба прогрессивно-либерального правительства с представителями демагогического санкюлотизма, мятежи черни, резкие прокламации демагогов, возбудительные речи клубистов, теория и практика коммунистических учений и пр., пр.

Но к чему же Чернышевский хлопочет о том, чтобы внимание его читателя было упорно сосредоточено на этих "истинно важных предметах?"

А вот к чему. Чернышевский знает, что открытая пропаганда открытой оппозиции правительству у нас невозможна. "Но надобно помнить,- говорит он,- что есть другой, гораздо спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов, путь ученого исследования" ("Совр.", 1860, № 2, стр. 736). Во-первых, уличные бунты не всегда удаются (напр., возмущение лионских ткачей); во-вторых, они, как кровопускание, так сказать, местное, не всегда вредят правительству даже и при удаче его противников и во всяком случае представляют вредную растрату сил. Казалось, чего бы лучше: Чернышевский является противником бунта. "Есть меры,- говорит он,- к которым не должен прибегать расчетливый человек (заметьте - расчетливый человек), как бы ни были гибельны они для людей ему ненавистных. Мы говорим это не с точки зрения нравственности и гуманности, а просто с точки зрения выгодности эгоистического расчета".

Так вот почему Чернышевский не одобряет уличного бунта: он не выгоден.

Да, потому что он просто не выгоден, а не потому что он безнравствен. Этого Чернышевский не признает. Он смотрит на вещи только с точки зрения выгодности для своей партии, с точки зрения эгоистического расчета.

А эгоистический расчет заставляет, пока можно, воздерживаться от уличных мятежей.

Потому что они вредят обществу.

А каковы бы ни были цели известной партии, но каждая должна была бы помнить, что нанесение вреда обществу не может быть полезно даже и для частных его целей (ibid., стр. 736)

Но во всяком случае и уличный бунт не есть преступление; это только опрометчивое действие, не тот путь, который должна бы была избрать реакция.

Уличный бунт есть средство невыгодное, опрометчивое; с этим Чернышевский вполне согласен; "но конечно, (прибавляет он), хорошо говорить это людям, спокойно смотрящим издали на историческую борьбу, и почти нет человеку возможности удержаться от опрометчивых действий, когда он охвачен вихрем исторической жизни, влекущей к столкновениям" (ibid).

Ну, а сам-то Чернышевский как смотрит на эту историческую борьбу, спокойно или нет? Увы! Он признается, что принадлежит к людям, увлекающимся пристрастием к внешним событиям и к эффектному драматизму собственно так называемой политической истории (ibid).

Стало быть?

Стало быть, принадлежа к категории людей увлекающихся, он не может иногда удержаться от опрометчивых действий.

А опрометчивыми действиями он называет бунт.

Но все-таки будем справедливы к Чернышевскому и не забудем, что он признает бунт мерою нерасчетливою, не всегда выгодною, действием опрометчивым, вредною растратою собственных сил и общественных средств; что если он сам и принадлежит к числу людей, увлекающихся пристрастием к внешним событиям и к эффектному драматизму собственно; так называемой, политической истории, то все-таки признает, что есть другой, гораздо спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов, путь "ученого исследования", и он обращается к людям своей партии с убеждением уважать этот путь, как "более выгодный и разумный". "Надобно было бы,- говорит он,- не бесславить тех немногих людей, которые работают на этом пути за всех нас, увлекающихся пристрастием к внешним событиям... Мыслители, отыскивающие средства к отстранению тех недостатков, из которых проистекают гибельные для всего общества катастрофы, подвергаются насмешкам и клеветам общества, которому хотят помочь. Довольно нелепым образом за основание для порицаний и гонений берется то, что они - нововводители. Но ведь в том именно и состоит общественная потребность, что старые отношения не соответствуют новым условиям жизни, стало быть, должны замениться новыми" ("Совр.", 1860, № 2, стр. 737).

Изо всего этого мы имеем право сделать следующие выводы:

1. Чернышевский недоволен настоящим порядком вещей. По его мнению, все блага и права общественной жизни находятся в нелепом положении.

2. Выход из этого нелепого положения может совершиться двумя путями: а) путем кровавых катастроф, местных восстаний, грабежей и убийств, вообще всеми теми ужасами, которые, по выражению Чернышевского, составляют эффектный драматизм политической истории, б) посредством неуклонной пропаганды реформистических идей путем научного исследования, так сказать, радикальным перевоспитанием нации.

3. Чернышевский признает себя человеком увлекающимся пристрастием к тому, что он называет эффектным драматизмом политической истории; стало быть, он не прочь и сам от возбуждения этих драматических эффектов.

4. Но в то же время, сознавая, что эти драматически эффектные катастрофы вместо желаемой пользы иногда приносят трудно поправимый вред и видя, что есть другой, гораздо спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов,- путь ученого исследования, Чернышевский высказывается в пользу этого пути и, стало быть, не прочь при случае вступить на него и сам.

Таким образом, деятельность Чернышевского как революционера двояка:

1) Возбуждение эффектно-драматических катастроф вроде тех, какие совершались во Франции под руководством людей, подобно г. Чернышевскому увлекавшихся пристрастием к внешним событиям политической истории (напр., бунт лионских работников, разграбление архиепископского дворца и собора парижской богоматери, уличные демонстрации, баррикады и пр.).

2) Перевоспитание нации путем научных исследований, т. е. пропаганды реформы посредством учено-литературных статей по всем отраслям знания (исторических, политико-экономических, философских и т. д.), в которых бы наглядным образом проводились известного рода идеи и показывалось в исторической картине практическое применение их у других народов; одним словом, путь, избранный французскими энциклопедистами и незаметно приведший Францию к великой революции 89 года. Не может ли Чернышевский в оправдание свое сказать, что на своем пути научных исследований он и не думает преследовать те цели, к которым стремятся люди, пристрастные к революционным катастрофам?

Никак не может.

Он сам говорит, что путь ученого исследования есть только другой, гораздо спокойнейший путь к разрешению общественных вопросов, стало быть, он ведет к той же цели, которую преследует и первый путь кровавых катастроф.

К чему же ведут оба эти пути?

"К разрешению общественных вопросов", отвечает Чернышевский.

Ну что ж? Чернышевский путем научных исследований идет к разрешению общественных вопросов.

В этом не только нет никакой беды, это даже очень похвально.

Но дело-то вот какого рода.

К разрешению тех же общественных вопросов ведет и другой путь - путь "эффектного драматизма", путь местных бунтов, пожаров, баррикад, разрушения дворцов и т. д.

Чернышевский только боится на этом пути сломать себе шею и идет по дороге более спокойной.

Но обе дороги ведут в Рим.

Оба пути приводят к одному и тому же,- к революции.

Кажется ясно. Если а = b и а = с, то и b = с.

Таким образом, мы знаем, что Чернышевский разумеет под oсвоими "учеными исследованиями".

Подготовку общей революции посредством внушения народу тех идей, на основании которых должно совершиться желаемое пересоздание общества.

Это путь верный и спокойный; местные же мятежи при неподготовке всей нации представляют только вредную растрату сил и потому от них следует, если можно, воздерживаться.

Это все высказано Чернышевским в его статье "Июл <ьская> мон<архия>".

Посмотрим теперь, не найдем ли чего-нибудь подобного где-нибудь в другом месте.

