Глава пятая

Действительно, Волгины знали теперь о Левицком все, что им было нужно. Они получили ответ на свое письмо к нему. Ответ был такой, какого и следовало ждать.

Волгин писал к Левицкому, что смеется над вздором, которого наговорил ему, и ругает себя за то, что выпустил его из Петербурга. Совершенно ли хороши его отношения к Илатонцевым? Если совершенно, то невозможно ни просить, ни даже советовать, чтоб он бросил место, которое и очень выгодно и необременительно. От управляющего петербургским домом Илатонцева слышно, что они проживут в деревне до нового года. Так ли? Если так, Волгину очень жаль, но сам он виноват: зачем тогда, весною, не удержал Владимира Алексеича? Волгина сделала приписку, в которой говорила, что много бранила мужа за Левицкого и желала бы, чтоб Левицкий поссорился с Илатонцевыми. Тогда он скорее приехал бы в Петербург снять с Алексея Иваныча часть работы. Но не надеется, чтобы он мог поссориться с человеком, каким она считает Илатонцева по рассказам его дочери.

Левицкий отвечал, что приглашение Алексея Иваныча привело его в восторг, но что действительно он не может бросить Илатонцевых. Он написал бы, как думает о Викторе Львовиче, но не может, потому что Надежда Викторовна хочет прочесть его письмо. Он в деревне ленится. Впрочем, не совсем. У него было написано кое-что. Он посылает. Будет присылать каждый месяц, - но вероятно, не помногу. Возвратившись в Петербург, он будет работать усерднее. Знает ли Лидия Васильевна, что он видел ее? Быть может, Алексей Иваныч забыл сказать ей это? Возвратившись, он расскажет ей, какое впечатление на него произвела она. Это не будет похоже на то, что слышит она ото всех. Илатонцева сделала приписку: она больше всех виновата в том, что они остаются в деревне до нового года. Если б ее воля, они остались бы в деревне и целый год, до следующей осени. Она оправдывает себя тем, что причины, по которым ее отец расположен долго оставаться в деревне, я важны и хороши. Она очень часто говорит с Владимиром Алексеичем о Лидии Васильевне.

К письму Левицкого было приложено две статьи, довольно большие. Волгин сказал жене, что они снимают с него часть работы на две следующие книжки.

Это было за несколько дней перед тем, как Волгина предала Нивельзина в жертву Тенищевой и ее укротителю. Какая же была надобность просить Соколовского, чтоб он следил за новостями об Илатонцевых и Левицком? Никакой. Потому Волгин и согласился с женою, что напрасно бранит себя, зачем забыл попросить. Иначе, конечно, не уступил бы так легко: он был неумолим в порицании своих ошибок и глупостей. Правда, это не мешало ему ежеминутно делать их; и вся его строгость к самому себе оставалась совершенно бесполезна. Но он не был снисходителен и к этому своему недостатку и с негодованием удивлялся тому, что, как ни бранит себя, нисколько не исправляется.

Волгиной было бы приятно, если бы Левицкий возвратился в Петербург поскорее. Но она была уже приготовлена к тому, как он отвечал. Когда Нивельзин, ездивши к Тенищевой, узнал от швейцара Илатонцевых, что Виктор Львович останется в деревне до нового года, Волгина увидела, что нечего ждать и Левицкого раньше. По рассказам мужа о дружбе, которая была у Левицкого с Илатонцевым еще до отъезда в деревню, и по впечатлению, какое вынесла сама из разговора с дочерью Илатонцева, Волгина не могла не видеть, что положение Левицкого в доме Илатонцева не только выгодно в денежном отношении, но и вообще очень хорошо, совершенно свободно и, по всей вероятности, приятно.

В ответе Левицкого неожиданным для нее было только то очень приятное прибавление, что он прислал две статьи и будет присылать каждый месяц. Работа Волгина облегчалась через это, и Лидия Васильевна отчасти примирилась с отсрочкою времени, когда Левицкий приедет. Она считала очень возможным, что Илатонцевы, - стало быть, и Левицкий, - не приедут и к новому году: Илатонцева писала, что "если б ее воля", они прожили бы в деревне всю зиму и лето, до следующей осени. Отсрочивши по ее желанию отъезд из деревни на несколько месяцев, отец будет делать уступку за уступкою. Пусть, лишь бы Левицкий и из деревни помогал мужу. А муж говорил, что он будет сильно помогать и оттуда: "Ты не смотри, голубочка, что он говорит: ленюсь и буду писать мало; ленится он так же, как я, и пишет тоже сплеча, как я, - даже быстрее. Разница только та, что у меня от этого выходит вяло и плохо, а у него все-таки так хорошо, как ни у кого из наших самых заботливых писателей. Будет присылать много".