"Так вот оно какое дело. Надо мужикам всем промеж себя согласие иметь, чтобы заодно быть, когда пора будет, и покуда пора не пришла, надо силу беречь, себя напрасно в беду не вводить..."

Это говорит автор воззвания к барским крестьянам.

Чернышевский в статье "Июл<ьская> мон<архия>", говоря о местных бунтах в Париже и Лионе, полагает, что партии, возбудившей это движение, следовало бы воздержаться от вредной растраты сил в бесплодных (т. е. невыгодных) катастрофах.

Очевидно, что это говорит один и тот же человек: только в воззвании к б<арским> к<рестьянам>он одет в мужицкий кафтан и никого не боится, а в статье об июльской монархии одет во фрак и боится закона, за которым стоит судебная власть с своими наказаниями (смотр. 519 стр. перевода Милля, "Совр.", 1861, №6).

Автор статьи "Июльская монархия" рассказывает своим читателям о том, что происходило во Франции в тревожный период "десяти лет"; все его ученые исследования ведут к тому, чтобы в лице июльского правительства поругать самый принцип королевской власти, унизить его авторитет, показать, что только одни демагоги были бы в состоянии вывести Францию из того "нелепого положения всех прав и благ общественной жизни", в которое привела ее монархия; отдавая все свои симпатии этим демагогам, автор, очевидно, имеет в виду "путем научного исследования" вразумить своих читателей, что не мешало бы, дескать, и нам таких людей, хорошо бы и у нас завести такие порядки.

Автор "Поклона к барским крестьянам", на чем свет стоит охаяв "царскую волю", тоже пускается "в ученые исследования" и рассказывает мужикам, "какая заправская бывает воля" и какие порядки заведены у англичан, у французов, у народа, что швейцарцами зовется, и у другого народа, которого американцами называют... "вот она какая взаправду воля бывает на свете!",- восклицает автор, кончая свои "ученые исследования" о конституциях разных народов.

Очевидно, приемы одни и те же. Но, конечно, в характере этих "ученых исследований" разница большая. В народной школе и символ веры объясняется, верно, не так, как в аудитории профессора богословия. Но и там и тут он объясняется. Слово одно. Совершенно то же значение придают себе и остальные произведения тайной прессы. Вот что говорится в листке, озаглавленном "Молодая Россия":

"Может случиться, что крестьяне восстанут не сразу в нескольких губерниях, а отдельными деревнями, что войско не успеет пристать к нам, что революционная партия не успеет сговориться, недостаточно централизуется и заявит свое существование не общим бунтом, а частными вспышками, императорская партия подавит их, и дело революции снова остановится на несколько лет.

"Для избежания этого центр, революц. комитет в полном своем собрании 7 апреля решил:

"Начать издание журнала, который выяснил бы публике принципы, за которые он борется, и в то же время служил бы органом революционной партии в России" и пр.

Вышедший листок заключает в себе главные основания, на которых должно построиться новое общество; в следующих номерах издатели обещаются постараться развить каждое из этих положений.

Ниже мы увидим, не постарался ли об этом и еще кто-нибудь.

Приводим еще одно место из статьи об июл<ьской> монархии, где вся надежда на пересоздание общественного строя возлагается на перевоспитание крестьян. "Ничего истинно полезного не может быть осуществлено во Франции (говорит Чернышевский, и не забудем, что он говорит это, шествуя по пути своих ученых исследований,- оттого и во Франции"), пока честные люди не займутся воспитанием поселян. Теперь это делается, и усилия все же не остаются бесплодными. Раньше или позже поселяне станут рассудительнее, и тогда прогресс для Франции станет легче". Надо заметить, что в статье "Июл<ьская> мон<архия>" честными людьми называются только демагоги. Из этого ясно, какое воспитание должны получить поселяне, чтобы для них осуществилось нечто "истинно хорошее". Это "истинно хорошее" есть право каждого быть участником общественной власти. Здесь мы, кстати, заметим, что того же самого требует для России автор воззвания "К молодому поколению".

"Мы хотим,- говорит он,- чтоб все граждане России пользовались одинаковыми правами, чтоб привилегированных сословий не существовало, чтоб право на высшую деятельность давали способности и образование, а не рождение, чтобы назначения в общественные должности шли из выборного начала. Мы не хотим дворянства и титулованных особ. Мы хотим равенства всех перед законом, равенства всех в государственных тягостях, в податях и повинностях". Французы когда-то имели это право^*, но они утратили его, потому что дурно были подготовлены. Но когда воспитанием поселян займутся демагоги, они, конечно, будут лучше подготовлены пользоваться этим правом". А то при Луи-Филиппе над общественными делами владычествовал только малочисленный привилегированный кружок; бедный же класс был совершенно удален от участия в делах и "имел против себя вооруженную силу, готовую наказать всякую преступную попытку к ниспровержению существующих узаконений". Подчеркнутую нами фразу Чернышевский поставил во вносных знаках, т. е. не думайте, дескать, что это моя фраза, что таково мое мнение о попытках к ниспровержению существующих узаконений преступными называю не я. Эта чужая фраза, чужое мнение, оттого оно и стоит во вносных знаках. А считает ли эти попытки, т. е. проще сказать бунты, преступными сам Чернышевский, мы сейчас увидим. Если правительство посылает для подавления мятежа вооруженную силу и в случае крайности приказывает войску стрелять в мятежников, делает ли оно преступление? По мнению людей, видящих в бунте против правительства преступления, нет. А по мнению Чернышевского, министры Карла X, посоветовавшие королю стрелять в взбунтовавшийся народ, были гнусные изверги, преступники, достойные смертной казни. На он называет их преступными слепцами, на 188 - людьми злонамеренными. В чем же состояло их преступление? Взбунтовавшаяся чернь устроила баррикады, осадила дворцы; жизнь короля была в опасности. Министры присоветовали королю употребить для подавления мятежа войско. "Они,- говорит Чернышевский,- приказали войскам стрелять по народу... и за это бесспорно подлежали смертной казни". Они виноваты в том, что заставили братьев резаться между собою и принесли тысячи людей в жертву своей гордости (189). Так вот оно как: правительство, наказывая мятежника, приносит его в жертву своей гордости. Народ был недоволен своим государем и взбунтовался. Государю оставалось одно из двух: или уступить мятежникам и отказаться от своей власти, или подавить восстание вооруженной силой, т. е. прибегнуть к деспотизму, как говорит Чернышевский. "Если Карл Х (спрашивает он), действительно был в необходимости отказаться от власти или прибегнуть к деспотизму, почему он выбрал деспотизм, а не отречение? Ему следовало выбирать между своими правами и правами нации: из этого еще не следует, чтобы он был прав,, решившись пожертвовать правами нации. Говорят, что обвиняемые министры действовали по необходимости; но если принимать необходимость за оправдание, то... каждый убийца мог бы оправдаться, сказав, что считает убийство делом нужным" ("Июл. мон.", "Совр.", 1860, № 1, стр. 198).

^* (Т. е. право каждого быть участником общественной власти. В. К.)

Из этого ясно, что если Чернышевский считает правительство, подавившее мятеж вооруженною силою, преступным, значит, он признает за нациею право низлагать власть и считает народное восстание делом совершенно законным. Еще пример.

Во время лионского бунта префект Бувье Дюмолар потакал вооруженным мятежникам. За такие "неблагоразумные действия" он был отставлен от должности. Слова неблагоразумные действия Чернышевский опять-таки выгородил из своего рассказа выносными знаками: это, дескать, не мое мнение; по-моему, префект действовал благоразумно, потакая бунтовщикам.

Заметим уж, кстати, что бунтовать, по фразеологии Чернышевского, значит одушевляться сознанием своих сил ("Совр.", 1860, № 5, стр. 128). Любопытен на той же странице взгляд его "а преследования, которым подвергаются "предводители приверженцев новых 'политических идей": преследование, по мнению Чернышевского, есть натуральная участь всякой новизны; смотря по тому, к какой сфере относится новизна, различна бывает и форма возбуждаемого ею преследования. "Если дело относится к обществу, к политике, то, конечно, и отрицательное воздаяние должно иметь административный и юридический характер. Этому так и следует быть, по крайней мере, при нынешнем состоянии общества. Быть может, когда состояние массы изменится, когда она будет руководиться собственными, а не чужими внушениями в своих мнениях об общественных делах,- очень может быть, что тогда будет иначе... а до той поры новые общественные идеи должны, по всем возможным основаниям и расчетам, подвергаться преследованию, как бы полезны в сущности ни были".

Проследить деятельность Чернышевского на этом последнем пути и будет предметом следующих параграфов настоящей записки.

XII

Таким образом, указав на:

1) вредное значение деятельности наших агитаторов вообще (§ I) и

2) на необходимость немедленного и радикального прекращения этой деятельности (§ II),

3) на цель настоящей записки, заключающуюся в исследовании болезни, поразившей наше общественное тело (§ III),

4) на то, что болезнь эта есть две теории, привившиеся к нашей общественной жизни: теории материалистического фатализма и коммунизма (§ IV),

5) поставив два вопроса: а) каким образом при бдительном надзоре цензуры пропаганда положительно вредных учений могла сделать такие значительные успехи и в) почему эта пропаганда так скоро и так глубоко привилась к русскому обществу (§§ V и VI),

6) разрешив первый из этих вопросов тем, что, во-первых, пропаганда велась путем ученых исследований, против которых разумная цензура бессильна, и что, во-вторых, авторы статей этого разлагающего свойства изобрели свой чрезвычайно удобный способ говорить известные вещи понятно только для посвященных в их "нигилистскую кабалистику" (§ VII),

7) разрешив второй из этих вопросов тем, что пропагандисты новых идей, воспользовавшись естественным прохождением жизни общества чрез фазис отрицания и критицизма, и развивая свое учение из этих начал, извратили отрицание в нигилизм и путем научных исследований дошли до коммунизма (§ VIII),

8) подтвердив эту мысль историческим изложением хода нашего умственного развития (§ IX) и

9) показав, что, исходя в своей пропаганде от таких начал как отрицание и критицизм, новаторам нашим легко было увлечь за собою общество к теории безусловного нигилизма и заставить полюбить идеал коммунистического быта (§ X),

10) объясняя это нетерпеливым желанием общества поскорее достичь желаемой цели социальных реформ и показав, как новаторам нашим ненавистен медленный и постепенный ход прогресса,

наконец,-

11) выяснив политический образ мыслей одного из наших новаторов, деятельностью которого с этих пор мы будем преимущественно пояснять наши общие выводы (§ XI),

мы переходим теперь к рассмотрению двух отдельных рычагов агитации, по возможности разоблачая ее "нигилистскую кабалистику", которой она прикрылась ради цензуры. Мы будем рассматривать эти две силы (отрицание и критицизм) уже в том конечном видоизменении, какое они получили сообразно с целями агитаторов, т. е. отрицание, перешедшее в нигилистический материализм, и критицизм, приведший к коммунизму.

XIII

Мы уже показали, что материализм есть конечный результат отрицания. До этого результата он доведен был Дидро и его последователями. Разумное отрицание никогда и нигде не переходило границ, начертанных ему Ньютоном и Локе. Молодое поколение, выросшее во Франции после Вольтера, переступило эти границы. Деизм Вольтера сделался атеизмом и материализмом.

Деизм признает личное существование бога, материализм отрицает его.

Полюс его ротации есть понятие о движении или, как выражаются новые материалисты, отношение вещества (материи) к силе (Stoft und Kraft)^*. Деисты утверждают, что всякое движущееся вещество указывает нам существо невещественное, которое им движет (toute matiere qui agit nous montre un erte immateriel, qui agit sur elle, говорит Вольтер^**), а материалисты полагают, что движимость вещества не зависит от вне собирающегося толчка, а есть принадлежность самого вещества,- его неотъемлемое свойство, присущее ему от вечности. Вещество, говорит материалист, совершенно немыслимо без движения; движение есть его сущность. Нет вещества без силы, нет силы без вещества.

^* (Материя и сила (нем.).)

^** (Таким образом, признают необходимым личное существование бога как силы движущей. В. К.)

Очевидно, что такое учение приводит к безусловному отрицанию бога и, стало быть, откровения божественного.

Кто отвергает откровение, тот не может смотреть и на нравственное учение, как на данную извне религиозную заповедь.

И в самом деле материалисты признают, что стремление к добродетели и нравственности лежит в самом существе человеческой природы, и что самая нравственность есть, стало быть, не что иное, как предрассудок, привычка и инстинкт. Не допуская, таким образом, преступления в нравственном смысле, материалисты не признают его и в смысле гражданском, юридическом.

Ясно, что сторонники этой теории отвергают всякую идею о вменяемости как нравственной, так и гражданской (юридической). Все награжденные для нас смешны, все наказанные достойны сожаления, как невинные жертвы титанически действующего закона. В применении к законодательству впервые эту идею высказал Гельвеций: "пороки народа,- говорит (Discours sur l'esprit^* и проч., II, стр. 15), если можно так выразиться, всегда скрыты в глубине его законов". Но это осторожная и отчасти справедливая схема в настоящее время доведена до безграничной крайности Боклем, который решительно провозгласил преступника жертвою общества.

^* ("Речи об уме" (фр.) - так назвал В. Костомаров книгу Гельвеция "Об уме" ("De TEsprit", P., 1758).)

В русской литературе, если не ошибаемся, идея эта впервые высказана Чернышевским. "Вы вините человека,- говорит он ("Атеней", 1858),- всмотритесь прежде, он ли в том виноват или виноваты обстоятельства и привычки общества, всмотритесь хорошенько - может быть, тут вовсе не вина его, а беда...", "вины почти никогда не бывает на свете, а бывает только беда"^*.

^* (В. Костомаров цитирует статью Чернышевского "Русский человек; на rendez-vous" (Чернышевский, т. V, стр. 165).)

До этого крайнего результата теории материалистического фатализма Чернышевский доходит следующим путем.

Так как, по учению материалистов, люди не одарены свободной волей и, стало быть, лишены нравственной (и, конечно, юридической) вменяемости своих поступков, то порицать людей не следует ни за что и ни в чем.

Нечего и говорить о том, какое бесконечно вредное влияние на общество может иметь учение, по теории которого нет преступления и, стало быть, вор, убийца, лгун и человек, по нашему понятию, честный, имеют совершенно одинаковые права на уважение общества и, пожалуй, на монтионовскую премию^* за добродетель.

^* (Так назывались премии за добродетель, установленные во Франции в честь популярного в стране филантропа Антиана Оже де Монтиона (1733-1820).)

Наша литература добралась даже и до этих геркулесовских столбов материалистического фатализма.