При всей хитрости Волгина, - такой же замечательной, как его сообразительность, ловкость и многие другие достоинства, - для коротких знакомых его было нетрудно различать, когда он отделывается от правды своими необыкновенно замысловатыми выдумками, когда говорит правду. Тем легче различала это жена. Если он успел долго обманывать ее, скрывая, что сам лишил себя помощи Левицкого, это лишь потому, что невозможно было предполагать такой проделки. И это был едва ли не единственный случай, когда Волгина не заметила, правду ли говорит муж или выдумывает. Теперь она видела, что муж не выдумывает: Левицкий и в деревне будет писать много, будет сильно облегчать его работу. Волгина могла довольно терпеливо ждать возвращения Левицкого в Петербург.

Но все-таки она была очень обрадована, когда, - недели через полторы или две после первого письма, Левицкий прислал второе, в котором говорил, что Илатонцев отказался от намерения оставаться в деревне до нового года: через несколько дней они едут в Петербург. Илатонцева опять сделала приписку. Она говорила, что сама не знает, радуется ли она или грустит, что они покидают деревню: в деревне она была так счастлива. Ее приписка была длинна, гораздо длиннее самого письма. Впрочем, и мудрено было бы сделать приписку, которая не была бы длиннее этого письма: оно состояло из двух с половиною строк. А первое письмо Левицкого заняло бы, на опытный глазомер Волгина, более четырех страниц журнального формата. Для глубокомысленного Волгина очевидно было: Левицкий написал теперь так коротко потому, что опасался проговориться. При помощи своей сообразительности, от которой не могло ускользнуть ничто, Волгин сделал множество открытий на основании двух писем Левицкого и двух приписок Илатонцевой. По прекрасному своему правилу он не утаил этих открытий, а стал излагать их жене со всею необходимою для основательности подробностью. Очень логично начинал свои соображения с несомненного существования дружбы между Левицким и Илатонцевою; присоединял к этому замечание, что из дружбы между молодым человеком и девушкою обыкновенно развивается любовь; после того принял во внимание, что у Илатонцевой ангельский характер, а ее отец - превосходный человек, очень любит дочь и чрезвычайно уважает Левицкого, - на этом жена остановила его тем, что зевнула и сказала: "Пойти посмотреть, что-то поделывает Володя,- спит или нет", - если б не это, Волгин, конечно, не затруднился бы предсказать, что когда у приготовляемых им к венчанью родится со временем дочь или сын, то Лидия Васильевна будет приглашена быть крестною матерью малютки.

Это было перед обедом. Вечером пришел Нивельзин и сказал, что сейчас заезжал к нему Соколовский с известием: на днях Илатонцевы будут в Петербурге. Сам он не хотел быть у Волгина, потому что должен уважать чужое желание, хоть и не согласен с ним: и просит Нивельзина сообщить Волгину новость, интересную для него.

Нивельзин рассудил так же, как Лидия Васильевна и вслед за нею муж: не было никакой надобности поручать Соколовскому следить за новостями об Илатонцевых и Левицком, когда сам Левицкий стал писать Волгину. Но Соколовский не дожидался поручений, чтобы помнить о делах своих друзей, - все равно, хорошо ли или дурно поступают с ним люди, которых он считал достойными своей дружбы. Он услышал от Нивельзина, что Волгин заинтересован приездом Левицкого. Этого было довольно ему. Он попросил управляющего домом Илатонцева присылать ему всякое новое известие из деревни.

- Совестно перед таким человеком, - справедливо заметил Нивельзину Волгин. - Я держал себя с ним вчень пошло и глупо. А он вот как поступает со мною. Нехорошо с моей стороны, уверяю вас, Павел Михайлыч.

- Я думаю то же, - сказал Нивельзин, засмеявшись: он еще не привык спокойно выдерживать уверений Волгина. - И если вы раскаиваетесь, это делает вам честь. Кроме шуток, заезжайте к Соколовскому, - или, пожалуй, это и не нужно: когда вы соберетесь? Я позову его к вам.

- Натурально, это не такой человек, чтобы стал считаться визитами, - заметил Волгин. - Но только вы не так поняли меня, Павел Михайлыч. Положим, я поступил относительно его очень дурно. Согласен. Но так следовало. И пусть останется так. И если сказать правду, то даже нисколько не дурно. Напротив: очень хорошо.

- И если правду сказать, то вам нисколько не совестно? - спросил Нивельзин, смеясь оригинальному способу рассуждать: "Согласен, что так, но если правду сказать, не так".

Недели через полторы или меньше, поутру в половине первого Волгин услышал звонок и пошел отворить дверь: Лидия Васильевна, уходя, сказала ему, что он остается дома один: она взяла коляску и едет кататься с Володею; берет для Володи и Наташу, а Авдотья будет, по обыкновению, уходить между дела к служанкам в соседние квартиры. Волгин вспомнил, что кухарка, точно, имеет эту привычку. То, что кухарку зовут Авдотьею, он помнил.

Вошел пожилой мужчина, хорошо одетый. Волгин попросил его в зал и пригласил сесть. Пожилой мужчина пошел в зал, но не сел, а сказал, что он камердинер Виктора Львовича Илатонцева; Виктор Львович сейчас приехал, приказал кланяться и спросить: не у господина ли Волгина остановился Владимир Алексеевич Левицкий.

- Что такое? Да разве он уже в Петербурге? Разве он ехал не вместе с Виктором Львовичем?

- Точно так, не вместе. Владимир Алексеич выехал из деревни двумя днями раньше Виктора Львовича. Виктор Львович полагал найти его у себя. Но его нет у них в доме. Виктор Львович подумал, может быть, он не захотел поселиться там до их приезда и, может быть остановился у господина Волгина. Но, как Владимира Алексеича нет здесь, то, должно быть, он еще не приехал в Петербург, - прибавил свою догадку камердинер. - Может быть, не остановился ли погостить в Москве или где на дороге, у каких-нибудь знакомых. - Кадоердинер поклонился и ушел.

Его догадка показалась очень правдоподобна Волгину, знавшему, что один из двух товарищей, с которыми остался хорош Левицкий, занял место учителя гимназии в Новгороде. Вероятно, именно с тою целью, чтобы погостить у него, Левицкий и уехал из деревни раньше Илатонцевых.

По всей вероятности, так. Но так ли? Илатонцев думал, что он уже в Петербурге. Или он говорил, что прогостит лишь один день, и зажился у товарища дольше уговора? Или догадка камердинера об остановке на дороге неудачна? Волгину пришло в ум несколько других догадок; но и те не клеились с фактами. Волгин рассудил, что бесполезно упражняться в пустых предположениях; надобно будет пойти к Нивельзину - и попросить съездить к Илатонцеву, - или пусть он попросит Соколовского съездить к Илатонцеву и спросить, в чем дело. Илатонцев должен знать или, по крайней мере, имеет больше данных, чтобы разгадать. Когда Волгин был в своем кабинете и один, он вообще не был лишен здравого смысла.

Дождавшись, когда кухарка пришла взглянуть, что делается с кушаньем на плите, Волгин сказал, чтобы она не уходила, потому что он уходит, и пошел к Нивельзину. Нивельзин жил на прежней своей квартире, очень близко. Его не было дома. Волгин оставил записку, что зайдет к нему часов в восемь.

Но раньше того сам получил записку от него; "Соколовский у меня; приехал рассказать о Левицком. Ждем вас".

Тот самый камердинер, который в первом часу был у Волгина, в четвертом приехал в карете к Соколовскому и привез приглашение от Виктора Львовича кушать. Илатонцев писал, что слышал от управляющего домом, что Соколовский очень интересуется Левицким, так же как Н ивельзин и Волгин. С ними Илатонцев еще незнаком; но Соколовскому его дом уже не чужой, и Соколовский извинит его бесцеремонность. Он устал после дороги, не хочет ныне выезжать из дому. Он сооб-щит Соколовскому то, что узнал о Левицком, поехавшем в Петербург раньше его, - и скрывшемся из виду по приезде.

Соколовский не был так непрактичен, как Волгин. Он усадил камердинера, стал говорить с ним. Одевшись ехать, посадил его с собою в карету и опять говорил всю дорогу. Все догадки, приходившие на мысль Волгину, поочередно представлялись и Соколовскому. На все он нашел ответы в рассказах камердинера.

Первое, что вздумалось Соколовскому, было: почему Левицкий уехал из деревни один и не дождавшись Илатонцевых только два дня? Не было ли ссоры? Соколовский стал делать вопросы издалека и очень осторожно. Но камердинер был человек неглупый, скоро заметил, к чему ведется разговор. Не сделал намека, что понял, но прямо стал сам заговаривать о том, до чего еще и не касался Соколовский, - об отношениях между Илатонцевыми и Левицким, об отъезде Левицкого раньше их. Соколовскому оставалось только направлять его словоохотливость по ходу своих предположений: камердинер не боялся говорить ни о чем, что любопытно было Соколовскому.