"Люди существенно все одинаковы",- говорит все тот же Чернышевский ("Атеней", 1858). Такой чудовищно-безнравственной фразы до него не решался еще высказывать никто, даже Le Mettrie^*, самый наглый из французских материалистов XVIII ст., прямо смотревший на материализм, как на оправдание своего бесстыдного распутства. Да, русские материалисты пошли далее этого отвратительного развратника, сочинения которого все до одного были сожжены рукою палача; наши материалисты со свойственною русской природе размашистостью прямо утверждают, что каждый человек, как все люди; в каждом точно то же, что в другом.

^* (Речь идет о французском философе-материалисте Ж. Ламетри. После опубликования в 1745 г. "Трактата о душе" он вынужден был эмигрировать, скрываясь от преследований реакционеров, сначала в Голландию, а затем в Германию.)

В таком случае чем же объясняется разница в поступках? "Все зависит от общественных привычек,- отвечает Чернышевский,- все зависит исключительно от обстоятельств".

То есть, как же это? Да вот как. Если я не ворую, значит, или мне незачем красть, или нечего, или я не умею, или я трушу красть, трушу или из ложного стыда (ложного, потому что в воровстве нет ничего безнравственного), или из боязни несправедливой кары закона (несправедливой, потому что в воровстве нет ничего преступного). С одной стороны, если я ворую, значит, и поставлен в необходимость воровать и таким образом не делаю ничего ни безнравственного, ни преступного; если я украл у вас шубу, следует винить не меня за то, что лишил вас законной собственности, а обстоятельства, которые сложились так, что у меня нет шубы, а она у вас есть... Все зависит исключительно от обстоятельств.

Во взятом нами примере (совершенно логически построенном по теории г. Чернышевского) мы употребили выражение "законной собственности". С нашей точки зрения, выражение это совершенно правильно. Всякая собственность, которою мы владеем законно, есть наше законное достояние; насильственное отчуждение от нас этой собственности есть преступление, которое по способу его совершения мы называем воровством, грабительством, насилием, вымогательством и т. д.

С точки зрения материалистических фаталистов, выражение "законная собственность" не имеет никакого смысла. По учению материалистов вор не делает никакого проступка ни нравственного, ни юридического, т. е. он имеет полное право овладеть тем, что до сих пор принадлежало другому. Ясно, что эта теория возможна только при другой, и именно при теории коммунизма, не признающей за человеком никакого права на обладание какой бы то ни было собственностью.

К рассмотрению этой-то теории мы теперь и переходим.

XIV

Коммунизм

В конце своей статьи об "Июльской монархии" Чернышевский укоряет учение сен-симонистов тем, что, по его мнению, оно было "галлюцинациею, сформировавшейся из ошибочной идеализации католицизма и, кроме того, носившей приторный характер изящной аристократичности, аффектирующей замашки сентиментального демократизма" ("Совр"., 1860, № 5, етр. 158). "Сен-симонист,- продолжает Чернышевский,- смешит наш рассудок своею фантастичностью, возмущает наше чувство своим благонамеренным иезуитизмом, своею апотеозою авторитета^*, своими поползновениями к артистичности. Балетная танцовщица может быть очень хороша на своем месте, но она стала бы противна, если бы, выделывая свои антраша, говорила нам о страданиях бедных мучеников... Но называя приторной ту форму, которую имело первое проявление мысли о преобразовании общества, мы, конечно, должны ценить историческую важность этого первого его проявления. Оно важно, как признак того, что пришла пора обществу заниматься идеями, выразившимися на первый раз в этой неудовлетворительной форме. Скоро мы увидим, что они стали проявляться в формах более рассудительных и доходить до людей, у которых бывают уже не восторженною забавою, а делом собственной надобности; а когда станет рассудительно заботиться о своем благосостоянии тот класс, с которым хотели играть кукольную комедию сен-симонисты, тогда, вероятно, будет лучше ему жить на свете, чем теперь".

* (На эту фразу стоит обратить особенное внимание. Чернышевский обвиняет сен-симонизм не в ошибочности его основной идеи, а только в артистической приторности его первоначальной формы. Да еще возмущает его чувство то, что сен-симонисты признавали необходимость нравственной религии (что Чернышевский называет "благонамеренным иезуитизмом") и допускали существование гражданской главы общества, что у Чернышевского называется "апотеозою авторитета". А это Чернышевскому еще тошнее иезуитизма.

Таким образом, по мнению Чернышевского, выходит что наш основной закон, гласящий, что "Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его власти не токмо за страх, но и за совесть сам бог повелевает",- есть нелепость, в которой, по словам автора "K м. п.", "можно уверить только китайцев и турок, да и те едва ли верят подобной басне", (Примеч. В. Костомарова.))

Посмотри же теперь, в каких это формах "более рассудительных" проявлялись те благодатные идеи, при осуществлении которых будет лучше жить на свете, чем теперь.

Прежде всего мы должны заметить, что наши новаторы крайне недовольны той системой политической экономии, "которая до сих пор считается у нас единственною и полною представительницею всей науки". "Мы знаем только, говорят они, что Гнейсты, Бастиа, Моли, Pay, Рошеры раскапывают навозные кучи и гниль прошедших веков хотят сделать законом для будущего" ("К молодому поколению", 2 столб., 1); наши новаторы пытаются сыскать для себя другой закон, не надевая на себя петли европейских учреждений и ее экономических порядков (ibid.). Поэтому они с ожесточением нападают на тех русских экономистов, которые, не делая самостоятельных попыток открыть новый закон для экономических условий русского быта и" не вдаваясь в изыскание практических правил и способов действия в данных случаях, излагают только естественные законы политической экономии, довольствуясь старою, заброшенною формулою laissez faire^*. К таким книгам, излагающим экономические законы, найденные прежними мыслителями, принадлежит чрезвычайно добросовестный труд (проф. И. Горлова "Начала политической экономии". В февральской книжке "Совр." за 1860 г. Чернышевский жестоко нападает на эту книгу именно за то, что она составлена по трудам тех "ветхих экономистов", которые, по выражению автора статьи "К молодому поколению", "гниль прошедших веков хотят сделать законом для будущего, т. е. Рошер, Pay, Моль, Мак-Кэллок"^**. Делать заимствования из трудов этих ученых значит раскапывать навозные кучи, по выражению; ".Молод, пок.". Люди, занимающиеся этим раскапыванием, есть люди просто отсталые, по мнению Чернышевского, и он сильно гневается на этих отсталых людей, несмотря на свое признание, что "отсталость должна в чувствительной душе возбуждать сожаление, а не гнев". Но он все-таки гневается на г. Горлова за его отсталость, за то, что он почерпает свою ученость из иностранных книжек, за то, что от его мыслей пахнет ветхостью. "В последнее время расплодилось у пас много преждевременных старцев, жалких экономистов, взявших свой теоретический опыт из немецких книжек",- говорит автор не дошедшего по адресу письма "К молодому поколению". По мнению Чернышевского, русский автор тоже не должен был бы без всякой критики заимствовать всякое пустословие из французских книжек^*** или книжиц с дурным направлением ("Тр. и кап.", "Совр.", 1860, № 2, стр. 7). Развивая свою мысль далее, автор "Молод, покол." напоминает своим читателям, как решен был вопрос об уничтожении крепостного права Рошером. Известно, что взгляд Рошера ни в чем не противоречил тем принципам, которыми руководствовалось наше правительство при разрешении этого вопроса. Освобождение крестьян совершилось у нас именно так, как (в экономическом отношении) полагал разрешить этот вопрос Рошер. Автор "Молод, пок.", недовольный этим решением, очевидно, недоволен и экономическими взглядами Рошера. По его мнению, вопрос этот решен с немецкой точки зрения, и для нас такое решение не годится. Чернышевский тоже укоряет Горлова за то, что он пользовался трудами Рошера и излагал его теории без всякой критики в то время, когда вопрос об освобождении был у нас не кончен (книга Горлова вышла в 1859 г.), а нелепые рассуждения об этом предмете могли иметь дурное влияние.