Отношения между Илатонцевыми и Левицким были дружеские, за несколько часов до отъезда Левицкого они говорили о том, как они разместятся в экипажах. Пятерым сидеть в одной карете нельзя: они считали пятерых, потому что Надежда Викторовна никак не соглашалась, чтобы ее горничная, - она зовет ее Мери, - "Эта горничная племянница моя", - заметил камердинер, - чтобы Мери ехала в тарантасе с дядею: в тарантасе будет навалено столько вещей, что и одному Ивану Антоновичу будет неловко. Мери измучилась бы. Надежда Викторовна очень любит Мери. Было решено: в одной карете поедут она, отец, Владимир Алексеич; в другой Мери с Юринькою, - и пусть Иван Антоныч сядет с ними. Это говорилось во время завтрака. После Владимир Алексеич ушел в свою комнату, и был там один, лежал и читал, - может быть, и писал: этого Иван Антоныч не знает, писал ли он, но что он лежал и читал, это Иван Антоныч видел - и совершенно знает, что Владимир Алексеич все время от завтрака до обеда был один, в своей комнате, и никто не входил к нему: мимо Ивана Антоныча нельзя было пройти к нему в комнату. А Иван Антоныч заглядывал в нее, потому что топилась печь, - в деревне они жили просто, Иван Антоныч сам делал все прислуги и Виктору Львовичу и Владимиру Алексеичу. Оба люди без капризов, можно было успеть, и нетрудно. Входя в комнату Владимира Алексеича присмотреть за печью, Иван Антоныч видел, что он лежит и читает. Иван Антоныч позвал его к обеду. За обедом все говорили как обыкновенно, - и Виктор Львович, и Надежда Викторовна, и Владимир Алексеич, - все были веселы, в особенности Надежда Викторовна; и Владимир Алексеич тоже. Но вот, во время обеда, приехал мужик, который ездил в город за почтою, - привез газеты, письма. Одно было к Владимиру Алексеичу. Он тут же распечатал, прочел, сделался как будто и недоволен и доволен, все вместе, и сказал: "Виктор Львович, я не буду ждать вас: уеду ныне же, - я попрошу вас приказать приготовить лошадей". - Как? Что? - Он говорит: "По этому письму; нельзя". - Что в письме? - Стали говорить о письме. Сколько мог понять Иван Антоныч, письмо было от какого-то ученого, - тогда он не расслушал хорошенько фамилию, но теперь, когда его посылали к Волгину, думает: тогда говорили эту самую фамилию. Да вот, не знает ли господин Соколовский: женат он? Знакома его жена с Надеждою Викторовною? Надежда Викторовна, провожая Владимира Алексеича, говорила ему кланяться от нее его жене...

- Так, - предупредил Волгин вопрос Соколовского, - от него ли было это письмо, - так: я имел неосторожность выразиться, что измучен работою, как собака, - ну, и многое в этом стиле. Я красноречив. Так вот что! Это письмо и взбаламутило его! Эх, дурак я, дурак! - Волгин покачал головою в порицание своему неуместному красноречию.

Никакого письма, кроме одного, Волгин не отправлял к Левицкому. А то было получено Левицким гораздо раньше, - и даже ответ Левицкого был получен Волгиным раньше того времени, когда мог быть отъезд Левицкого из деревни. Для Волгина было слишком ясно, что Левицкий воспользовался своими отношениями к нему для замаскирования истинной причины своего отъезда. Но он видел, что Соколовский расположен верить, будто его письмо произвело отъезд; Соколовский уже виделся с Илатонцевыми, и если верить, то, вероятно, и они говорили ему то же, что камердинер. Положение, в которое ставился этим Волгин, обрисовывалось так ясно, что при всей своей несообразительности и ненаходчивости он понял, какую роль должен играть в поддержку Левицкого.

- Вот дурак-то я! - повторил он. - Эко, наделал тревоги Левицкому! И черт меня дернул пускаться в красноречие! Ну, продолжайте, Болеслав Иваныч...

- Виктор Львович очень жалел, что Владимир Алексеич не может подождать, чтобы ехать вместе, - возобновил Соколовский свое пересказывание рассказа камердинера Илатонцева. - Надежда Викторовна жалела еще больше. Не могла не жалеть; она была очень, очень дружна с ним. Редко даже и можно видеть такое расположение, какое было у нее к нему. Когда прощались, то даже заплакала: "Только на несколько дней расстаемся с вами, Владимир Алексеич, - а так жаль мне!" Отец посмеивался над нею, - да и сама она смеялась над своими слезами, - а все же не могла удержать их. - И правда, замечал об этом камердинер. - Кто не видел бы их дружбы, так мог бы осудить эту жалость. Но он не может осудить, потому что девушка редко может найти себе такого друга.

Письмо от ученого из Петербурга достаточно объясняло торопливый отъезд Левицкого теперь, когда Соколовский услышал от самого этого ученого, как сильны были выражения, которыми петербургский друг убеждал Левицкого спешить. Но тогда, при разговоре с Иваном Антонычем Соколовский полагал, что два дня не составляли такой разницы, чтобы Левицкий не захотел подождать. Не было ли письмо только предлогом, чтобы уехать? - думалось ему.

- Едва ли, - заметил Волгин, сделал вид, что раздумывает, и решительно сказал: - Нет.

Теперь Соколовский был согласен, что оно не было только предлогом, - разговор с самими Илатонцевыми убедил его. Решимость не дожидаться их была гораздо естественнее, нежели показалось по словам камердинера, из которых выходило только два дня разницы. Илатонцев сказал, что хотел довольно надолго остановиться в Москве. Натурально, что Левицкий почел нужным избежать такой неопределенной проволочки.

- Натурально, - подтвердил Волгин.

Так; но, тогда, разговаривая с Иваном Антонычем, Соколовский еще не думал так. Ему представлялось: не было ли письмо только предлогом, чтоб удалиться от каких-нибудь неприятных отношений. Эта мысль очень сходилась с тем, что Левицкий теперь пропал из виду у Илатонцевых...

- Ну, а с какой же стати не показался бы он ко мне? - вставил Волгин. - Если хотел скрыться от них, то что же скрываться от меня-то? Дело ясное: просто задержало что-нибудь на дороге.

Так думают Илатонцевы; так думает теперь и сам Соколовский. Но пусть же Волгин не мешает ему рассказывать. Тогда, при разговоре с Иваном Антонычем, он еще держался другого предположения: быть может, Левицкий хотел разорвать свои связи с домом Илатонцевых? Он стал подробнее расспрашивать, как шла жизнь Левицкого в деревне, и убедился, что Левицкий не мог ни тяготиться обязанностями гувернерства, - они были очень легки, - ни обременяться своими отношениями к самому Илатонцеву: они были приятны и свободны; не могло быть и того, что он влюбился в дочь Илатонцева и хотел удалиться от нее, считая свою любовь безрассудною...

- Само собою, ничего такого не было, - вставил Волгин. - Во-первых, вообще, что за поэтический взгляд на жизнь предполагать такой мотив? А во-вторых, будь у него к ней какие-нибудь не совершенно хладнокровные чувства, разве стал бы камердинер так расписывать их дружбу? Человек неглупый, сам вы говорите. Если сплетник, то сделал бы намеки. А он не делал. Значит, если не боялся говорить о их дружбе, то слишком был убежден, не было никаких щекотливых отношений, и надеялся, вы сами убедитесь в этом, когда посмотрите на Илатонцеву и поговорите с нею. - Волгин не всегда умел найтись, в каком вкусе ему надобно говорить, но, попавши в роль, он не затруднялся приискивать аргументы, какие нужны для нее.

- Совершенная правда, - согласился Соколовский, - но тогда это очень тонкое и верное соображение не пришло в голову ему. Его догадка была разрушена фактом менее идеальным, нежели вера в такт и скромность камердинера. Рассказывая о жизни Левицкого в деревне, Иван Антоныч стал распространяться о том, как Левицкий любил его и он любил Левицкого, и дошел до того, что привел в доказательство своей привязанности к Левицкому дело, в котором из расположения к Левицкому принимал грех на душу, делался виноват перед самим барином, рисковал со стыдом потерять место. Иван Антоныч рассказывал это таким образом, непритворно совестясь за себя: "Ну, известно, молодой человек, не праведник; не по моим бы летам и слушать это, и в особенности от такой, можно сказать, девушки, с которою и говорить-то мне было бы нехорошо. Но как быть? Он к ней привязался; с ее стороны, вижу такая любовь к нему, какой от нее и ждать нельзя бы, кажется. Ну, и потворствовал ей: в дом пускал ее. Прошу вашего извинения, что говорил об этом; да и мне самому, в мои лета, неприличен такой разговор. Но, говорю, значит, умел же привязать меня к себе Владимир Алексеич, когда я брал такой стыд себе на душу и вводил себя в опасность". Итак, Левицкий имел любовницу, - дружба с Илатонцевою была просто дружбою. Волгин согласился, что этот факт еще лучше его собственных соображений доказывает совершенную ничтожность Илатонцевой для Левицкого.

Таким образом, еще раньше, нежели приехал к Илатонцевым, Соколовский был уже почти убежден, что у Левицкого не было никаких причин расходиться с ними; что если поспешность его отъезда и кажется странною, то все-таки не следует искать для нее других мотивов, кроме слишком горячего желания поскорее снять с Волгина часть обременительной работы; что если и остается загадочным, почему Илатонцевы не нашли его в своем доме, то нечего много думать об этом: вероятнее всего, что-нибудь задержало его на дороге. Приехавши к Илатонцевым, всмотревшись в Виктора Львовича и Надежду Викторовну, поговоривши с ними, он совершенно убедился, что не о чем думать. Волгин знает, какое благородное, кроткое, искреннее существо Надежда Викторовна. Невозможно, чтобы сорокапятилетний мужчина имел простодушие и чистоту молоденькой девушки. Но, сколько допускается разницею лет, Илатонцев походит характером на дочь. Это человек честный, добрый, деликатный. Невозможно сомневаться в искренности его разговора о Левицком. А кто стал бы сомневаться в искренности его дочери, заслуживал бы презрения. Оба они говорят о Левицком с самым теплым расположением. Оба не видят ничего особенно тревожного в том, что Левицкого до сих пор нет; оба уверены, что скоро он явится к ним или напишет, где он и что его задержало. Илатонцев просил передать это Волгину и успокоить его.