^* (Давать волю, предоставлять свободу действий (фр.).)

^** (Статья Чернышевского "Труд и капитал", о которой идет здесь речь, была опубликована в январской книжке "Современника" за 1860 г.)

^*** (Слово "книжки" есть любимое выражение Чернышевского, которое он употребляет всякий раз, когда хочет с презрением или негодованием отнестись к какому-нибудь сочинению. Он приписывает себе изобретение слова "книжка" и не позволяет никому оспаривать у себя взятую им привилегию на это слово. Так, в споре с "Русским вестником" он выразился в одном месте следующим образом: "И зачем бранить тех, кому подражаем? Хотя бы ту предосторожность взяли, чтоб нашими любимыми выражениями не заимствоваться, придумать свои какие-нибудь, а то, напр., для обозначения людей, пробавляющихся сведениями из вторых рук, употребляет "Рус. вестник" выражение: "привыкшие почерпать свои данные из французских книжек" - ай-ай-ай! - откуда это выражение доходит до заимствования слов" ("Совр.", 1861, № 6, стр. 466)^****

Конечно, это факт очень мелкий, почти не стоящий внимания, но з совокупности с другими, более ценными, и он составляет все-таки нечто, доказывая, что в прокламации "К мол. поколению" попадаются не только мысли, но и любимые выражения Чернышевского. (Примеч. В. Костомарова.))

^**** (В. Костомаров исказил текст Чернышевского из статьи "Полемические красоты". После междометий "ай-ай-ай!" следует: "откуда это выражение "Французские книжки?" Это уж очень плохо, когда подражание доходит до заимствования слов" (Чернышевский, т. VIII, стр. 723).)

Все это мы сказали не потому, чтобы ставили в вину Чернышевскому и его политико-экономической школе несогласие со взглядами западных экономистов вроде Pay, Рошера, Моля, Гнейста и Бастиа,- в этом еще нет никакой беды, но нам надо было показать совершенное тождество политико-экономических взглядов Чернышевского и той партии, органом которой служил изданный в конце 1861 г. листок "К молодому поколению".

Мы видели, что Чернышевского соединяет с этой партией совершенное тождество взгляда на западных экономистов и ненависть к тем русским экономистам, которые берут свой теоретический опыт из немецких книжек. Таким образом, и Чернышевский и автор листка "К м. п." согласны в том, что эти теории для нас не годятся, что нам надо попытаться сыскать для себя другой закон, иные экономические порядки,, и что мы придем к ним, если разовьем те начала, которые живут в народе.

Но, исходя из общей точки, не расходятся ли наши авторы в дальнейшем пути к отысканию этих новых законов экономического порядка?

Посмотрим.

"Мы хотим, чтоб земля принадлежала не лицу, а стране; чтобы у каждой общины был свой надел, чтобы личных землевладельцев не существовало, чтобы землю нельзя было продавать, как продают картофель или капусту, чтобы каждый гражданин, кто бы он ни был, мог сделаться членом земледельческой общины, т. е. или приписаться к общине существующей или несколько граждан могли бы составить новую общину. Мы хотим сохранения общинного владения землей с переделами в большие сроки..."

Каждая область, говорит автор другого листка ("Молодая Россия"), должна состоять из земледельческих общин, все члены которой пользуются одинаковыми правами.

"Всякий человек должен приписаться к той или другой из общин; на его долю, по распоряжению мира, назначается известное количество земли, от которой он, впрочем, может отказаться или отдать ее внаем. Ему предоставляется полная свобода жить вне общины и заниматься каким угодно ремеслом, только он обязан вносить за себя ту подать, какая назначается общиною.

"Земля, отводимая каждому члену общины, отдается ему не на пожизненное пользование, а только на известное количество лет, по истечении которых мир производит передел земель. Все остальное имущество членов общины остается неприкосновенным в продолжении их жизни, но по смерти делается достоянием общины.

"Мы требуем правильного распределения налогов, желаем, чтобы они падали всею своею тяжестью не на бедную часть общества, а на людей богатых... одним словам, вводится налог прогрессивный.

"Мы требуем заведения общественных фабрик, управлять которыми должны лица, выбранные от общества, обязанные по истечении известного срока давать ему отчет, требуем заведения общественных лавок, в которых продавались бы товары по той цене, которой они действительно стоят, а не по той, которую заблагорассудится назначать торговцу для своего скорейшего обогащения.

"Мы требуем общественного воспитания детей, требуем содержания их на счет общества до конца учения. Мы требуем также содержания на счет общества больных и стариков, одним словом, всех, кто не может работать для снискания себе пропитания.

"Мы требуем полного освобождения женщины, дарования ей всех тех политических и гражданских прав, какими будут пользоваться мужчины...

"Мы требуем уничтожения главного притона разврата, монастырей женских и мужских..,

"Мы требуем увеличения в больших размерах жалования войску и уменьшения солдату срока службы. Требуем, чтобы по мере возможности войско распускалось и заменялось национальной гвардиею".

Вот требования < ? >, рассказанные в двух самых толковых произведениях тайной прессы,- воззвании "К молодому поколению" и плакарде, озаглавленной "Молодая Россия".

Мы видели, что все они клонятся к коммунистическому строю русского быта.

Посмотрим теперь, не найдем ли поборников этого учения в деятелях нашей явной прессы.

В числе этих деятелей, занимавшихся разработкою социальных вопросов, мы видим экономистов-меркантилистов, физиократов и регламентаторов.

Непримиримым противником всех этих теорий является "Современник".

В нем мы и должны искать отголоска всех этих требований нашей прессы, так как теория, отвергающая разом все названные нами выше теории, и есть коммунизм.

Представителем политико-экономической деятельности "Современника" является Чернышевский. Поэтому преимущественно в его статьях и будем искать предполагаемых нами сближений.

2

"Мы удивим многих так называемых экономистов", говорит Чернышевский (1860, № 1, стр. 10), "если скажем, что вполне принимаем основную идею их системы, т. е. принцип laissez faire, laissez passer"^*. Чернышевский предполагает (и на этот раз совершенно справедливо), что, услыхав подобное признание, так называемые экономисты с изумлением скажут ему: "как? вы признаете принцип laissez faire, laissez passer? Зачем же вы защищаете столь противоречащие этому принципу мысли, как законодательное определение экономических отношений и общинное владение землею?" (ibid.)^**.

^* (Здесь в смысле: давать полную свободу хозяйственной деятельности (фр.).)

^** (Цитата ИЗ статьи "Труд и капитал" не совсем точна (см.: Чернышевский, т. VII, стр.13).)

В ответ на этот предполагаемый вопрос Чернышевский объявляет "так называемым экономистам", что они сами не разумеют основной теории, которой следуют; и что из нее прямо истекают именно те выводы, которые защищает он, Чернышевский.