- Вы можете сказать им, как покорно приводил я себя в спокойствие, - отвечал Волгин, зевнув. - Слушал все ваши бесчисленные подробности, хоть мне и не было надобности в них, чтобы считать Илатонцевых не способными сделать и малейшую неприятность порядочному человеку. Я и без вас знал их обоих за людей очень благородных, деликатных, симпатичных. Понимаю их желание уничтожить во мне всякое предположение, что Левицкий мог быть недоволен ими. Учтивость обязывала меня выслушать все, что вы хотите сказать в удовлетворение вашему естественному желанию разрушить во мне всякие невыгодные для них мысли. Но поверьте, что это было напрасным опасением со стороны Илатонцева, напрасным трудом с вашей, напрасною терпеливостью с моей.

- Я надеялся, что вы не будете подозревать никакой неприятности между ними и Левицким, - сказал Соколовский. - Но успел ли я успокоить и ваши опасения за Левицкого?

- Помилуйте, чего же мне было тревожиться? И не думал, могу вас уверить. Говоря серьезно, могла бы быть одна тревога: не арестован ли он? Но теперь времена тихие, не слышно ни о чем подобном. А главное, Илатонцев занимает такое положение в обществе, что не могли бы не уведомить его, если бы арестовали гувернера его сына. С Илатонцевым никто не может быть забывчив. Надобно признаться, это опасение мелькнуло у меня в голове, - но в ту же секунду и вылетело. Слишком нелепо.

'Пролог'

Действительно, тогда были такие времена, что подобные мысли могли представиться только чрезвычайно трусливому человеку, каков был Волгин, да и тот не мог ни на минуту продержать в голове такой вздор.

- Вы совершенно спокоен? - сказал Соколовский.

Волгин флегматически повторил, что и не думал беспокоиться; несколько живее прибавил, что ему, впрочем, очень понравилась заботливость Илатонцева рассеять все недоумения; потом совершенно одушевился, начавши благодарить Соколовского и бранить себя. Он говорил, что совестится, что просит Соколовского забыть его глупый отказ и быть знакому с ним. Но Соколовский понимал его боязнь очень серьезно и отвечал, что не находит ее ни трусостью, ни капризом, как уверяет теперь Волгин. Когда потребует общая польза, нечего думать о себе; но пока обязанность гражданина не велит пренебрегать риском, надобно избегать всякого риска, и самого ничтожного. Волгин полагал, что может быть компрометирован дружбою с ним; не его дело судить, почему так полагал Волгин; полагал, этого довольно. Без надобности он не будет видеться с Волгиным.

- Вот это я называю: человек, - сказал Волгин, обращаясь к Нивельзину, и не продолжал настаивать.

- Вы любите смеяться над всеми; я немного заражаюсь от вас дурными привычками. Оба вы с Соколовским несколько забавны, - сказал Нивельзин.

- Против этого я не спорю, - отвечал Волгин, погрузился в размышление и, при своей способности к быстрым соображениям обдумавши вопрос со всех сторон в течение нескольких секунд, повторил решительно: - Не спорю, мы с Болеславом Иванычем забавны; почему? Потому что оба ждем бури в болоте; болото всегда спокойно; буря может быть повсюду кругом, оно всегда спокойно. - Он опять погрузился в размышление, встал, взял фуражку, вяло поблагодарил Соколовского еще раз и ушел, извинившись тем, что не имеет времени посидеть и поболтать, хоть это было бы очень приятно ему.

- Полноте, боитесь компрометировать себя политическими разговорами с таким опасным человеком, как Соколовский, - сказал, смеясь, Нивельзин.

Но, лгавши во всем, что говорил на этом свиданье, Волгин не солгал, объясняя, почему не остается дольше. Действительно, он спешил послать депешу в Новгород.

Он мог успокоиться предположением о поездке Левицкого в Новгород, когда не знал, как уехал он от Илатонцевых. Но теперь было ясно, что Левицкий просто хотел вырваться от Илатонцевых. Волгин не сомневался и в том, что Левицкий поехал прямо в Петербург, безо всяких остановок. Предлог отъезда налагал на него эту необходимость.

'Пролог'

Он приехал в Петербург, - был убежден Волгин. - Почему же он до сих пор не был у меня? Он должен был, как приехал, спешить ко мне. Волгин был теперь сильно встревожен.

Как услышал он от Соколовского о своем небывалом втором письме с настоятельным вызовом, он хотел уйти, не слушая ничего дальше. Но он успел рассудить, что это значило бы только обнаружить свое беспокойство и возбудить в Соколовском подозрения безо всякой пользы: вечер неудобное время для справок. Одно, что возможно до утра: послать депешу в Новгород, - и то почти только для того, чтобы отнять у себя последнюю возможность сомневаться, в Петербурге ли Левицкий.