Мы не будем следить за изворотами той наглой диалектики, посредством которой принцип laissez faire превращается у Чернышевского в основание теории коммунизма; для нашей цели достаточно указать на результаты этого диалектического процесса.

Вот они:

а) Производство.

"Основною идеею учения о производстве мы находим полное совпадение идеи труда с правом собственности над продуктом труда; иначе сказать, полное соединение качеств собственника и работника в одном и том же лице", т. е. "Работник должен быть собственником вещи, которая выходит из его рук".

Поэтому при настоящем порядке вещей Чернышевский не видит ровно никакой экономической разницы между состоянием невольника и наемного рабочего. Разница между ними существует только в нравственном и юридическом отношении; "но если нравственная философия и юриспруденция удовлетворяются уничтожением невольничества, то политическая экономия удовлетвориться этим никак не может; она должна стремиться к тому, чтобы в экономической области была произведена в отношении труда к собственности перемена, соответствующая перемене, производимой в нравственной и юридической области освобождением личности; эта перемена должна состоять в том, чтобы сам работник был и хозяином".

в) Распределение.

"Основною идеею учения о распределении ценностей мы находим стремление к достижению, если можно так выразиться, такого порядка, при котором частное число (количество ценностей, принадлежащих лицу) определялось бы посредством арифметического действия, где делителем ставилась бы цифра населения, а делимым цифра ценностей". Не надеясь, что все читатели сразу уразумели благодетельность этой теории, Чернышевский подкрепляет свои выводы следующим фактическим примером из истории Рима: "пока были в действии благотворные законы об общественной земле, ager publicus,^*, из которой каждому гражданину давался небольшой участок, достаточный для прокормления его семейства, пока Цинцинат и Регул, командовавшие войсками, сами пахали землю, до тех пор Рим был и честен и благосостоятелен и могуч. Когда оптиматы убедили римлян, что общественная земля - бесплодное бремя, что частная поземельная собственность производительнее, когда ager publicus перешел в частную собственность, Италия разорилась и Рим погиб". Этот пример, по мнению Чернышевского, "прямо свидетельствует в пользу общинного поземельного владения", тогда как первый вывод (а) "прямо говорит о необходимости сделать работника хозяином, антрепренером".

^* (Общественная земля (лат.).)

Так чего же хочет Чернышевский?

"Каждая область должна состоять из земледельческих общин, все члены которой пользуются одинаковыми правами" ("М. Р.").

"Мы хотим, чтобы земля принадлежала не лицу, а стране" ("К м. п."). А это и есть общественная земля - aqer publicus, на которой основывает Чернышевский благоденствие Рима.

"Мы хотим, чтобы у каждой общины был свой надел, чтобы личных землевладельцев не существовало, чтобы землю нельзя было продавать, как картофель или капусту" ("К м. п."). Совершенно того же хочет и Чернышевский. В введении частной поземельной собственности он видит причину падения Рима и непременным условием благосостояния государства видит общинное владение, т. е. коммуну. Если Чернышевский говорит, что работник должен быть собственником той вещи, которая выходит из его рук, это, конечно, не значит, что ему дается право частной собственности над его полем или конопляником. Работник имеет право собственности только над продуктом своего труда. Между членами коммуны, по теории Чернышевского, делится цифра ценностей, причем делителем берется цифра населения, т. е. общая цифра ценностей делится поровну между членами общества. Но так как всякая ценность создается трудом, то, очевидно, что труд есть единственный виновник всякого производства. А если так, заключает Чернышевский, то труд должен быть единственным владельцем производимых ценностей.

Чтобы доказать еще убедительнее, что Чернышевский желает полного уничтожения частной собственности, сохраняя за членами коммуны право, да и то не неограниченное, на продукт его личного труда, выпишем одно место из "Очерков политической экономии": "Когда люди живут в обществе, то всякое распоряжение вещами может происходить только по согласию общества или, точнее говоря, по согласию тех, которые располагают деятельною силою общества... даже вещи, произведенные одним своим личным трудом, без всякой чужой помощи, человек не может сохранять в своем распоряжении иначе, как по дозволению от общества. Мало того, что общество может их взять у него,- их могли бы взять и взяли бы у него отдельные люди, если бы общество осталось к этому равнодушно" ("Совр.", 1861, № 6, стр. 480).

Таким образом, Чернышевский и составитель прокламаций хотят одного и того же: уничтожения частной собственности и общинного землевладения.

3

Мы уже видели, что основною идеею о распределении ценностей Чернышевский принимает арифметическое деление цифры ценностей на цифру трудящегося населения.

Таким образом, распределение путем переворотов должно совершаться в том смысле, чтобы часть каждого члена общества по возможности была бы близка к средней цифре, получаемой из отношения массы ценностей к числу членов общества ("Совр.", 1860, № 1, стр. 50).

При таком порядке распределения капиталист есть, очевидно, явление ненормальное. Ибо возникновение капиталиста основывается на разорении другого человека. По теории Чернышевского, право на ценность, произведенную трудом, имеет только сам производитель труда: капиталист же располагает силами других лиц и таким образом приобретает сумму ценностей, произведенную трудом многих (ib., 51). В современном строе общества явление капиталиста считается совершенно нормальным; но, по мнению Чернышевского, явление это совершенно ложно, ибо он лишает трудящегося самостоятельности, подчиняет его расчетам и оборотам капиталиста и производит пагубное соперничество между работниками для получения работы (ib., стр. 51).

Совершенно таков же взгляд на современно-экономический порядок России и у автора плакарды "Молодая Россия".

"Безурядица наших общественных отношений,- по мнению этого автора,- не может прекратиться до тех пор, пока будет существовать современный экономический порядок, при котором немногие, владеющие капиталами, являются распорядителями участи остальных..." Далее плакарда считает совершенно ложным и нелепым "положение работника, постоянно истощаемого работою, от которой получает выгоды не он, а капиталист".

4

При общинном владении право наследства уничтожается само собою.

По мнению Чернышевского, понятие о семействе и о праве наследства неестественно. Эти учреждения не могли бы существовать без охранения правительственной власти. Если бы европейские законы не определяли семейных отношений, у нас бы не могло утвердиться и понятие о единоженстве и о праве наследства. Неестественность этих учреждений доказывается тем, что законы, их регламентирующие, не одинаковы у всех народов. Утоление голода пищею есть закон, общий всему человечеству; поэтому он естественен. В новом строе общества все должно совершаться по естественным законам. А

 Nature n'est pas si sote, 
 Qu'elle faist nestre Marote 
 Tant solement par Robichon... 
 Ains nous a fait, beau filz n'en doutes, 
 Toutes par tous, et tous par toutes, 
 Chascune par chascune commune 
 Et chascun commun par chascune*, -

^* (

 Не обвинишь в нелепости природу, 
 Не одинокой создала Мароту, 
 С ней Робишона вместе и навечно... 
 Жизнь будет продолжаться бесконечно. 
 Связь глубока; и потому 
 Один - ко всем, 
 Все - к одному. 
 И неразрывен мудрый этот круг: 
 Подруга - каждому 
 И каждой - друг.

Персонажи песенки Марота и Робишон соответствуют библейским Еве и Адаму. Стихотворный перевод В. И. Пыркова.)