Возвратившись домой, он услышал, что жена уехала с Мироновым на вечер. Он сел работать, но не мог. Лег читать. Это помогло. Он скоро уснул.

- Будешь помнить и сумеешь приготовить хорошо? - говорила Волгина следующим утром кухарке, выходя в ее сопровождении из кухни в столовую, где кипел самовар. - Наташа, позови Алексея Иваныча, - разве не видишь, я еще не договорила с Авдотьею, не пойду звать сама? - Наташа, с ребяческим усердием занимавшаяся осуществлением фантазии расставить чайные принадлежности вокруг самовара правильною звездою с пятью лучами, неохотно оторвалась от своей полезной заботы и пошла самым тихим шагом: так велико было ее неудовольствие. Волгина продолжала говорить с кухаркою об обеде.

Наташа, вышедшая из столовой с достоинством, какого требовала досада, вбежала назад разинув рот, хлопая глазами и размахивая руками от изумления.

- Алексея Иваныча нет, Лидия Васильевна! И сюртука нет, и в передней теплого пальто нет, и калош алексей-иванычевых нет!

- Неужто еще не приехал? - начала вторить ей кухарка по первому же ее слову. - С восьми-то часов уже часа полтора будет; а сказал: "Скоро вернусь!" А ты не умела сказать как следует: "Видно, ушли куда-нибудь, потому что пальто и калош их нет", - обратилась она с назиданием к Наташе. - Так надо сказать; а ты: "Алексея Иваныча нет, и сюртука нет", точно кто украл Алексея Иваныча вместе с сюртуком! Можно ли так говорить? Ты должна слушать и понимать, как говорят, и сама стараться...

- Где же Алексей Иваныч? После доучишь ее, как надобно уметь говорить.

- Ушли и чаю ждать не захотели; я говорила: в пять минут поставлю самовар, - не стали ждать. "Я, говорит, скоро приеду", - да вот тебе и скоро! А я думала, они уж дома, Наташа впустила.

- Ты тоже умеешь говорить. Куда он уехал? Зачем? Верно, он говорил, чтобы ты сказала мне.

- Как же, сказали. "Справляться", говорит. А я думала, они уже давно дома.

- Справляться, - только сказал он? Не сказал, о чем, о ком?

- Искать кого-то, сказывали они, да я не умею выговорить фимилию-то: не русская какая-то, должно быть. Ну они говорили того, о котором вчера разговаривали с вами; лакей-то приходил, они сказывали.

- Левицкого? Это не русская фамилия!

- Так, так, Левицкого! - повторила кухарка в восхищении от своей памятливости.

- Что ж, он узнал о Левицком что-нибудь новое? Где искать, почему искать?

- Не знаю, Лидия Васильевна.

- Да как же он проснулся так рано? Приходил кто- нибудь, разбудил его?

- Приходил, почтальон, только не настоящий почтальон, а совсем особый, и принес письмо, только тоже не настоящее, а особое, и велел разбудить. Я не хотела. А он: буди. А я: впервой ли нам получать письмо? Никогда не будила; проснется, прочитает. А он: наши письма не такие, по нашим письмам все велят будить себя. Буди. Да еще что, Лидия Васильевна? Ругать меня стал, дурою назвал, ей-богу! А я ему...

- Алексей Иваныч не говорил, с собою взял эту депешу или оставляет мне?

- На столе на своем оставил, - скажи, говорит, Лидии Васильевне, что оставляю на столе.

- Эх, ты! А еще меня учила говорить! - с торжеством заметила Наташа.

Волгина нашла на столе мужа телеграмму: "Левицкий не был в Новгороде. Уезжая из деревни, писал мне: спешит к вам".

Волгин возвратился домой уже в третьем часу и еще из передней начал:

- Голубочка, где ты? Будешь бранить меня, голубочка, за то, что я уехал, не напившись чаю: но я уверяю...

- У Лидии Васильевны кто-то есть, Алексей Иваныч, - перервала Наташа. - Дама какая-то, белая, молодая, - та самая, может быть помните, которая была весною и опять приезжала, как мы воротились с дачи.

- Савелова? - спросил Волгин, укрощая свое громогласие.

- Так, она, - подтвердила Наташа. Волгин пробрался в кабинет потише и поосторожнее, чтобы не попасться в надобность отличаться своими светскими талантами.

Он прислушивался, как будет уходить Савелова, и лишь только Лидия Васильевна проводила ее, он встал и пошел к жене, еще в кабинете начавши по-прежнему:

- Голубочка, ты будешь бранить меня; а пожалуйста не брани, потому что, уверяю тебя, я заезжал по дороге в кондитерскую, и напился чаю, и даже закусывал, и уверяю тебя, вовсе не голоден. Видишь ли, голубочка: из разговора с Соколовским я увидел, что Левицкий...

- Знаю, мой друг. Если ты получил ответ из Новгорода, то, понятно, ты посылал туда депешу, - значит, был встревожен за Левицкого. И нельзя было не понять, что ты встревожился тем, что услышал от Соколовского. Я посылала за Нивельзиным и знаю все.

- Посылала, голубочка? Значит, теперь и Нивельзин понимает, что дело было не в том, как поверили Илатонцевы, да и Соколовский, да и он тоже... Э, что ж я! - перебил он сам себя с досадою. - Натурально, важность только в том, чтобы не усомнились Илатонцевы, - а от Нивельзина чего таить? Нечего, разумеется.

- Конечно, так, мой друг. Что же ты узнал?

- Ничего, разумеется. Был в адресном столе, там нет ничего. И натурально, - тут же размыслил Волгин. - Не стоило и справляться в адресном столе: сведения не получаются там так скоро, в несколько дней, - разве через две, три недели дойдет туда. - Поэтому Волгин был у обер-полицмейстера, был у всех полицмейстеров, - просил всех приказать справиться поскорее; все они при нем и отдали приказание, потому что все видели: действительно, его предположение слишком правдоподобно: Левицкий, вероятно, тяжело болен, так, что не мог и известить Волгина. Ничем другим нельзя объяснить, что он не уведомил о себе человека, на вызов которого так спешил. Все приняли самое доброе, самое живое участие.

- И что же, мой друг: ты думаешь, это самое лучшее и скорое средство узнать, где Левицкий, что с ним?

Волгин с ожесточением мотнул головою:

- Само собою, нет, голубочка. Кому же из полицейских будет охота слишком усердно хлопотать по обыкновенному приказанию начальства? Известно, как исполняются официальные поручения: лишь бы отделаться, лишь бы дать какой-нибудь ответ. Натурально, следовало начать вовсе не с того, как я, - это самое последнее. Вот давай-ко поскорее обедать, да и отпусти меня: поеду к мелким чиновникам, - обещаю сто рублей за известие. Тогда справятся как следует.

- Я очень довольна, мой друг, что ты так думаешь. Значит, Нивельзин не ошибся: он уехал с тем, чтоб именно так и сделать, как ты говоришь. Кроме того, и сам будет искать. Мы с ним также подумали, что, вероятно, Левицкий приехал больной и не мог не только ехать к тебе, даже и написать.

- Удивительно, голубочка, почему я всегда только уже после увижу, как надобно сделать, а начну непременно не так! - с ожесточением сказал Волгин. - Это удивительно, голубочка, уверяю тебя! Почему же Нивельзин с первого раза увидел, как следует сделать?

- Мой друг, я тысячу раз говорила тебе: ты вовсе не живешь с людьми, - как же тебе уметь жить в свете, уметь приниматься за дела?

- Нет, голубочка: это уже врожденная глупость, уверяю тебя, - с негодованием возразил Волгин и ужасно мотнул головою. В другое время он стал бы доказывать это очень подробно и основательно, по своему обыкновению. Но теперь ему было не до того, чтобы заниматься разъяснением своих удивительных врожденных умных свойств: он был слишком серьезно встревожен за Левицкого; поэтому замолчал.

- Я не думала, чтобы ты мог любить кого-нибудь, - сказала жена.

- И я сам то же думал, голубочка. Все дурачье, только смех и горе с ними. Все дурачье, - ты не поверишь, голубочка, что такое все эти умные люди, - о, какие слепые дураки! Жалкое общество, какие у него руководители! Бедный народ, чего ждать ему от такого общества с такими руководителями!

Он вытащил платок и начал с ожесточением сморкаться.

- Голубочка, пожалуйста, ты не говори Нивельзину, что я хуже всякой бабы, - заметил он, кончивши свое занятие платком, и непринужденно захохотал; потом покачал головою и сказал: - Это очень глупо, голубочка, уверяю тебя: потому что, согласись, какая мне надобность? никакой. Но вот глупая слабость: расчувствовался, как самая старая баба, - и всегда так расчувствуюсь. Удивительно. Да, - продолжал он, углубляясь в размышление. - В том и штука, что Левицкий незаменимый человек. Полезный человек.

- Пока у тебя еще нет никакой причины слишком тревожиться за него, мой друг, - заметила жена. - То, что он болен, и довольно серьезно, это очень вероятно... Но только. А ты уж и оплакал его: ты слишком мнителен. Пойдем, взгляни на Володю, поиграй с ним: ты огорчаешь меня тем, что совершенно не занимаешься им.

- А, погоди, голубочка: подрастет, будешь, пожалуй, говорить, что и слишком много занимаюсь с ним, когда стану набивать ему голову всею этою чепухою, которую называют ученостью; пойдем, пожалуй, посмотрю, какой он милый, по твоему мнению, - но уверяю тебя, голубочка, что и теперь можно видеть, что будет тоже молодец вроде меня. Вперед восхищаюсь его ловкостью.