говорится в старинной французской песенке. Что оба эти учреждения регламентированы законодательством, это для Чернышевского ровно ничего не значит: "законодательное определение вовсе не служит нормою естественности: может называться естественным также учреждение, которое ограждено законами, и могут называться неестественными такие учреждения, которые тоже ограждены законами" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 46).

"Молодая Россия" относит семейство тоже к разряду явлений ложных и нелепых и требует "уничтожения брака, как явления в высшей степени безнравственного и немыслимого при полном равенстве полов, а следовательно, и уничтожения семьи, препятствующей развитию человека, и без которого (т. е. уничтожения семьи) немыслимо уничтожение наследства".

5

В последнем параграфе этой записки, который будет посвящен рассмотрению проекта товарищества трудящихся, мы увидим, что проект этот удовлетворяет всем остальным требованиям двух разбираемых нами воззваний.

Проект этот назван проектом общества трудящихся потому, что назови его Чернышевский как следует, проектом коммунистического общества, ему бы невозможно было провести свои соображения сквозь цензуру, уже ради одного названия "коммунистическое общество". Очевидно, что выражение "теория трудящихся" употребляется Чернышевским для прикрытия слов - "теория коммунизма".

Теорией трудящихся, говорит Чернышевский, мы будем называть теорию, соответствующую потребностям нового времени в противоположность отсталой, но господствующей теории, которую мы будем называть "теориею капиталистов" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 44).

Из предыдущих параграфов мы уже настолько знакомы с политико-экономическими воззрениями Чернышевского, что было бы излишне доказывать еще раз, что теориею, соответствующею потребностям нового времени, он считает коммунизм, но мы не можем не сделать, кроме того, указания на те места сочинений Чернышевского, где эта мысль высказывается самим автором совершенно определенно.

XV

Во многих местах своих сочинений Чернышевский открыто высказывает свое горячее сочувствие к Роберту Оуэну и Прудону, этим верховным апостолам коммунизма. Если Чернышевский не называет совсем дураками Ад. Смита, Мальтуса и Рикардо, так это потому, что в сочинениях их проскальзывают иногда мысли, близкие к коммунизму. Наконец, Чернышевский переводит Милля потому, что он цензурнее других излагает коммунистические теории. "Будучи в русской литературе представителем взгляда на экономические вопросы, во многом отличающиеся от теории французских так называемых экономистов (говорит Чернышевский), "Современник" часто чувствовал затруднение; которому подвергаются и его читатели и сам он от недостатка на нашем языке трактатов о политической ' экономии, излагающих науку в духе теории, нами разделяемой, По соображению разных обстоятельств мы нашли, что самым удобным способом помочь этому недостатку будет перевести на русский язык книгу Милля и прибавить к переводу примечания" ("Совр.", 1860, № 2, 1). Зачем понадобились Чернышевскому эти примечания? Чтобы превратить Милля в совершенного коммуниста, потому что настоящий, английский Милль недовольно коммуни<сти>чен для его русского переводчика. "Он превосходно разъясняет частичные истины, но создать новую систему, дойти до поверки основных принципов и пополнить их он не в состоянии" ("Тр. и кап.", стр. 40). Не забудем, что Чернышевский непременно хочет создать новую систему, при которой человеку лучше бы жилось на свете, чем теперь. А Милль-то не делает ровно никаких попыток к сооружению этой новой системы. Он говорит, напр., что все возражения экономистов против коммунизма не выдерживают критики, а между тем, он только исправляет и дополняет в данных случаях ту теорию, односторонность которой доказана писателями, по его собственным словам неопровержимыми в сущности своих мыслей. Почему же он не перестроил всю теорию с самых оснований? Очевидно, у него нет силы отделить сущность новых мыслей от их политической и административной формы, перевести французское ораторство в теоретическую речь и согласить новые мысли со старыми. Во всяком случае, политическая экономия у него самого далеко не похожа по своему духу на то, что называется политическою экономиею у отсталых французских экономистов ("Тр. и кап.", стр. 40). Таков, по мнению Чернышевского, характер Милля. Чернышевский избирает Милля для перевода за то, что он убедительно (по мнению Чернышевского) доказывает "невозможность охранять прежнюю систему от новых идей", т. е, от коммунизма. Кроме того, Милль очень удобен для русского переводчика тем, что он "без особенного шума вводит в науку новые взгляды", т. е. опять-таки коммунизм ("Тр. и кап.", стр. 40). Но, к сожалению, он не строит совершенно новой теории.

Этот-то вот недостаток и берется восполнить Чернышевский в своих примечаниях к Миллю.

Т. е. он хочет развить полную теорию коммунизма, основанного на отречении от частной собственности, каковую теорию наше законодательство, вообще не слишком разборчивое в выражениях, весьма неделикатно называет воровством.

Если бы мы занялись процеживанием всех этих примечаний, записка наша приняла бы размеры довольно объемистой книги. Но, к счастью, сам Чернышевский дает нам возможность уклониться от этой утомительной и весьма сложной работы,- довольно подробно излагая свое коммунистическое profession de foi в проекте товарищества трудящихся, в котором Чернышевский силится создать русскую фаланстерию, или русский Нью-Ленарк^*.

^* (Имелось в виду текстильное предприятие в Нью-Ленарке (Шотландия), где в начале XIX в Р. Оуэн предпринял первые попытки филантропических преобразований труда и быта рабочих.)

XVI

Своему проекту Чернышевский дает название проекта товарищества трудящихся.

Мы уже знаем, как следует понимать это название, и прежде чем перейти к изъяснению самого проекта, нам остается только доказать, что осуществить его автор желает в России. Каким путем он надеется осуществить его, говорить об этом совершенно излишне: очевидно, путем насильственного переворота, ибо не мог же Чернышевский предполагать, что правительство, не только позволит, но даже поможет ему заводить в России порядки, главным образом основанные на принципе уничтожения частной собственности и равномерном распределении ценностей.

Если Чернышевский и говорит, что проект его предназначается для правительства, то эта ложь, во-первых, была ему нужна для того, чтоб провести свой проект в печати, а во вторых, затем, чтоб читатель посредством некоторых, приведенных Чернышевским признаков, мог догадаться, в каком государстве было бы желательно осуществление этого проекта.

Вот эти признаки:

1. "надобно сказать,- говорит Чернышевский,- что в государстве, для которого предназначается этот план, правительство ежегодно бросает десятки миллионов на покровительство сахарным заводчикам и оптовым торговцам;

2. "кроме того, оно дает десятки миллионов взаймы компаниям железных дорог;

и 3) "тратит десятки миллионов на разные (великолепные постройки" (ib., стр. 61).

Эти три признака ясно указывают на русское правительство. Тут сомнения быть не может. Но есть у Чернышевского еще четвертый признак, который требует некоторых пояснений.

"В государстве, к которому относится план, находится среди полей множество старинных зданий, стоящих запущенными и продающихся за бесценок",- говорит Чернышевский (ibid.). Что это такое?

Где и в чем искать ключа к этой странной загадке?

В настоящее время нет ни одного государства, которое хотя бы сколько-нибудь подходило к этому признаку. Может быть, это утопия? Но ведь утопия создается не для забавы праздных людей, это не шехерезада; это проект, по которому должна создаться действительность.

Да, это, конечно, утопия. В действительности нет еще такого государства, в котором бы среди полей стояло множество разрушенных и запущенных зданий. Это государство будущего.

Какому же государству желает Чернышевский такую блестящую будущность? По первым трем признакам это, несомненно, Россия.

В прошедшем мы видим подобную картину.

Во Франции стояло много запущенных, разрушающихся, продававшихся за бесценок зданий, замков и домов, из которых великая революция 89 года выгнала феодальных помещиков, но ведь Чернышевский не говорит о том, что было, он проектирует то, что должно быть, и быть в таком государстве, которое подходит к трем данным приметам, уже отпечатавшимся на его физиономии, мы не видали бы этих примет, которые, по экономическим воззрениям Чернышевского, очевидно, ее не красят. Идеал есть совершенство, стало быть, про него нельзя сказать, лучше бы, дескать, в нем было так, а не этак; в нем все так, а между тем Чернышевский недоволен тем, что его государство тратит десятки миллионов на поощрение сахарного производства, на помощь компаниям железных дорог и на великолепные постройки. По его мнению, лучше было бы употребить эти миллионы на содействие основанию обществ трудящихся.

Да, это не идеальное государство. Оно существует; это Россия, это на русских полях Чернышевский предполагает в будущем множество опустевших и запущенных зданий.

Но что же это за здания? Кем и зачем они будут разрушены? Кто их будет продавать за бесценок?

Не монастыри ли это, уничтожения которых так пламенно желает "Молодая Россия"?

Не помещичьи ли дома, из которых большие землевладельцы должны быть выгнаны, по исповедуемой Чернышевским теории уничтожения частной собственности и математически равномерного распределения богатства?

Мы воздержимся от предположений.

Чернышевский стоит пред лицом закона, и ему должен он сам ответить на эти вопросы.

XVII

Вот этот знаменитый проект "товарищества трудящихся" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 61-66).

1. Участвовать в составлении товарищества приглашаются все желающие.

2. Число участников в каждом товариществе полагается от 1500 до 2000 человек обоего пола. Как поступили они в товарищество по своему желанию, так и выходить из него каждый может, когда ему вздумается.

3. Для товарищества всего выгоднее будет купить одно из тех запущенных и продающихся за бесценок зданий, которых такое множество находится среди полей государства, к которому относится план.

4. В таком здании, или если товарищество найдет выгоднейшим, оно может построить новые здания для помещения работников, устраиваются квартиры с теми удобствами, какие нужны по понятиям самих работников, которые будут жить в них.

5. Но обязательного правила жить в этих зданиях нет ни какого. Кто хочет, может нанимать себе квартиру, где найдет удобным.

6. При здании находятся принадлежности, которые требуются правилами или пользою членов товарищества. По нравам того народа и его потребностям такими принадлежностями считается церковь, школа, зало для театра, концертов и вечеров, библиотеки; кроме того, разумеется, больница.

Таким образом, церковь составитель устава считает не непременной принадлежностью общественного здания, как больницу, и ставит ее в ряд таких условных принадлежностей, каковы театр, зало для балов и концертов и пр.., т. е. церкви может быть и не быть, смотря по нравам общества. Какая, подумаешь, уступка нравам! Просто самопожертвование!

7. Товарищество будет заниматься и земледелием, и промыслами или фабричными делами, какие удобны в той местности. Все нужное для этого покупается на общественные суммы. В периоды посева и уборки хлеба все члены товарищества приглашаются заниматься земледелием; впрочем и тут обязательности нет: кто чем хочет, тот тем и занимается.

Примеч. к § 7-му:

"Всякий человек должен непременно приписаться к той или другой из общин... но ему предоставляется полная свобода жить вне общины и заниматься каким угодно мастерством" ("Молодая Россия").

8. Но общество доставляет рабочим мастерские только такого рода, какие оно найдет для себя нужным. Сапожники, портные, столяры, конечно, для него нужны, и оно найдет выгодным иметь такие мастерские. Но если бы иной член вздумал заняться производством ювелирных вещей, товарищество рассудит, нужна ли ему такая работа; если нужна, оно заведет ювелирную мастерскую, если нет, то скажет ювелиру, что когда он непременно хочет заниматься только ювелирством, а не другим чем-нибудь, то пусть ищет себе работы, а оно, товарищество, не может ему доставить мастерской такого рода.

(NB. Примеч. "Мы требуем заведения общественных фабрик, управлять которыми должны лица, выбранные от общества" ("Молодая Россия").

9. На первый раз этот разбор возможного и невозможного принадлежит директору, но власть директора не ограничена только до тех пор, пока формируется общество; как только состав товарищества определится, из членов его избирается общий административный совет, который контролирует директора и его помощников. На третий же год, когда члены товарищества успеют приобрести опытность в том, как ведутся дела,- власть прежнего директора, назначенного правительством, становится уже излишнею и совершенно прекращается.

10. За вычетом заработной платы и других издержек производства у товарищества остается значительная прибыль. Часть этой прибыли идет в запасный капитал, который будет служить, так сказать, застрахованием товарищества от разных случайностей. Если товариществ много, запасный капитал служит основанием для взаимного застрахования от разных невзгод.

11. Мы уже говорили (п. 4), что все желающие члены пользуются в общественном здании квартирами. Точно также они могут брать, если захотят, всякие нужные им вещи из магазинов товарищества по оптовой цене, которая гораздо дешевле обыкновенной, розничной. Кто захочет, тот может брать кушанья на квартиру из общей кухни, которая отпускает их дешевле, нежели обходятся они в отдельном маленьком хозяйстве, и кому угодно, тот может обедать за общим столом, который стоит еще дешевле^*.

^* (В. Костомаров, излагая основные положения устава "товарищества трудящихся", написанного Чернышевским, сам разбивает его на пункты (см. Чернышевский, т. VII, стр. 59-63).)

(NB. Примеч. "Мы требуем заведения общественных лавок, в которых бы продавались товары по той цене, которой (sic) они действительно стоят, а не по той, которую заблагорассудится назначить торговцу для своего скорейшего обогащения" ("Мол. Рос.").

Такова эта будущая фаланстерия, Нью-Ленарк, Нью-Гермона^* русского государства.

^* (Так В. Костомаров назвал созданную в l825-r. P. Оуэном в штате Индиана Северной Америки коммунистическую колонию "Новая Гармония", распавшуюся в 1828 г.)

Товарищество трудящихся, это - прототип русской общины, Это основная ячейка, собрание которых должно составить общинную Русь. "Везде должно проходить одно начало",- говорит автор воззвания "К м. п.", мечтая о таком коммунистическом соте,- "вот что нам нужно".

Да, им это нужно. Но не нужно ни таких ячеек, ни такого сота правительству, и это очень хорошо поняли наши доморощенные Оуэны, совершенно справедливо предполагая, что план их "имеет свойство возбуждать в экономистах отсталой школы неимоверное негодование... хороший отсталый экономист скорее согласится пойти в негры и всех своих соотечественников тоже отдать в негры, нежели сказать, что в плане этом нет ничего слишком дурного..."

Не забудем, что Чернышевский не раз намекал совершенно ясно на солидарность правительства с этими отсталыми экономистами.

"Почему же такая простая и легкая мысль (говорит он в своем проекте) до сих пор не осуществилась и, по всей вероятности, долго не осуществится? Почему такая добрая мысль возбуждает негодование в тысячах людей добрых и честных? Это вопросы интересные" ("Совр.", 1860, № 1, стр. 66).

Именно интересные.

И жаль, что до сих пор никто из людей действительно добрых и честных не взялся ответить на них г. Чернышевскому.